Элизабет медленно, в такт, кивала головой. Рама продолжала:
- Я не знаю, наверное, есть люди, которые появляются на свет лишёнными человеческой природы, и, наоборот, некоторые люди настолько человечны, что остальные кажутся нереальными. Может быть, божество обитает сейчас на Земле и будет находиться здесь дальше. Джозеф обладает силой предвидеть угрозу, он невозмутим, как горы, а его чувства так же дики, сильны и порывисты, как пожар, и так необъяснимы, что я теряюсь. Попробуйте подумать о нём отстранённо, и вы поймёте, что я имею в виду. Он станет выше гор, а его сила будет неодолима, как порыв ветра. Бенджи умер. Вы не сможете себе даже представить, что умирает Джозеф. Он - вечен. Его отец умер, но то не было смертью.
Её губы беспомощно шевелились, подбирая слова. Она вскрикнула, как от боли.
- Я же вам говорю, этот мужчина - не обычный человек, меньше всего он похож на остальных людей. Сила; способность к сопротивлению; долгие и запутанные размышления всех людей; вся радость и вся жертвенность, противоположные одна другой и сохраняющие свою суть, - он - всё это, вместилище для частицы души каждого человека и, более того, - символ души Земли.
Она потупила взор и убрала руку.
- Я сказала, что дверь открыта.
Элизабет потёрла то место на колене, по которому её хлопали. Её влажные глаза засверкали.
- Я так устала, - сказала она. - Мы ехали по жаре, трава пожухла. Удивлюсь, если цыплят, ягнёнка и козу вытащат из повозки живыми. Их надо распутать, у них могут опухнуть ноги.
Она достала из-за пазухи носовой платок и, высморкавшись, стала тереть нос так, что он покраснел. На Раму она и не смотрела.
- Вы любите моего мужа, - негромким, с осуждающей интонацией, голосом, сказала она. - Вы любите его и боитесь.
Рама медленно подняла глаза, скользнула ими по лицу Элизабет, а затем вновь опустила их.
- Я не люблю его. Взаимность невозможна. Я ему поклоняюсь, и взаимность тут не нужна. Теперь вы знаете, и вы тоже будете поклоняться ему без взаимности. Теперь вы знаете, и вам не нужно бояться.
Ещё мгновение она смотрела на свои колени, затем резко вскинула голову, тряхнув расчёсанными на обе стороны головы волосами.
- Всё, закрыто, - сказала она. - Вспоминайте только тогда, когда нужно. И когда такое время настанет, я буду рядом, чтобы помочь вам. А сейчас я заварю ещё свежего чаю, и вы, быть может, расскажете мне о Монтерее.
13
Джозеф вошёл в тёмный сарай и по длинному проходу между стойлами направился к подвешенному на верёвке фонарю. Когда он проходил мимо лошадей, те, прекратив своё ритмичное жевание, провожали его взглядом, а одна или две из самых ретивых даже затопали копытами, чтобы привлечь его внимание.
В стойле напротив фонаря Томас седлал кобылу. Перестав затягивать подпругу, он поверх седла посмотрел на Джозефа.
- Я подумал, что надо взять Ронни, - сказал он. - А то она размякла. Бег на большой скорости вернёт ей форму. И в темноте она себя уверенно чувствует.
- Придумай там что-нибудь, - сказал Джозеф. - Скажи: "Он споткнулся и случайно напоролся на нож". Попробуй добиться, чтобы судебного чиновника не присылали. Если получится, мы похороним Бенджи завтра.
Он устало улыбнулся.
- Первая могила. Теперь у нас уже кое-что есть. Дома, дети и могилы - это и есть родина, Том. Такие вещи и привязывают к себе человека. Кто там в загоне, Том?
- Только Лоскуток, - сказал Томас. - Остальных ездовых лошадей я вчера выпустил пощипать травки и размять ноги. Они ещё не готовы. А ты что, уедешь сегодня ночью?
- Да, уеду.
- Поедешь за Хуанито? В горах ты его не найдешь. Он знает здесь корешок каждой травинки и каждую норку, куда может спрятаться змея.
Джозеф перекинул подпругу и стремя через седло, лежавшее на кормушке, и приподнял его, чуть скосив луку.
- Хуанито ждёт меня в соснах, - сказал он.
- Но, Джо, не езди сейчас, ночью. Подожди до завтра, когда рассветёт. И возьми с собой ружьё.
- Зачем ружьё?
- Затем, что ты не знаешь, что он будет делать. Эти индейцы - тот ещё народ. Трудно сказать, что он будет делать.
- Он не будет стрелять в меня, - заверил его Джозеф. - Так было бы слишком просто, и уж сильно беспокоиться мне не следует. Так-то правильнее, чем брать с собой ружьё.
Томас отвязал сонную кобылу и вывел её из стойла.
- В любом случае, подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.
- Нет, он ждёт меня сейчас. Я не могу заставлять его ждать.
Ведя в поводу свою лошадь, Томас повернулся к выходу из сарая.
- Я всё-таки думаю, лучше тебе взять ружьё, - не оборачиваясь, проговорил он.
Джозеф слышал, как он садится в седло и выезжает, тотчас же раздался удаляющийся стук копыт его лошади. Два щенка-койота и собака, выскочив наружу, в неудержимом порыве бросились за ним.
Оседлав Лоскутка, Джозеф вывел его в ночную тьму и вскочил в седло. Его глаза, отвыкшие от света фонаря, всматривались в обманчивую ночь. Склоны гор, как будто сложенных из округлой мускулистой плоти, возвышались в неясной перспективе, окутанные тёмно-лиловой дымкой.
Всё: ночь, холмы, чёрные верхушки деревьев - было нежным и дружелюбным, как объятья. Прямо впереди в небо врезались стреловидные вершины сосен.
Ночь была на исходе, и вся листва, как и травинки, шелестела, вздыхая, под свежим утренним ветром. Отовсюду доносилось хлопанье крыльев уток, чьи невидимые эскадры отправлялись в столь ранний час на юг. Завершая ночную охоту, в воздухе тяжело проносились огромные совы.
Ветер приносил с холмов запах сосен, в котором к пронзительному аромату смолы примешивался приятный дух вонючкина гнева, несмотря на расстояние, напоминавший запах азалий. Джозеф почти забыл о цели своей поездки, когда холмы протянули к нему свои нежные руки, а горы стали податливы и настойчивы, как полусонная возлюбленная. Поднимаясь по склону, он чувствовал тепло земной поверхности. Вскидывая свою большую голову, Лоскуток, вытянув ноздри, с усилием выдыхал воздух, тряс гривой, поднимал хвост, танцуя, несколько раз брыкнулся и вставал на дыбы, словно настоящая скаковая лошадь.
Джозеф подумал про Элизабет, и ему захотелось узнать, что она делает. Он не вспоминал о ней с того момента, как увидел Томаса, который, стоя в свете фонаря, ожидал его. "За ней присмотрит Рама", - подумал он.
Длинный пологий склон закончился, начался тяжёлый и крутой подъём. Лоскуток прекратил свои забавы и склонил голову к передним копытам, которыми переступал медленно и осторожно. Островерхие сосны, вонзавшиеся в небо, по мере продвижения вперёд становились всё выше и выше. Рядом с тропинкой послышался шум воды, стекающей в долину, а затем дорогу преградила сосновая роща. Её чёрная громада стеной встала на пути. Джозеф повернул направо и попытался вспомнить, как далеко до широкой тропы, которая вела к середине леса. Теперь Лоскуток пронзительно заржал, затопал копытами и замотал головой. Когда Джозеф попытался направить его на дорогу, ведущую в рощу, конь отказался повиноваться, и шпоры лишь принудили его, встав на дыбы, забить передними копытами, а кнут заставил закружиться волчком у подножия холма. Джозеф спешился и попробовал завести коня на тропу, но тот поджал ноги и не захотел двигаться с места. Приблизившись к его голове, Джозеф почувствовал, как дрожат мускулы конской шеи.
"Хорошо, - сказал он. - Я привяжу тебя здесь. Не знаю, чего ты боишься, но Томаса тут тоже что-то пугает, а Томас знает тебя лучше, чем я". Он закрепил две петли из мотка верёвки, висевшего на луке седла, вокруг ствола молодого деревца.
Тропа пролегала во мраке среди сосен. Переплетающиеся ветки закрыли даже небо, и Джозеф продвигался вперёд осторожно, выбирая место, куда можно поставить ногу, и протягивал руки, чтобы не удариться о стволы деревьев. Вокруг не был слышно ни единого звука, кроме невнятного шума ручейка, текущего где-то рядом. Затем впереди возникло серое пятно неправильной формы. Джозеф опустил руки и быстро зашагал по направлению к нему.
Шум колышущихся сосновых веток не мог проникнуть в лес, но ветер, точнее, что-то неуловимое, что содержалось в его звуках и колебаниях, принесло в рощу беспокойство. Дыхание страха разнеслось по дремлющей роще, и Джозеф шёл теперь с большей осторожностью. Бесшумно ступая по опавшим сосновым иголкам, он, наконец, вышел на открытое круглое пространство. Оно было серым, и частицы света заполняли его, покрывая тусклым глянцем небесного зеркала. Свежие ветры чуть колыхали высокие верхушки сосен, от чего иглы на них шевелились, издавая тихий свист. Огромная скала в центре поляны была чёрной, чернее, даже, чем стволы деревьев, а с нагретой стороны - бледно-синей.
Когда Джозеф попробовал приблизиться к скале, какое-то смутное предчувствие охватило его, словно маленького мальчика, который заходит в пустую церковь, обходит вокруг алтаря, стараясь не удаляться от него, и из страха, что какой-нибудь святой может вдруг шевельнуть рукой, а окровавленный Христос - застонать на кресте, не сводит с алтаря глаз. Поэтому, обходя вокруг скалы, Джозеф постоянно держал голову повёрнутой по направлению к ней. За поворотом дымка рассеивалась и исчезала.
Шум всё усиливался. Всё окружающее пространство было заполнено жизнью, которая насыщала его таинственным движением. Волосы на голове у Джозефа встали дыбом. "Сегодня ночью здесь присутствует зло, - подумал он. - Теперь я знаю, что напугало коня". Он вернулся назад в тень деревьев и присел, прижавшись спиной к сосновому стволу. Одновременно он ощутил лёгкое колебание, пронёсшееся над поверхностью земли. Затем рядом раздался тихий голос:
- Я здесь, сеньор.
Джозеф вскочил на ноги:
- Ты напугал меня, Хуанито.
- Я знаю, сеньор. Сейчас так тихо. Здесь всегда так тихо. Шум можно услышать, но он всегда снаружи, сюда не доходит, хотя и стремится.
На мгновение они замолчали. Во мраке перед собой Джозеф мог различить только чёрный силуэт.
- Ты просил меня приехать, - сказал он.
- Да, сеньор, друг мой, мне нужно от вас то, что никто другой, кроме вас, сделать не может.
- Сделать что, Хуанито? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
- То, что вы должны сделать, сеньор. Вы принесли нож?
- Нет, - сказал Джозеф удивлённо, - ножа у меня нет.
- Тогда я дам вам свой, карманный. Тот, который я держу для телят. Лезвие короткое, но в нужное место оно войдёт. Я покажу вам куда.
- Ты о чём говоришь, Хуанито?
- Откройте лезвие, друг мой. Оно войдёт между рёбер, я покажу, куда, и оно войдёт, куда надо.
Джозеф вскочил.
- Ты имеешь в виду, что я должен зарезать тебя, Хуанито?
- Вы должны, друг мой.
Медленно повернувшись, Джозеф попытался заглянуть ему в глаза, но не смог.
- Почему я должен буду убить тебя, Хуанито? - спросил он.
- Я убил вашего брата, сеньор. А вы - мой друг. Теперь вы должны стать моим врагом.
- Нет, - сказал Джозеф. - Здесь что-то не так.
Ветер замер среди деревьев, густая, словно туман, тишина водворилась на поляне, так что его голос, казалось, привнёс в воздух нежелательные звуки, и он, чувствуя неловкость, замолчал. Уверенность покинула его. Его голос был таким тихим, что часть слов, хотя они и взбудоражили поляну, казались шёпотом.
- Здесь что-то не так. Ты ведь не знал, что это был мой брат.
- Я должен был видеть.
- Нет, даже если бы ты знал, нет никакой разницы. Всё же было естественно. Ты сделал то, что требовала твоя природа. Всё было естественно, и естественным образом закончилось.
Несмотря на то, что серая мгла, замершая над поляной, стала спадать, лица Хуанито ему по-прежнему не было видно.
- Я, сеньор, не понимаю, - заговорил, захлёбываясь от слов, Хуанито. - Так ещё хуже, чем ножом. Минуту мне было бы больно, как от ожога, но потом всё бы прошло. Со мной всё было бы в порядке, и с вами тоже. А такого я не понимаю. Это - как пожизненное заключение.
Теперь между деревьями возник просвет, и они стали похожи на одетых в чёрное свидетелей. Джозеф посмотрел на скалу, ища у неё силы и понимания. Теперь её смутные очертания стали различимы, и там, где поток пересекал поляну, показалась узкая полоска серебристого цвета.
- Это - не наказание, - наконец сказал он. - Власти наказывать у меня нет. Может быть, ты сам должен наказать себя, если так позволяют тебе твои врожденные способности. Поступай так, как поступает молодая собака, которая обучена для охоты на птиц, когда она попадает туда, где прячутся птицы, потому что таковы её навыки. Нет у меня для тебя наказания.
Добежав до скалы, Хуанито руками зачерпнул воды и напился. Он быстро вернулся назад.
- Хороша вода, сеньор. Индейцы пьют её, когда болеют. Они говорят, что она течёт из середины мира.
Рукавом он обтёр свои губы. Джозеф мог уже различать очертания его лица с узкими щёлками глаз.
- Что ты теперь будешь делать? - спросил Джозеф.
- То, что вы мне прикажете, сеньор.
Джозеф в сердцах воскликнул:
- Ты уже слишком много предлагаешь мне взять на себя. Делай, как хочешь!
- Но я хочу, чтобы вы убили меня, друг мой.
- Ты вернёшься на работу?
- Нет, - медленно ответил Хуанито. - Тут слишком близко могила человека, за которого не отомстили. Я не могу так поступить до тех пор, пока от него не останутся одни кости. Я уеду на время, сеньор. А когда останутся одни кости, я вернусь. Память о ноже исчезнет, когда исчезнет тело.
Внезапно на Джозефа нахлынула такая тоска, что, пытаясь превозмочь её, он почувствовал боль в груди.
- Куда же ты поедешь, Хуанито?
- Я знаю, куда. Я возьму с собой Уилли. Мы поедем вместе. Там, где лошади, мы не пропадём. Если я буду с Уилли и помогу ему отогнать те сны с уединённым местом и людьми, которые выползают из нор, чтобы схватить его, наказание не будет таким уж тяжёлым.
Внезапно он повернулся и исчез среди сосен, а его голос донёсся уже из-за стоявших стеной деревьев:
- Моя лошадь здесь, сеньор. Я вернусь, когда останутся одни кости.
Мгновением позже Джозеф услышал печальное позвякиванье стремян и топот копыт по сосновому игольнику.
Теперь небо просветлело, и в вышине, прямо посередине поляны, повисла часть сверкающего облака, но сама поляна, в центре которой мрачно возвышалась огромная скала, оставалась тёмно-серой.
Джозеф подошёл к скале и провёл рукой по густому шерстистому мху. "Из середины мира, - подумал он и вспомнил полюса электрической батареи. - Из сердца мира".
Нехотя повернувшись к скале спиной, он пошёл прочь, а когда, поехав верхом, спускался по косогору, сзади взошло солнце, и было видно, как оно вспыхивало в окнах стоящих внизу домов фермы. На жёлтой траве блестела роса. Склоны холмов, готовившихся встретить зиму, были пусты и голы. Небольшое стадо бычков, медленно повернув головы, провожало его взглядами.
Внутренняя уверенность Джозефа в том, что его природа и природа всего окружающего - одна и та же, росла, и он радовался всё больше.
Пустив коня рысью, он внезапно вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, и нет никого, кроме него самого, кто сделал бы гроб для брата. За время, пока конь набирал скорость, Джозеф попробовал представить, какой гроб понравился бы Бенджи, но вскоре, ничего не сумев придумать, перестал размышлять об этом.
Сносимый ветром столб дыма поднимался из трубы над домом Томаса, когда он подъехал к загону для скота. Он привязал Лоскутка и расседлал его. "Элизабет побудет с Рамой", - подумал он. И нетерпеливо зашагал к дому, чтобы увидеться со своей молодой женой.
14
Зима в тот год пришла рано. За три недели до дня Благодарения вершины прибрежных гор по вечерам стали краснеть, и колючий пронзительный ветер загулял по долине; по ночам завывая в углах построек, он срывал оконные шторы и вихрями, словно солдат в шотландском танце, кружил над дорогой столбы пыли и опавших листьев. Птицы сбивались в стаи и улетали к мерцающим облакам, а грустные голуби, посидев некоторое время на ограде, исчезали с наступлением ночи. Целыми днями стаи уток и гусей, выстроившись в клинья, двигались по небу на юг; в сумерках, отыскивая водную гладь, где можно было отдохнуть ночью, они оглашали окрестности усталыми криками. Как-то вечером в долине Богоматери ударил мороз, отчего замерзшие ивы пожелтели, а кизил сделался красным.
И на небе и на земле шла суетливая подготовка. Удесятеряя необходимые запасы в своих подземных кладовых, по полям сновали белки, в то время как их старшие сородичи из зияющих пастью нор пронзительными криками руководили уборкой. Коровы и лошади, утратив лоск, обрастали на зиму грубой щетиной, а собаки рыли неглубокие норы, в которых можно было укрыться от позёмки. Несмотря на такую активность, по всей долине, голубой дымкой повиснув над холмами, разлилась тоска. Шалфей стал тёмно-багровым. На дубах, с которых дождём осыпалась листва, кое-где ещё оставались отдельные листья. Каждую ночь в небе над морем полыхало пламя, в чёткий боевой порядок выстраивались тучи, которые сначала двигались, словно в атаку, а затем, готовясь к встрече зимы, отступали.
На ранчо Уэйнов тоже шла подготовка. Трава была скошена, и в сараях высились стога сена. Деревянными молотками выбив сучки, на пилораме резали дубовые стволы. Заведовал работами Джозеф, а браться трудились под его руководством. Томас поставил навес для инвентаря, смазал сошники плута и борону. Бартон осмотрел крыши, вычистил всю упряжь и сёдла. Общая дровяная кладка поднялась высотой с дом.
Дженни присутствовала при погребении своего мужа, которого похоронила в четверти мили от подножия холма. Бартон сколотил крест, а Томас соорудил вокруг могилы невысокую белую ограду с калиткой на железных петлях. На протяжении некоторого времени Дженни ежедневно приносила на могилу какую-нибудь зелень, но вскоре и она, сильно затосковав по родным и дому, уже редко вспоминала Бенджи. Она думала о танцах, о катании по снегу на санях и о том, что её родители совсем состарились. Чем больше она думала о них, тем сильнее ей хотелось увидеть их. Кроме того, теперь, когда она осталась без мужа, новое место жительства внушало ей страх. Поэтому настал день, когда Джозеф отвёз её, а остальные Уэйны проводили их взглядами. Все её пожитки вместе с часами Бенджи, ожерельем и свадебными фотографиями, были уложены в дорожную корзину. В Кинг-сити Джозеф постоял с Дженни на железнодорожной станции, и Дженни немного поплакала, отчасти из-за того, что она уезжает, но главным образом из-за того, что долгое путешествие на поезде пугало её. Она сказала:
- Вы все ведь как-нибудь приедете в родные края, чтобы навестить меня?
И Джозеф, который, опасаясь, что начнётся дождь, был озабочен тем, как бы поскорее вернуться на ранчо, а ехать никуда не собирался, ответил:
- Да, конечно. Как-нибудь мы приедем, чтобы навестить тебя.
Жена Хуанито, Элис, грустила даже сильнее, чем Дженни. Она совсем не плакала, а только иногда садилась на ступеньках перед входом, раскачиваясь взад-вперёд. Она носила ребёнка, и, кроме того, она сильно любила Хуанито и жалела его. Так она сидела целыми часами, раскачиваясь и мурлыкая что-то себе под нос, но никогда не плакала, и, наконец, Элизабет взяла её в дом Джозефа, поручив ей работу на кухне. Теперь Элис была счастлива. Иногда, встав подальше от раковины, чтобы не повредить плоду, она не отказывалась немного поболтать за мытьём тарелок.