Джозеф бросил письмо на землю и уронил лицо в ладони. Сознание его было вялым, оцепеневшим, но, к своему удивлению, он не чувствовал печали. Бартон упрекнул бы его, узнав, что радость ожидания предстоящей встречи переполняет его. Он услышал звуки, возвращающиеся в окружающее его пространство. Жаворонки возводили лёгкие хрустальные замки мелодий; сидя на задних лапах перед входом в свою нору, громко стучала зубами земляная белка; ветер прошелестел в траве, затем усилился, принося с собой резкий запах трав и сырой земли, и под порывами этого ветра огромное дерево пробудилось к жизни. Джозеф вскинул голову и посмотрел на старые, иссечённые морщинами ветви дуба. Глаза его засверкали, когда он вновь ощутил благожелательное присутствие своего отца, простое, но всесильное, которое в юности окружало его облаком покоя, а теперь проникло в дерево.
Джозеф приветливо поднял руку. "С прибытием, сэр, - негромко сказал он. - До сих пор я и не знал, что без вас мне будет так одиноко". Дерево затрепетало. "Видите, земля здесь славная, - продолжал тихо Джозеф. - Вам понравится, если вы останетесь, сэр". Он качнул головой, чтобы сбросить остатки оцепенения, и улыбнулся, отчасти стесняясь своих добрых намерений, отчасти удивляясь внезапно возникшему чувству родства с деревом. "Наверное, надо быть одному, когда я делаю так. Хуанито помешает, а мне нужно, чтобы братья переехали сюда. Вот я уже и стал разговаривать сам с собой". Внезапно он почувствовал себя виновным в предательстве. Он встал, подошёл к старому дереву и поцеловал кору. Затем, сообразив, что Хуанито должен видеть его, обернулся и с вызовом посмотрел парню в лицо. Но Хуанито стоял, уставившись в землю. Джозеф направился к нему.
- Ты должен был видеть. - начал он сурово.
- Я не видел, сеньор.
Джозеф присел рядом с ним.
- Мой отец умер, Хуанито.
- Мне очень жаль, друг мой.
- Но я хочу поговорить об этом, Хуанито, ведь мы - друзья. Сам-то я не грущу, потому что мой отец - здесь.
- Мёртвые всегда здесь, сеньор, они никогда не уходят.
- Нет, серьёзно, - сказал Джозеф. - Он - не просто здесь. Мой отец - в этом дереве. Мой отец - это дерево! Глупо, но мне хочется так верить. Ты можешь немного поговорить со мной, Хуанито? Ты здесь родился. А я с первого же дня, как сюда приехал, знал, что здесь полно духов, - он в замешательстве замолчал. - Нет, не так. Духи - слабые тени реальности. То, что существует здесь, более реально, чем мы. А мы подобны духам реальности. Что это, Хуанито? Неужели я слабее умом, чем был два месяца назад?
- Мёртвые, они никогда не уходят, - повторил Хуанито. Он посмотрел прямо перед собой, и по глазам его стало заметно, как тяжело он всё переживает.
- Я ведь сказал вам неправду, сеньор. Я - не из Кастилии. Моя мать была индианкой, и она мне кое-что рассказывала.
- Что именно? - спросил Джозеф.
- Отцу Анхело такое бы не понравилось. Она говорила, что земля - наша мать и что всё живое, получая жизнь от матери, возвращается в неё. Когда я помню, сеньор, и знаю, что верю в такое, тогда я знаю, что я не кастилец и не caballero. Я - индеец.
- Но я-то не индеец, Хуанито, а сейчас мне кажется, что я вижу это.
В глазах Хуанито появилась признательность, затем оба они, потупив взор, стали рассматривать землю у себя под ногами. К своему удивлению, Джозеф даже не попытался освободиться от той силы, которая овладела им.
Через некоторое время Джозеф поднял глаза и бросил взгляд на стоящий под дубом каркас своего дома.
- В конце концов это не имеет значения, - сказал он отрывисто. - То, что я чувствую, или то, о чём думаю, не может уничтожить ни духов, ни богов. Мы должны работать, Хуанито. Вон там надо построить дом, а здесь - ранчо для скота. Мы пойдём работать наперекор духам. Пошли, - торопливо сказал он, - раздумывать некогда.
И они быстро зашагали на постройку дома. Той же ночью он написал в письме братьям: "Рядом с моей есть свободная земля. Каждый из вас может получить по сто шестьдесят акров, и тогда вместе у нас будет шестьсот сорок акров. Трава здесь высокая и сочная, надо только взрыхлить почву. Томас, камней и кочек нет, поэтому плуг будет идти без толчков и задержек. Так что мы снова заживём здесь сообща, если вы приедете".
5
Трава, как обычно и бывает летом, уже побурела и была готова к покосу, когда приехали братья со своими семьями. Старшим из них был Томас, высокий крепкий мужчина сорока двух лет с золотистыми волосами и длинными жёлтыми усами. Из разрезов век над его круглыми красными щеками холодно смотрели голубые глаза. Томаса сильно тянуло ко всякой живности. Часто он присаживался на край яслей, у которых лошади жевали сено. Услышав жалобное мычание телящейся коровы, Томас мог в любой час ночи вскочить с постели, чтобы убедиться, что роды проходят правильно, и помочь, если там что-то не ладилось. Когда Томас шёл по полю, лошади и коровы поднимали свои головы от травы и, втягивая ноздрями воздух, поворачивались к нему. Он тянул за уши собак до тех пор, пока они не начинали визжать от боли, которую причиняли им его сильные гибкие пальцы, а если они опускали уши, когда он прекращал тянуть, он начинал делать это снова. У Томаса всегда была стая полудиких животных. За тот месяц, который он прожил на новом месте, у него, помимо четырёх собак смешанных пород, появились енот, два низкорослых щенка койота, которые ходили крадучись за ним по пятам и рычали на любого другого, ящик с хорьками и краснохвостый сокол. С животными он не церемонился и был уж во всяком случае не добрее, чем они были по отношению друг к другу, но поступал со всеми тварями, доверившимися ему, с последовательностью, которую звери могли понять.
Когда одна из собак сдуру напала на енота и потеряла в этой стычке глаз, Томас был невозмутим. Своим карманным ножом он вычистил слезящуюся глазницу и, чтобы отвлечь собаку от мучительной раны на голове, связал ей ноги. Томас любил и понимал животных, а когда убивал их, переживал не больше, чем переживали они, убивая друг друга. В нём самом было слишком много от животного, чтобы считать его сентиментальным. У Томаса никогда не терялись коровы, потому что он, казалось, инстинктивно знал, где заблудится потерявшаяся скотина. Охотился он редко, но уже когда выходил на охоту, подходил прямо к месту, где скрывалась его добыча, и убивал её со скоростью и сноровкой льва.
Животных Томас понимал, а что до людей, то он и не понимал их, и не слишком доверял им. Он мало о чём мог поговорить с людьми; такие понятия, как профсоюзы или партии, религия или политика приводили его в замешательство и пугали. Когда необходимо было присутствовать в собрании, он смущался, молчал и с беспокойством ждал, когда ему разрешат уйти. Джозеф был единственным, к кому Томас испытывал хоть какие-то родственные чувства и с кем он мог разговаривать без боязни.
Жену Томаса звали Рама; она была статной полногрудой женщиной с чёрными бровями, которые почти срастались на её переносице. Ко всему, о чём думают и что делают мужчины, она, как правило, относилась с презрением. Рама была хорошей умелой акушеркой и полным кошмаром для детей, если они плохо вели себя; хотя она никогда не била трёх своих дочек, они страшно боялись вызвать её недовольство, потому что она могла найти слабое место в натуре человека, а потом давить на него. Она понимала Томаса, обходясь с ним как с какой-нибудь живностью, которую надо содержать в чистоте, сытости и тепле, и редко перечила ему. Сферой деятельности Рамы были готовка, шитьё, уход за детьми, уборка дома - самые, кажется, важные вещи на свете, гораздо более важные, чем те, которыми занимались мужчины. Детям было хорошо, и они обожали Раму, потому что она знала, как воздействовать на нежные струны человеческой души. Её похвала могла быть ласковой и язвительной, наказание же её было ужасным. Все дети, оказавшиеся рядом с ней, автоматически становились её подопечными. Двое детей Бартона гораздо более охотно признавали её власть, чем меняющиеся правила, установленные их собственной не очень строгой матерью, ибо законы Рамы никогда не менялись: плохое было плохим, и плохое наказывалось, а хорошее было всегда восхитительно хорошим. Восхитительно было быть хорошим в доме Рамы.
Бартон был тем, кого сама природа предназначила для религиозной жизни. Он хранил себя от зла, находя его чуть ли не во всех близких контактах между людьми. Однажды, когда после службы в церкви пастор похвалил его с кафедры, назвав "сильным человеком в Господе", Томас, склонясь прямо к уху Джозефа, прошептал: "Слабый человек… нутром". Бартон был близок со своей женой четыре раза, у него было двое детей. Воздержание стало для него естественным законом. Бартон никогда не чувствовал себя хорошо. Его тонкие щёки были впалыми, а глаза - жадными до удовольствий, которых от этой части неба он не ждал. Плохим самочувствием небо только радовало его, ибо тем самым доказывало: Бог думает о нём достаточно, чтобы сделать его терпеливым. Бартон обладал мощной сопротивляемостью хроническим заболеваниям. Его тонкие руки и ноги пружинили силой, как натянутые канаты.
Своей женой Бартон руководил твёрдо, в духе Священного писания. Когда её чувства выплёскивались наружу, он уделял ей внимание и пресекал такой всплеск. Когда внутри у Харриет что-то ломалось, вызывая у неё приступы тошноты и бреда, а это случалось постоянно, он знал, что она преступила законы, и молился у её постели до тех пор, пока её уста не смыкались, а бормотание не прекращалось.
Бенджамен, самый младший из четверых, был для своих братьев обузой. Распущенный и неуправляемый, он при каждой возможности напивался в дым и, радостно напевая, бродил по округе.
Выглядел он таким молодым, таким беспомощным и заброшенным, что многие женщины жалели его, и по этой причине Бенджамен почти всегда был на попечении кого-нибудь из них. Ибо, когда он, пьяный, пел и казался себе оставленным всеми, женщинам хотелось укрыть его у себя на груди и защитить от всех бед. Те, кто так по-матерински относились к Бенджамену, всегда удивлялись, когда он обольщал их. Он казался таким смертельно беспомощным, что они не понимали, как это происходило. Делал он всё так плохо, что всем хотелось помочь ему. Дженни, его молодая жена, прилагала огромные усилия, стремясь уберечь Бенджамена от того, чтобы он не смог причинить себе какого-нибудь вреда. Услышав ночью его пение, она понимала, что он снова пьян, и молилась только о том, чтобы он не упал и не разбился. Пение стихало во тьме, а Дженни знала, что, прежде чем закончится ночь, он изменит ей с какой-нибудь девушкой, которую собьёт с толку и обольстит. Она тихонько плакала, боясь, что с ним случится беда.
Бенджи был счастливым человеком и всем, кто его знал, приносил радость и муку. Он врал, понемногу приворовывал, пользуясь хорошим отношением к себе, не держал слова; но все любили Бенджи, прощали и защищали его.
Когда родственники решили переезжать на Запад, Бенджи взяли с собой, опасаясь, что он умрёт с голоду, если его оставить. Томас и Джозеф следили, чтобы его участок был в хорошем состоянии. Он позаимствовал у Джозефа палатку и жил там до тех пор, пока братья не нашли времени построить ему дом. Даже Бартон, который не одобрял образ жизни Бенджи, наставлял его на путь истинный и молился за него, не мог позволить, чтобы он жил в палатке. Где он доставал виски, братья не могли сказать, но виски был у него всегда. Мексиканцы из долины Богоматери угощали его ликёром и учили своим песням, а Бенджи соблазнял их жён, когда они не могли уследить за ним.
6
Все родственники поселились рядом с домом, который построил Джозеф. Каждая семья, как того требовал закон, поставила времянку на своём собственном участке, но никто и минуты не думал, чтобы поделить землю на части. Когда технические вопросы оформления земельных владений были решены, единое ранчо стало ранчо Уэйнов.
Четыре прямоугольных дома встали рядом под огромным деревом; там же расположился принадлежащий семейству сарай. Вероятно из-за того, что благословение получил именно он, Джозеф без всяких вопросов стал главой рода. На старой ферме в Вермонте его отец жил в слиянии с окружающим миром, став живым символом единства этого мира и его обитателей. Такая власть перешла теперь к Джозефу. Он говорил теперь от имени земли, травы, диких и домашних животных; он был покровителем фермы. Наблюдая за тем, как растут ввысь постройки на его земле, заглядывая в колыбель новорожденного ребёнка Томаса, подрезая уши первым телятам, он испытывал удовольствие, которое, должно быть, испытывал Авраам, когда великое обетование сбылось, а люди его рода и стада стали умножаться в числе. Страстное влечение Джозефа к изобильной плодовитости всё крепло. Он видел непрерывно-усталое вожделение своих быков и терпеливо-неутомимую плодовитость коров. Он подводил огромного жеребца к кобылам с криком: "Ну, давай, заправь туда!" Земля вокруг не делилась на четыре земельных участка, она была едина, и он был её отцом-покровителем. Когда он шёл с непокрытой головой через поля, ощущая дуновение ветра в своей бороде, глаза его горели вожделением. Всё вокруг него - почва, стада, люди - были плодовиты, и Джозеф был источником, корнем их плодовитости; вожделение стало для него движущей силой. Он был убеждён в том, что всё вокруг должно расти, расти быстро, осмысленно, множественно. Бесплодие было безнадёжным грехом, грехом нетерпимым и непростительным. Такая уверенность наполняла теперь голубые глаза Джозефа яростью. Он без жалости вырезал всех бесплодных тварей, но ползущая по земле беременная сука и корова, кормящая телёнка, были для него святы. Все эти ощущения присутствовали не в сознании Джозефа, а в его грудной клетке и в напряжённых мускулах его ног. Они были унаследованы от той общности живых существ, которая, пребывая в течение миллионов лет в соединении с землёй, питалась соками её груди.
Как-то днём Джозеф стоял у изгороди пастбища, наблюдая за быком с коровой. Его пальцы барабанили по перекладине изгороди, глаза сверкали огнём. Когда Бартон подошёл к нему сзади, Джозеф сорвал с головы шляпу и, швырнув её на землю, рывком распахнул ворот рубахи.
- Влезай, дурень! - закричал он. - Она готова! Давай влезай!
- Ты что, сошёл с ума, Джозеф? - строго спросил Бартон. Джозеф обернулся.
- Сошёл с ума? Что ты имеешь в виду?
- Ты странно ведёшь себя, Джозеф. А ведь кто-нибудь может увидеть тебя здесь.
Бартон посмотрел по сторонам, будто всё так и происходило.
- Мне нужны телята, - сердито сказал Джозеф. - Что ты здесь нашёл плохого?
- Все знают, Джозеф, - голос Бартона зазвучал громче и приобрёл назидательную интонацию, - что такие вещи естественны. Все знают, что при продолжении рода они должны иметь место. Но без крайней нужды люди не смотрят на такое. Тебя могут застать за этим.
Джозеф нехотя перевёл взгляд с быка на лицо брата.
- Ну и что? - спросил он. - Это что, преступление? Мне нужны телята.
Бартон потупил взор, стыдясь того, о чём он должен был говорить.
- Люди могут сказать кое-что, если они, как я сейчас, услышат, что ты говоришь так.
- Ну, и что они могут сказать?
- Ты, Джозеф, конечно, не хочешь, чтобы я говорил об этом. В Писании сказано, что такие вещи - недостойные. Люди могут подумать, что ты сам интересуешься этим.
Он посмотрел на свои руки и, словно желая сделать так, чтобы они не слышали, о чём он говорил, быстро засунул их в карманы.
- A-а, - Джозеф был в замешательстве, - они могут сказать… Понял! - голос его окреп. - Они могут сказать, что я чувствую то же, что и бык. Ну да, Бартон. Если я могу влезть на корову и оплодотворить её, думаешь, я буду смущаться? Смотри, Бартон, бык может заделать двадцать коров за день. Если представить себе корову с телёнком, я смогу влезть на сотню. Вот что я чувствую, Бартон.
Джозеф увидел, что лицо его брата посерело от страха.
- И как ты не поймёшь, Бартон, - сказал он, смягчаясь, - я хочу, чтобы все размножались. Мне хочется, чтобы земля наполнилась жизнью. Мне хочется, чтобы всего везде стало больше.
Нахмурившись, Бартон отвернулся.
- Послушай меня, Бартон, я думаю, мне нужна жена. Всё на свете воспроизводится, только я бесплоден. Мне нужна жена.
Бартон, который уже зашагал прочь, обернулся и через силу выдавил из себя:
- Больше всего тебе нужна молитва. Когда сможешь, приходи ко мне помолиться.
Глядя на удаляющегося брата, Джозеф в недоумении качал головой. "Удивительно, он знает то, чего я не знаю, размышлял он про себя. - В нём самом скрыто что-то такое, что делает грязными все мои дела и мысли. Говорят, так бывает, но для меня это ничего не значит". Он пригладил пальцами свои длинные волосы, поднял с земли шляпу и надел её. Опустив голову, к ограде подошёл, тяжело дыша, бык. Джозеф улыбнулся, пронзительно свистнул, и тотчас же из сарая высунулась голова Хуанито. "Седлай лошадь! - крикнул Джозеф. - Веди ещё корову, у старичка хватит сил!"
Его работа, упорная и неторопливая, была похожа на ту незаметную деятельность, в ходе которой на холме вырастает дуб, становясь, безусловно, и результатом существования холма, и карой за него. Не успевал ещё утренний свет забрезжить из-за гряды холмов, а Джозеф с фонарём в руке пересекал двор и скрывался в сарае. Там, посреди тёплых тел сонных животных, он чинил упряжь, смазывал ремни, начищал застёжки. Его скребница гуляла по мускулистым бокам лошадей. Как-то раз он встретил там сидящего в темноте на яслях Томаса, у ног которого на сене спал щенок койота. Братья кивком приветствовали друг друга.
- Всё в порядке? - спросил Джозеф.
А Томас - ему:
- Милок потерял подкову и разбил копыто. Его сегодня выводить нельзя. Бабка, чёрная чертовка, не пускает Беса к себе в стойло. Она кого-нибудь забьёт, если сама раньше не погибнет. Голубая принесла сегодня утром жеребёнка, вот я и пришёл посмотреть.
- Откуда ты узнал, Том? Как ты смог догадаться, что это будет сегодня утром?
Схватившись за лошадиную чёлку, Томас свесился с яслей.
- Не знаю, я просто всегда могу сказать, когда родится жеребёнок. Пойди-ка посмотри на этого маленького сукина сына. Голубая не будет против. Он уже чистенький.
Они подошли к стойлу и увидели жеребёнка со вздувшимися коленками, который, сжавшись в комок, взмахивал метёлкой хвоста. Джозеф протянул руку и потрогал его влажную блестящую кожу.
- О, Господи! - воскликнул он. - И почему я так люблю всякую мелюзгу?
Вскинув голову с ещё незрячими голубыми глазками, жеребёнок отпрянул от руки Джозефа.
- Всегда тебе хочется их потрогать, - упрекнул его Томас. - Пока они такие маленькие, как этот, им не нравится, когда их трогают.
Джозеф убрал руку.
- Наверно, лучше мне пойти завтракать.
- Послушай, - окликнул его Томас. - Я смотрю, тут ласточки повсюду летают. На будущую весну они поналепят своих грязных гнезд в сарае и на мельнице.
Братьям хорошо работалось вместе, всем, кроме Бенджи, который увиливал от работы при всяком удобном случае. Под руководством Джозефа возле домов вскопали длинные грядки для овощей. На своих высоких опорах поднялась ветряная мельница, и каждый день, когда был ветер, её лопасти мелькали в воздухе. Рядом с конюшней возник каркас большого хлева. Изгородь из колючей проволоки окружила землю. Дикие травы под сено в буйном изобилии росли по склонам холмов и в долине.