Молва о том, что новая учительница молода и весьма недурна собой, разнеслась по долине, и вскоре, когда Элизабет, выходя из дома, направлялась в школу или спешила в бакалейную лавку, она стала встречать молодых людей, которые, хотя и выглядели беспечными, но живо старались привлечь её внимание скручиванием сигареты или каким-нибудь другим заметным действием, повторяющимся через равные промежутки времени. Иногда среди бездельников оказывался один незнакомец, высокий чернобородый мужчина с пронзительными голубыми глазами, пристально разглядывавший Элизабет. Человек этот надоедал Элизабет тем, что, не отрываясь, смотрел на неё, когда она проходила мимо, и его взгляд пронзал её сквозь одежду. Когда Джозеф услышал о новой учительнице, он стал преследовать её, всё сужая круги, до тех пор, пока не оказался в респектабельной обстановке убранной коврами гостиной Гонзалесов, где напротив него сидела Элизабет, с которой он не спускал глаз. Визит происходил с соблюдением всех правил и формальностей. Мягкие волосы Элизабет кудрявились вокруг её головы, но она оставалась учительницей. На лице её было официальное, даже строгое выражение. За исключением того, что она снова и снова расправляла на коленях свою юбку, её можно было считать спокойной. Время от времени она встречалась взглядом с внимательными глазами Джозефа, а потом опять отводила взгляд.
На Джозефе был чёрный костюм и новые сапоги. Его волосы имели щеголеватый вид, а ногти были чисты настолько, насколько он мог их сделать такими.
- Вам нравится поэзия? - спросила Элизабет, на мгновение заглядывая в пронзительные неподвижные глаза.
- О да, да, нравится; то, что я читал из неё.
- Конечно, мистер Уэйн, среди современных поэтов уже нет таких, как греческие, как Гомер.
На лице Джозефа ясно обозначилось нетерпение.
- Помню, - сказал он, - конечно, помню. Там один человек попадает на остров, а его превращают в свинью.
Уголки губ Элизабет сжались. Сейчас она была учительницей, которая смотрела на ученика сверху вниз.
- Это - "Одиссея", - сказала она. - Считается, что Гомер жил почти за девятьсот лет до нашей эры. Он внёс большой вклад во всю греческую литературу.
- Мисс Макгрегор, - сказал Джозеф серьёзно, - сделать это можно, но я не знаю, как. Кажется, некоторым подсказывает инстинкт, но не мне. Прежде, чем прийти сюда, я пытался придумать, что я скажу вам, но я так и не придумал, потому что раньше мне не приходилось делать ничего подобного. Пришло время нам сойтись поближе, а я не знаю, что делать. А ещё мне всё это кажется бесполезным…
Теперь Элизабет была покорена взглядом его глаз и заворожена его взволнованной речью.
- Не понимаю, о чём вы говорите, мистер Уэйн.
Её словно сбросили с пьедестала наставника, и падение напугало её.
- Я знаю, что всё делаю не так, - сказал он. - Но никакого другого способа я не знаю. Видите ли, мисс Макгрегор, я боюсь, что мне придётся вызвать у вас смущение и привести вас в замешательство. Я хочу, чтобы вы стали моей женой, и вы должны знать об этом. У нас с братьями шестьсот сорок акров земли. Кровь у нас - чистая. Думаю, было бы лучше, если бы я мог знать о ваших намерениях.
Всё это он говорил, потупив взор. Теперь он поднял глаза и увидел, что она покраснела и выглядит очень несчастной. Он вскочил на ноги.
- Наверно, я всё сделал не так. Сейчас я в смущении, но и делал я это в первый раз. Теперь я пойду, мисс Макгрегор. Когда мы оба перестанем смущаться, я приеду снова.
Не попрощавшись, он быстро вышел, вскочил на лошадь и галопом умчался в ночь. Жар стыда, смешанного с ликованием, обжигал ему горло. Подъехав к поросшему лесом берегу реки, он натянул поводья и, стремясь остудить гортань, громко крикнул; эхо раскатисто ответило ему. Ночь была тёмной, и высоко поднявшийся туман поглощал яркий свет звёзд и скрадывал ночные шорохи. Крик разорвал тонкий покров тишины и напугал его самого. На мгновение он замер в седле, чувствуя, как, тяжело дыша, вздрагивает его лошадь. "Какая тихая ночь, - сказал он, - какая безмолвная. Мне надо что-то сделать". Он чувствовал, что время требует какого-то знака, действия, которое оставит свой след. Какое-то действие должно было отождествить его с мгновением, которое прошло или ускользает, никак не коснувшись его. Он сорвал с головы шляпу и швырнул её во тьму. Но этого было недостаточно. Он нащупал арапник, висевший на луке седла, и, схватив его, яростно хлестнул им по своей ноге, чтобы на миг ощутить боль. Услышав свист хлыста, лошадь шарахнулась в сторону, а затем встала на дыбы. Сдерживая лошадь сильным движением колен, Джозеф забросил арапник в кусты, а когда она успокоилась, рысью направил взбудораженное животное на ранчо. Чтобы дать возможность холодному воздуху попасть в горло, Джозеф держал рот открытым.
Элизабет смотрела на закрывшуюся за ним дверь. "Под дверью такая большая щель, - думала она. - Ветер подует, дверь и осядет. Удивительно, если я смогу куда-нибудь выйти". Она одёрнула юбку, пальцем придерживая её так, чтобы одежда легла на ноги в обтяжку, ясно обозначив их форму. Внимательно осмотрела свои пальцы. "Теперь я готова, - продолжала размышлять она. - Теперь я совсем готова наказать его. Он деревенщина, неуклюжий дурак. У него - никаких манер. Он не знает, как вежливо вести себя. Он и не научится манерам, даже если видел их. Мне не нравится его борода. И что он так таращит глаза. Да и костюм у него не больно хорош". Медленно покачивая головой, она придумывала для него наказание. "Он сказал, что не знает, как нам сойтись поближе. А хочет жениться на мне. И этот взгляд мне придётся терпеть всю жизнь. Борода у него, возможно, неряшливая, хотя я так не думаю. Нет, я так не думаю. Как здорово двигаться прямо к цели. А его костюм… И он кладёт руку мне на бок…" Мысли её понеслись куда-то вдаль. "Что мне делать?.." Человек, с которым Элизабет предстояло встречаться в будущем, был загадкой, его реакцию она не совсем понимала. Она поднялась по лестнице в свою спальню и медленно разделась. "В следующий раз надо будет посмотреть на его ладонь. Она обо всём расскажет". Она грустно кивнула головой, вниз лицом упала на кровать и застонала. В её стоне было удовлетворение и роскошь утренней зевоты. Затем она встала, погасила лампу и перетащила небольшое обитое бархатом кресло-качалку к окну. Положив локти на подоконник, выглянула во мрак ночи. Туманный воздух был тяжёлым и влажным, свет попадал в окно с улицы, проезжая часть которой, изрезанная следами колёс, была освещена с обеих сторон.
Элизабет услышала, как кто-то крадётся по двору и наклонилась, чтобы лучше видеть. Внезапно послышался звук прыжка, шипение, резкий писк, а затем - хруст костей. Присмотревшись, она увидела в серой мгле низкорослого кота, который, отбрасывая длинную тень, уползал прочь, держа во рту какое-то небольшое живое существо. Словно показывая свою смелость, встревоженная летучая мышь облетела вокруг её головы. "Хотела бы я знать, где он теперь, - думала она. - Сейчас он поскачет, а борода у него будет развеваться. Когда он приедет домой, он, должно быть, очень устанет. А я здесь отдыхаю, ничего не делаю. Ну и поделом ему!" Она услышала звуки концертино, которые доносились с другого конца селения, где был салун, и становились всё ближе и ближе. Вскоре, когда они были уже совсем рядом, раздался сладкий и безнадёжный, как тоскливый вздох, голос:
- Холмы Максвеллтона прекрасны…
Показались две покачивающиеся фигуры.
- Стоп! Ты не тот мотив играешь. Прекрати свои проклятые мексиканские наигрыши. Ну-ка, "Холмы Максвеллтона прекрасны"… Опять не так! - человек замолчал. - Сдаётся мне, что я смог бы сыграть и на органе.
- Можете попробовать, сеньор.
- "Попробовать", чёрт тебя побери! Я устал. Он только рыгает, когда я пробую, - он замолчал.
- Попробуем ещё этого "Максвеллтона", сеньор?
Один из мужчин повернулся к забору. Элизабет было видно, что он заглядывает в её окно.
- Спуститесь, - попросил он. - Пожалуйста, спуститесь.
Элизабет сидела неподвижно, боясь шевельнуться.
- Я пошлю к вам домой cholo.
- Сеньор, не надо никаких cholo!
- Я пошлю к вам домой джентльмена, если вы спуститесь. Я один.
- Нет, - сказала она, пугаясь звука собственного голоса.
- Если вы спуститесь, я спою вам. Послушайте, как я могу петь. Играй, Панчо, играй "Sobre las Olas".
Его голос, полный прекрасной печали, золотистой дымкой заполнил окружающее пространство. Песня закончилась так чувствительно, что она даже подалась вперёд, чтобы лучше слышать.
- А теперь вы спуститесь? Я жду вас.
Сильная дрожь сотрясала её тело, когда, дотянувшись до верхнего края рамы, он закрыла окно, но даже через стекло голос был слышен ей:
- Она не спустится, Панчо. А как насчёт следующего дома?
- Старики, сеньор; им около восьмидесяти лет.
- А в следующем доме?
- Ну, может быть… Девчушка лет тринадцати.
- Что ж, давай попробуем с девчушкой лет тринадцати. А теперь, "Холмы Максвеллтона прекрасны"…
Совершенно разбитая страхом, Элизабет натянула край одеяла на голову. "А ведь придётся идти, - прошептала она. - Боюсь, если он позовёт снова, придётся идти".
8
Прошло две недели, прежде чем Джозеф снова приехал навестить Элизабет. Небо заволокло туманной серой мглой, и наступила осень. Огромные, похожие на кучи хлопка, облака, словно отряды небесной разведки, приплывали каждый день с океана, на время собирались на вершинах холмов, а затем возвращались к морю. Стаи краснокрылых дроздов совершали облёт полей.
Голуби, которых весной и летом не было видно, выбрались из своих укрытий и стайками расселись на изгороди и срубленных деревьях. За плотной завесой из пыли, повисшей в осеннем воздухе, солнце при восходе и закате казалось красным.
Бартон с женой уехали в лагерь для совместных молитв в Пасифик Гроув. Томас, поморщившись, сказал: "Он потребляет Бога так, как медведь, который наедается перед зимней спячкой".
С приближением зимы Томас загрустил. Казалось, дождливое и ветреное время года, в течение которого он не знал, куда ему спрятаться, пугало его.
Дети на ферме относились к Рождеству как к чему-то совсем близкому. Вопросы, касавшиеся больше правил поведения, а не святых праздника солнцестояния, задавали главным образом Раме, которая в основном и формировала их представления.
Бенджи болезненно страдал от безделья. Его молодая жена пыталась понять, почему никто больше не обращает на него внимания.
На ферме уже практически нечего было делать. Высокой сухой травы у подножия холмов было достаточно, чтобы кормить скот всю зиму. Сараи были полны сена для лошадей. Большую часть времени Джозеф проводил, сидя под дубом в размышлении об Элизабет. Ему вспомнилось, как она, сдвинув ноги, сидела с высоко поднятой головой, и единственным, что, казалось, удерживает её от того, чтобы она не взмыла вверх, было её тело.
Хуанито подошёл и, сев рядом, украдкой заглянул в лицо Джозефу, чтобы уловить его настроение и воспроизвести его.
- Мне просто необходимо, чтобы до начала весны у меня появилась жена, - сказал Джозеф. - Чтобы она жила именно тут, в моём доме. Когда придёт время обеда, она будет звонить в маленький колокольчик, но не в такой, какой висит на шее у коров. Надо бы купить серебряный колокольчик. Думаю, что ты был бы рад услышать такой колокольчик, Хуанито, который звенит, когда наступает время обеда.
Хуанито, польщённый оказанным ему доверием, открыл свою собственную тайну:
- Я тоже, сеньор.
- Женишься, Хуанито? Ты тоже?
- Да, сеньор, на Элис Гарсия. У них есть бумага, удостоверяющая, что их дед был родом из Кастилии.
- Как я рад, Хуанито. Мы поможем тебе построить здесь дом, и больше ты не будешь возчиком. Ты будешь жить здесь.
Хуанито довольно хихикнул.
- У меня, сеньор, колокольчик будет висеть на крыльце, но у меня - такой, какой вешают на шею коровам. Нехорошо будет, если услышат ваш колокольчик, а придут на обед ко мне.
Джозеф снова склонил голову и, глядя на переплетающиеся ветви дерева, улыбнулся. Несколько раз он думал о том, чтобы потихоньку рассказать дереву об Элизабет, но боязнь того, что со стороны это будет выглядеть глупо, останавливала его.
- Послезавтра днём я собираюсь поехать в посёлок, Хуанито. Ты, наверное, захочешь поехать со мной.
- О да, сеньор. Я сяду на козлы, а вы можете сказать: "Он - мой кучер. Он в лошадях толк знает. Я-то, конечно, сам никогда не правлю".
Джозеф посмеялся над возчиком.
- Сдаётся мне, тебе бы понравилось, если бы я сделал для тебя то же самое.
- О нет, сеньор, мне - нет.
- Мы поедем рано, Хуанито. Тебе надо надеть новый костюм на такую погоду, как сейчас.
Хуанито с недоверием уставился на него.
- Костюм, сеньор? Не рабочую одежду? Костюм с пиджаком?
- Да, пиджак, жилет и цепочку на жилет для свадебного подарка.
Это было уже слишком.
- Сеньор, - сказал Хуанито, - мне надо починить порванную подпругу.
И он направился к сараю, ибо идею костюма и цепочки надо было хорошенько обдумать. Тот способ, которым он собирался надевать костюм, требовал обстоятельных размышлений и некоторой практики.
Джозеф запрокинул голову, и улыбка медленно сползла с его лица. Он снова смотрел на ветви. Стая шершней свила петлю на суке над его головой и начала строить себе гнездо вокруг получившейся основы. В мозгу Джозефа внезапно возникло воспоминание о круглой поляне, окружённой соснами. Он помнил каждую подробность того места: странную скалу, поросшую мхом; окаймлённую порослью папоротника расщелину и тихую чистую воду, которая лилась из неё и с таинственной быстротой утекала прочь. Он видел, как течение шевелит листьями растущего прямо в воде салата. Внезапно Джозефу захотелось поехать туда, посидеть под скалой, поковырять мягкий мох.
"Вот было бы место, куда можно убежать от страдания, печали, разочарования или страха, - думал он. - Но сейчас у меня такой нужды нет. Нет ничего такого, от чего надо убегать. И всё-таки это место надо запомнить. Если когда-нибудь потребуется скрыться от какой-нибудь напасти, можно будет поехать туда". Он вспомнил стволы высоких деревьев, растущих на поляне, и умиротворённость, которая была там во всём, к чему бы ни прикоснулась рука. "Как-нибудь мне нужно будет заглянуть внутрь расщелины и посмотреть, где там источник", - подумал он.
Весь следующий день Хуанито потратил на подготовку козел, упряжи и двух гнедых лошадей. Он мыл, чистил, сновал с поклажей туда-сюда, наводил блеск. А затем, боясь, как бы что-нибудь из получившейся красоты не исчезло, повторял весь процесс снова. Медный набалдашник на шесте был надраен до умопомрачения, все пряжки сверкали, как серебро, упряжь блестела, словно её покрыли лаком. На середине кнутовища развевался бант из красных лент.
Незадолго до полудня того знаменательного дня он счёл необходимым выехать на экипаже, чтобы послушать скрип свежесмазанной повозки. Наконец, прежде, чем идти завтракать с Джозефом, он отпустил поводья и привязал лошадей в тени. Каждый из них съел совсем немного, всего по паре кусков хлеба, смоченных в молоке. Позавтракав, они кивнули друг другу и встали из-за стола. Бенджи, сидя на козлах, терпеливо ожидал их. Джозеф рассердился.
- Ты не должен ехать, Бенджи. Ты же нездоров.
- Я поправился, - сказал Бенджи.
- Я беру с собой Хуанито. Для тебя не будет места.
Бенджи обезоруживающе улыбнулся.
- Сяду сзади, - сказал он, перелез через сидение и уселся, наполовину свесившись за борт.
Несколько раздосадованные присутствием Бенджи, они двинулись в путь, стараясь держаться неровных следов, оставленных колёсами на дороге. Джозеф, обернувшись, наклонился через сидение.
- Тебе совсем нельзя пить, Бенджи. Ты же нездоров.
- Да нет, я просто хочу купить себе новые часы.
- Помни, что я сказал, Бенджи. Не хочу, чтобы ты выпивал.
- Я не проглочу ни единой капли, Джо, даже если она будет уже у меня во рту.
Джозеф не верил ему. Он знал, что уже через час после приезда Бенджи будет пьян, и нет ничего, что могло бы ему помешать.
Сиктоморы, растущие вдоль реки, уже начали сбрасывать свои листья на землю. Вся дорога была покрыта глубокими бурыми трещинами. Джозеф натянул поводья, лошади побежали рысью, и листья мягко зашуршали под их копытами.
Услышав голос Джозефа, донесшийся с крыльца, Элизабет поспешила подняться по лестнице наверх, чтобы иметь возможность снова спуститься вниз. Она боялась Джозефа Уэйна. С той поры, как он нанёс свой последний визит, она почти всё время думала о нём. Как она могла отказаться выйти за него замуж, даже если она терпеть его не могла? Ведь если она откажется, может произойти ужасная вещь - он может умереть, или, что тоже возможно, поколотит её кулаками. В комнате, перед тем, как спуститься вниз, она выставила для защиты все свои знания - алгебру, даты высадки Цезаря в Англии и Никейского собора, глагол etre. Джозеф ничего подобного не знал. Вероятно, единственной известной ему датой был тысяча семьсот семьдесят шестой год. И в самом деле, невежда. Она поставит его на место, как мальчишку-задаваку из школы. Пальцы Элизабет быстро пробежали по талии, изнутри расправляя складки на юбке. Она взбила волосы, ладонью потерла свои губы, чтобы вызвать прилив крови к их поверхности, и погасила лампу. Затем величественно вышла на крыльцо, где стоял Джозеф.
- Добрый вечер, - сказала она. - Я читала, когда мне сказали, что вы здесь. "Пиппа проходит" Браунинга. Вам нравится Браунинг, мистер Уэйн?
Он запустил дрожащую руку в свои волосы, сбивая аккуратно уложенный пробор.
- Вы уже приняли решение? - настойчиво осведомился он. - Сначала я должен спросить вас об этом. Я не знаю, кто такой Браунинг.
Он смотрел на нее не отрываясь такими жадными, такими просящими глазами, что все ее превосходство вмиг исчезло, а все доводы удалились восвояси.
Ее руки беспомощно шевельнулись.
- Я… не знаю, - сказала она.
- Сейчас вы не готовы, поэтому я заеду снова. То есть, если вы не захотите вести разговоры о Браунинге. Или, может быть, вы хотите съездить покататься? Я приехал на коляске.