Она решила тогда, что для нее все потеряно.
- О да, - воскликнула она, бросаясь к моим ногам, - я знаю, что вам все известно, теперь я вижу это!
- К чему такое раскаяние и отчаяние, - продолжал я, - в чем и кого просите вы простить вас?
Она встала, испуганная своим волнением, и с прежним удивлением посмотрела на меня.
- Я не знаю, - сказал я, - никакой вины в этом деле за вами, но если вы чувствуете себя виноватой по отношению к Тонино, то я не могу быть судьей. Я видел, что этот юноша был очень недоволен своей судьбой, несмотря на все жертвы, которые вы приносили, чтобы удовлетворить его. Вы с горечью жаловались мне на его неблагодарность, и я видел вашу боязнь, что благодаря своему тщеславию он может нанести вам громадный убыток. Подумав об этом, я расспросил его и понял, что он желает. Ему надоела эта страна и его обязательные занятия, а потому он желал иметь наличные деньги и свободу. Я обещал ему ту сумму, в которой он нуждается: вы пошлете ему! Таким образом вы избавитесь от его жалоб, неотступных просьб и раздражения, которое он возбуждал в вас. Вы принесете эту жертву, необходимую для вашего и моего спокойствия; жертва эта будет ничем в сравнении с теми выгодами, которые вы во всех отношениях извлечете из нее.
Я был готов ко всему, говоря таким образом, но тем не менее я чрезвычайно удивился, заметив, какое впечатление произвели мои слова. Фелиция, вместо того чтобы уступить такому умеренному приговору и понять, что она должна будет заплатить за молчание и удаление своего соучастника, воспротивилась той денежной жертве, которую я налагал на нее. Она, всегда такая бескорыстная и великодушная, чувствовала себя униженной, сознавая, что ей придется рассчитаться с тем, от кого она претерпевала оскорбления и который от мольбы и покорности, казалось, перешел к приказаниям и угрозам. Ее богатство было силой и орудием в ее руках, и даже, увы, она надеялась прельстить этим Тонино. Как я мог заметить, оно играло в ее постыдной любви большую роль!
Фелиция с энергией отстаивала единственное средство, которым она могла снова привлечь неблагодарного. Она резко уверяла меня в моей ошибке относительно важности ее денежных споров с Тонино и сказала что я не могу серьезно заставлять ее подчиняться таким неуместным требованиям.
- Вообще, - прибавила она, - вы еще более ошибаетесь, если думаете, что мы такой ценой купим себе спокойствие. Останется ли у меня луг или поле, Тонино будет мечтать о том, как бы заставить меня продать их и вырученные деньги пустить в оборот. Чем больше он получит, тем больше он будет требовать. Вот вы увидите: не пройдет двух лет, как он явится сюда с новыми просьбами!
Несчастная льстила себя этой надеждой, но я не замедлил отнять ее, я не хотел этим наказать ее, но желал скорей искоренить зло.
- Вы знаете, - сказал я ей, - что Тонино очень труслив. Если он возвратится, я пригрожу ему, и этого будет достаточно, чтобы его удалить навсегда. Вы, конечно, понимаете, что встречаются мужчины, которым не под силу борьба с другими. Я это доказал Тонино. Поэтому он никогда не возвратится и никогда не будет писать вам. Что же касается его денежных просьб, то я действительно сомневаюсь, чтобы он отказался от них, но это пустяки! Мы будем вместе обсуждать его потребности, и если они окажутся действительными, то вы, конечно, сами поймете, что следует помочь ему. Если вы даже дадите ему половину или две трети вашего состояния, то и тогда у вас останется достаточно, чтобы жить в довольстве. Я, право, не понимаю, почему вы не желаете обогатить единственного вашего родственника?
- Сильвестр, вы сошли с ума! - вскричала вне себя Фелиция. - Вы презираете деньги до безумия! Почему вы думаете, что я должна Тонино, когда, напротив, он во всем обязан мне? И что это за фантазия - ставить меня в вечную зависимость от честолюбца, который решил разорить меня? Где же права Тонино на мое существование, на средства, приобретенные благодаря моему и вашему труду, уже не говоря о труде моего брата, которые должны быть для нас священными?
- Вы сохраните в продолжение вашей или, по крайней мере, моей жизни остров Моржерон, но остальное - все лишнее при наших потребностях. Мы с вами не честолюбивы, не любим роскоши и, кроме того, не калеки и не имеем потомства. Я вас уверяю, что мы будем довольствоваться очень немногим.
- Вы, по-видимому, смеетесь. Откуда взялась у вас такая внезапная нежность и безграничная снисходительность к Тонино, которого несколько дней тому назад вы совсем не любили?
- Я много думал, и мне стало жаль его, когда я заметил, что вы сами охладели к нему.
- Вы правы! Бог свидетель, что я больше не люблю Тонино!
- Я не знаю, правы вы или нет, поступая так, но вы очень любили его в детстве и приучили рассчитывать на вас. Он привык работать только с вашей помощью и смотреть на свое будущее, ожидая вашей защиты. Он не был рожден со стойким характером, да к тому же и ваша привязанность помешала ему стать мужественным. Вы думаете, что он больше не заслуживает вашей любви. Я согласен! Но теперь слишком поздно лишать его вашей заботы и ласки. Для него теперь эти заботы выражаются в деньгах, и вы должны давать их.
- А если я не буду их давать?
- Он будет жаловаться на вас, Фелиция, и скажет, что прежде вы были добрее к нему. Тонино будет жить далеко отсюда, и я не буду в состоянии помешать ему проклинать и осуждать вас.
- Итак, чтобы быть для него доброй и нежной матерью, надо посвятить ему всю свою жизнь?
- Подумайте…
Это слово лишало Фелицию смелости, с которой она защищалась. Она начала сомневаться в моем простодушии и, сознавая свое глубоко унизительное положение, вздрогнула, подошла к окну и отворила его, чтобы перевести дух.
- Что же делать, - безжалостно продолжал я, - необходимо в этом мире платить за свои удовольствия!
- За свои удовольствия? - с испугом повторила она.
- Да, как за невинные, так и за порочные! За все приходится расплачиваться! Принять этого ребенка и считать себя его матерью было для вас нежной радостью. Это счастье продолжалось несколько лет; теперь оно наложило на вас обязанности по отношению к приемному сыну.
Она с облегчением вздохнула. Но, восхищаясь моей простотой, все же не осмеливалась более оспаривать. На другой день, не будучи в состоянии более сдерживать своего беспокойства и любопытства, Фелиция отправилась к Ванине. Эта последняя оказалась совсем не такой простодушной, какой выглядела. Она при случае умела быть настоящей женщиной, да и Тонино нередко намекал ей на любовь и на ревность к нему Фелиции. Если Ванина не боялась этой соперницы, то тем не менее она при своей честности страдала от нее, видя мужа в зависимости от женщины, которая при желания могла постыдно торговать своими благодеяниями. Вот до какой степени низко упала Фелиция в мнении своей малоразвитой, но справедливой прежней служанки!
Именно там ожидало Фелицию самое ужасное для нее наказание. Я не решился бы нанести ей подобного удара, но она подверглась ему вследствие неумолимого, но логичного течения обстоятельств. Когда она начата с живостью и покровительственным тоном расспрашивать Ванину о внезапном отъезде ее мужа и о том, что произошло между ним и мною, молодая женщина, которой я посоветовал некоторое время хранить молчание, наотрез отказалась отвечать Фелиции. Я не знаю, что именно происходило между ними и какие истины они наговорили друг другу, но, возвратясь домой, Фелиция слегла в постель, и я должен был позвать доктора.
Это был все тот же Моргани, который лечил ее с детства.
- О, - сказал он мне, осмотрев Фелицию, - она, должно быть, пережила сильное волнение.
- Фелиция сама сказала вам это?
- Она никогда ничего не сообщает о себе, да и кроме того, мне достаточно было нащупать ее пульс.
- Ее болезнь опасна?
- Это будет зависеть от вас: если вы сумеете утешить ее, то она будет в состоянии противостоять хроническому расстройству, которое угрожает ей.
- Теперь вы говорите о какой-то хронической болезни, но в чем же она состоит?
- Я не могу еще определить, но болезнь будет очень серьезна, если продолжится общее возбуждение.
- Итак, мой друг, вы, значит, ничего не в состоянии сделать с ней и пришли только для успокоения вашей совести?
- Я пришел к вам по дружбе, но как доктор я ничего не могу сделать здесь. Выслушайте же меня спокойно, как подобает преданному мужу и философу. Мне передали, что Тонино уехал; сделайте так, чтобы он больше не возвращался.
- Но отчего? Объяснитесь, я буду настолько спокоен и благоразумен, насколько вы пожелаете этого.
- Разве мне необходимо объяснять? Я думал, что вы поможете мне в этом и что сами содействовали отъезду вашего двоюродного брата. Но все равно, знайте же, что Тонино влюблен в Фелицию, это препятствует его семейному счастью, а Фелиция оскорблена и возмущена этой любовью.
- До вас дошли неверные слухи, доктор. Тонино не влюблен в Фелицию, он очень счастлив в своей семейной жизни, и потому моей жене нет повода оскорбляться.
- В таком случае считайте, что я ничего не говорил вам. Осторожно давайте ей противолихорадочные средства и постарайтесь возбудить в ней веселость. Я же буду думать, что признания вашей жены, высказанные в бреду, не имели в действительности никакого смысла и значения.
Я стал ухаживать за Фелицией; она действительно бредила, и я старался не допустить, чтобы кто-нибудь мог услышать ее слова. Она преимущественно высказывала гнев против Тонино и Ванины. В ее жалобах не было заметно ни упреков, ни любви, ни опасений, ни раскаяния: она только страдала от стыда и негодования.
К ночи Фелиция успокоилась и, узнав меня, с содроганием спросила, не говорила ли она чего-нибудь во сне, и когда я ей ответил отрицательно, она спокойно уснула.
Через несколько дней она поправилась, но это было только относительным выздоровлением: лихорадка не покидала ее и хотя была менее острой, но продолжалась беспрерывно. Моргани уверял, что это состояние нормально у людей, обладающих таким исключительным пульсом. Будучи более внимательным, чем он, я заметил в ней усиленное возбуждение и с тех пор решил заняться, насколько возможно, исправлением ее нравственности.
Искупление было достаточно; оно было слишком тяжело, так как подвергало опасности ее жизнь. Перелом был полный. Я не желал подвергать Фелицию мучениям на всю жизнь за один год ее преступной любви. Тонино хорошо понял мое презрение к нему и, будучи слишком трусливым, не решался более ничего предпринимать против меня. Моя несчастная жена, следовательно, была свободна от него. Сознание, что за это она должна будет расплатиться деньгами, было для жестоким и суровым уроком. Но тем не менее мой долг состоял в том, чтобы вылечить эту больную душу. Сперва надо было, не заставляя ее сильно страдать, довести до раскаяния и предоставить ей более достойное будущее. Так как мое негодование прошло, а моя честь была удовлетворена, то я весь проникся сожалением и терпеливо ждал.
Сначала я размышлял, будет ли полезным для Фелиции объяснить ей роль, которую я играл.
Но вскоре я заметил, что этим возбудил бы только вновь ее раскаяние. При мысли о том, что я знаю о ее ошибке, она испытывала такой ужас, что, казалось, могла умереть, если бы мне не удалось разубедить ее. Для этой женщины, в которой рассудок постоянно боролся со сладострастием, было бы слишком тяжело выносить мое презрение. Мне казалось, что Фелиция не перенесла бы такого несчастья. Я думал, что она не могла даже представить себе ужас такого положения, потому что ее было так легко убедить в моем неведении!
Следовательно, мне необходимо было играть свою роль, насколько бы она ни унижала и ни раздражала меня. Требовать признания было бы не только жестоким с моей стороны, но также и безрассудным, потому что искренне признаться в своей вине может тот, кто раскаивается; Фелиция же чувствовала себя только нравственно униженной.
Чтобы растрогать ее, мне самому пришлось бы проникнуться искренним чувством, а это стало невозможным и даже унизительным для меня, говорить же о моем разбитом сердце с этой женщиной, обманутой другим, казалось мне непростительной низостью!
Она между тем испытывала потребность поверить мне часть своих страданий, и если бы я только позволил ей, она бы ежеминутно говорила мне о Тонино, предпочитая осуждать его, чем совсем не вспоминать о нем. Но я находил, что подобное облегчение было для нее хуже молчания, и потому запретил ей это, сказав строгим и холодным тоном, что не следует судить Тонино за прошлое, в котором она сама была виновата, и надо подождать, чтобы он самостоятельно устроил будущее своей семьи. Сначала она пришла в негодование, обвиняла меня в слабости характера и начала смеяться над моим оптимизмом. Я не возражал, предоставляя ей говорить, но она скоро замолчала и более уже не смела касаться этого вопроса. Вскоре Ванина захотела повидаться со мной, так как спешила уехать. Сердясь на Фелицию, она ничего не объяснила мне, но, не расспрашивая, я успел заметить, что все было порвано между ними. Ванина знала теперь, что состояние, обещанное мною ее мужу, было ничем иным, как подарком Фелиции, сделанным по моему внушению. Она страдала, видя, что Тонино принимает это благодеяние, за которое, очевидно, ее упрекнула Фелиция. Ванина хотела уехать со своими детьми и служанкой, догнать Тонино прежде, чем он успеет устроиться, помешать ему воспользоваться моим великодушием и убедить его лучше остаться бедным и трудом зарабатывать себе на хлеб, не обязываясь никому.
- Пусть ваша жена, - сказала она мне, - возьмет все то, что она дала нам; здесь хватит, чтобы расплатиться с ней. Я больше не хочу быть ей обязанной. Я достаточно сильна и горда и не боюсь труда, а также не беспокоюсь за моего мужа, зная, что он благодаря своему уму сумеет приобрести состояние без посторонней помощи.
Я старался ей доказать, что она не имела права отказываться от того, что моя жена дарила ее мужу и, следовательно, ее детям. Да и вообще, прежде чем делать шум, за что Тонино мог только выбранить ее, ей следовало бы раньше посоветоваться с ним. Она обещала мне быть терпеливой до срока, который я назначу для моего отъезда с ней. Но она не могла сдержать своего слова. На другой день я узнал, что она вместе с детьми и двумя слугами уехала в Венецию; Тонино еще раньше приехал туда, но не успел еще устроиться.
Узнав эту новость, Фелиция снова выказала свое великодушие: она беспокоилась о детях, о том, что путешествие может утомить молодую мать, которая сама кормит ребенка, и о том, что у них было мало денег. Она волнуясь начинала укладывать вещи; ее лихорадка усилилась, и я принужден был успокаивать ее, доказывая, что Ванина достаточно сильна и решительна, дети совершенно здоровы, слуги вполне преданные, а Тонино оставил жене денег больше, чем понадобится для путешествия в сто лье.
Она успокоилась, по вскоре начала торопить меня с отъездом, чтобы я сдержал обещание, данное Тонино и с чрезвычайной решительностью приготовила сумму которую я должен был отвезти ее мнимому приемному сыну. Тогда я заметил, что она сама приготовилась к путешествию, надеясь в последнюю минуту убедить меня взять ее с собой. Я расстроил ее планы - эту последнюю вспышку ее страсти, объявив, что я не настолько интересуюсь Тонино, чтобы ехать к нему. К тому же поспешность Ванины, уехавшей без моего ведома, лишила меня возможности оказать ей и моему крестнику те обещанные услуги, а потому по отношению к ней я был свободен от своего обещания и не считал себя обязанным лично отвозить деньги Тонино, которые можно легким и верным способом переслать ему через банкира.
Все произошло так, как я предполагал: Тонино, получив плату за свою низость, остался очень доволен, а его жена написала мне письмо, в котором, выражая признательность, сообщала о своем благополучном прибытии в Венецию и о предстоящем отъезде в ту местность, где Тонино откупил землю. Она не выполнила своих гордых планов, так как, по всей вероятности, муж заставил ее отказаться от этого намерения, и Ванина мстила тем, что в своем письме упорно молчала о Фелиции. Я отказался показать его моей жене, она тщетно искала его на моем письменном столе. Я сжег письмо, и Фелиция должна была довольствоваться моим сообщением, что они вполне удовлетворены. Это было для нее последним ударом, после которого она должна была сдаться.
С тех пор началась для нас новая супружеская жизнь.
Ее первый период, до измены моей жены, был полон счастья и спокойствия. Второй, ужасный для меня, был унижением для Фелиции, за которым последовало искупление. Третий период начался ее исправлением, но я не знал, чем это трудное предприятие может кончиться! Я еще не спрашивал себя, люблю ли я мою жену и до какой степени страдаю от ее измены. Я не хотел сосредоточиваться на самом себе, зная, что, поддаваясь горю, я не в состоянии буду исполнить свой долг. Конечно, встречаются люди, которые в состоянии соединить в себе горе и чувство долга, но я, как вам известно, не был в полном смысле слова стойким человеком! Как я был слаб, так и остался теперь. Я чувствую бодрость духа только в те минуты, когда я мысленно совершенно отвлекаюсь от своей личности и смотрю на себя как на послушную машину, действующую под влиянием высшей власти. Такова моя вера, каждый исповедует ее по-своему, смотря по своей организации. Я могу до некоторой степени мысленно уничтожиться, вычеркнуть себя из моего собственного расчета или, по крайней мере, счесть себя за нуль, имеющий значение только по отношению к другим цифрам, которые определяют мое поведение и судьбу. В ту минуту, когда я склоняюсь под тяжестью живых страданий, чрезмерной усталости или сильного горя, я могу произнести над собой приговор: "Пусть - все равно", который хотя и краток, но полезен и энергичен! Этот возглас, произносимый в важные моменты моей жизни, как бы пресекает мою чувствительность. Такое состояние испытывают почти все люди: все сумеют скорей противостоять крупному несчастью, чем мелкой неприятности. Те, которые более внимательно наблюдают за собой, знают, что их слабости часто искупаются каким-нибудь высоким вдохновением, и им было бы трудно поверить, что над ними не витает божественного принципа силы, мудрости и доброты, помогая им решать их жизненную задачу и выполнить искренние желания. Я должен был храбро перенести испытание первых дней. В продолжение двух месяцев я беспрерывно работал, стараясь не думать о страданиях. Я ни разу не поднял руку к небу, восклицая: "Неужели мне суждено быть таким несчастным?!"
Я чувствовал приближение неизбежной реакции, в то время когда моему рассудку необходимо было дать отдых из опасения чересчур напрягать его. Фелиция сама вызвала этот горький кризис. Ее здоровье, видимо, поправлялось. Казалось, я своею спокойной решимостью изгнал злого духа, который вселился в нее. Она теперь не притворялась уже, что забыла Тонино, а в действительности забывала его. Я наблюдал, как она нервно вздрагивала, когда в ее присутствии произносили его имя, и как она, по-видимому, радостно и спокойно проводила дни, не вспоминая о его существовании. Я употреблял все силы, чтобы продлить эти дни забвения, необходимого для ее духовного исцеления. Скоро мрачный для нее призрак рассеялся и настало время раскаяться.
Я заметил по той покорности и заботливости, которые Фелиция выказывала мне, что, умея скрывать свою тайну со смелостью и решимостью, она не была на самом деле лицемерной.
Наблюдая внимательно, я замечал по ее частым отлучкам по хозяйству, что ее смущали тайная неловкость и натянутость наших отношений.