Таким образом говорил доктор, а Фелиция все еще не вставала. Моргани удивлялся моему беспокойству, но я попросил его подождать, вернулся домой и постучал в дверь к Фелиции. Она не отвечала. Встревоженные служанки сказали мне, что они уже стучали, но хозяйка не отворяла, хотя уже не спала, так как они слышали шум. По-видимому, она не хотела отвечать, и они не знали, что делать.
Я выломал дверь. Фелиция сидела в кресле у стола, ее голова склонилась на руки, члены так окоченели, что я не мог изменить ее положения. Но вдруг все ее тело подалось; горячая кожа сразу охладела; голова поднялась, глаза открылись и губы прошептали непонятные слова.
Моргани, привлеченный шумом, который я произвел, выламывая дверь, бросился ко мне и сказал:
- Воздуху, воздуху, она задыхается!
В то время как я открывал окно, Фелиция кончалась на его руках. Растерявшийся доктор указал мне выразительным жестом на открытое на столе письмо и пустой стакан. Я понюхал стакан, в нем был опиум. Взглянув на письмо, заметив, что оно было адресовано Тонино, я схватил его и спрятал в карман.
- Надо прочитать письмо, - сказал Моргани.
- Оно адресовано не мне.
- Ничего не значит, надо знать, добровольно ли она лишила себя жизни.
- В этом нет сомнения, - возразил я, подавая ему стакан. - Но не думайте теперь об этом. Принимайте скорей меры, смерть может быть только кажущейся.
Все оказалось бесполезным: Фелиция умерла!
Смерть величественна и священна в том отношении, что она разом, как бы одним взмахом пера сводит счеты, которые нельзя было свести при жизни. Дуновение божества чувствуется нами настолько сильно, когда совершается эта тайна, что всякое земное воспоминание и злоба исчезают в порыве прощения. Смерть внезапно заставляет уважать существо, переставшее страдать; она налагает бледность аскета и спокойствие праведника на чело, когда-то омраченное пороком, и на черты, искажавшиеся злобой. Вдвойне виновная в жизни и в смерти, так как она покончила самоубийством, Фелиция, лежавшая под белым покрывалом и окруженная цветами, стала снова прекрасной и чистой. Я с почтением поцеловал ее чело и охладевшие руки, не помня зла, которое она мне сделала при жизни, и даже то, которое она хотела мне причинить, налагая на себя руки.
Без сомнения, это было последним ужасным упреком, направленным против меня. Я не хотел знать этого, я не хотел об этом думать, прежде чем честно предал ее прах земле. Я оставался около гроба, унимая крики, вопросы и всякие шумные проявления. Моргани оказывал мне большое внимание и почти не покидал меня. Его пугало мое спокойствие, он боялся реакции, и при этом его страшило еще нечто другое. Когда мы вернулись с кладбища, он сказал следующее:
- Я не мог скрыть от властей причину ее смерти. Не только вы, но и все лица, окружавшие и служившие этой несчастной женщине, находятся настолько вне подозрений, что мне разрешили приписать смерть апоплексическому удару, признаки которого так резко обозначились на трупе. Клянусь вам честью открыть тайну смерти только в том случае, если власти найдут нужным сделать дальнейшие исследования. Это произойдет только тогда, когда кто-нибудь с дурным намерением вмешается в это дело; я считаю Тонино способным на все. Вы должны прочитать письмо, которое ваша жена написала перед смертью. Я требую этого ради вас, ради себя, ради правды! В последнюю минуту она должна была выразить свое решение умереть. Вы должны сохранить это доказательство вашей невиновности, чтобы оно не попало в руки человека, который будет вашим врагом, если только того потребуют его выгоды.
Имя Тонино заставило меня пожать плечами.
- Тонино единственный наследник моей жены, - сказал я, - и может быть моим врагом только в том случае, если бы я стал оспаривать его право, но этого не будет!
- Почему же? Ваша жена должна была желать упрочить за вами свое состояние или, по крайней мере, пользование доходами.
- Моя жена знала, что подобное распоряжение было бы для меня оскорблением, и она не сделала его.
- Оскорбление! - воскликнул доктор. - Почему же это может быть оскорблением?
- Потому что она сделала в молодости ошибку, и я женился на ней с условием ничего не получать от нее ни при жизни, ни после ее смерти.
- Вы безумец, - сказал Моргани, - но вы логичны в вашем безумии, и я уважаю вас, Сильвестр. Но что будет с вами?
- Ничего, я останусь тем, что я есть: человеком, любящим труд и не нуждающимся в богатстве.
- Но настанет же старость, несчастный! Ваше здоровье пострадало за последнее время.
- Не беспокойтесь обо мне. Будьте уверены, я не узнаю нищеты, потому что незаметно перенесу ее.
- Но что же вы будете делать?
- Я никого не буду просить и никому не буду жаловаться.
- О, Сильвестр, живите со мной! Я один и пользуюсь достатком. Я вас научу медицине, а вы меня всему остальному. Мы будем жить вместе. Это будет не так грустно, как жить и умирать одиноким.
- Благодарю вас, мой друг, но я не останусь в этой стране. Я должен покинуть ее и никогда более не возвращаться.
- Да, я понимаю. А между тем… не проклинайте никого, не питайте ненависти к вашей жене!
- Я не ненавижу ее. Почему вы так предполагаете?..
- Сильвестр, довольно притворяться друг перед другом! Вы знали все, она мне сказала это, когда мы с ней говорили в последний раз. Я так давно все знал. Надо уметь прощать… Бывают роковые организации, перед которыми врач становится материалистом… Если бы я вам сказал, что вы сами подчинились этому року, вызвав отвращение к жизни и доведя вашу жену до самоубийства?
- Она вам сама сказала это?
- Нет, но она три раза повторяла: "Он не может больше любить меня!"
- Она жаловалась на мои упреки, гнев?
- О нет, напротив! Она отдавала вам полную справедливость! И поэтому я повторяю вам: прочтите письмо и сохраните его. Оно, конечно, имеет отношение к той ошибке, следы которой вы хотели бы уничтожить.
- А если это завещание в пользу Тонино, как всё заставляет меня думать?
- Ну что же, в таком случае вы честно передадите письмо по назначению и будете знать, что делаете.
Совет был хорош. Когда я остался один, я открыл письмо; оно было едва сложено и совсем не запечатано. Конечно, Фелиция желала, чтобы я прочел его.
Письмо Фелиции.
"Нет более надежды, все пропало… Он меня не любит и никогда не полюбит более. Его сердце умерло, мы убили его. Целый год я веду борьбу, чтобы приобрести вновь его привязанность или победить свою собственную. Я старалась ненавидеть его, и были моменты, когда достигала этого. Но разве женщина может простить равнодушие, самое ужасное из оскорблений? А между тем я умираю ради того, чтобы заслужить его прощение! Может быть, мертвую он пожалеет меня, может быть, он почувствует жалость. Сильвестр вспомнит, что любил меня, и забудет мое преступление; он сохранит в своем сердце воспоминание обо мне, очищенной искуплением, которого он не требовал от меня и которое я сама наложила на себя. Умереть! Вот все, что я могу сделать, если жизнь ничего не может исправить. Я хотела тебе написать это: я не хочу, чтобы ты подумал, что я умираю из-за тебя и сожалею о тебе. Нет, я тебя презираю и проклинаю. Не думай также, что я сержусь: я старалась простить тебя и полюбить снова. Чего я не испробовала в этот год, чтобы избегнуть ужаса одиночества! Все было бесполезно. Я чувствовала, что испытываю к тебе то же отвращение, которое Сильвестр испытывает ко мне. Негодяй, ты получишь мое наследство, не правда ли? Ты переедешь в мой дом, твоя жена будет лежать в моей постели рядом с тобой. В то время когда она будет спать по одну сторону от тебя, ты будешь видеть по другую труп, которым я сейчас стану!
О Боже мой, умирать еще такой молодой, полной воли и силы! Я не могу размышлять о том, что такое смерть. Я бросаюсь в неизвестность как человек, который стремится в темноту, не зная сам, попадет ли он в пропасть или в пустоту. Может быть, совсем нет падения? Может быть, передо мной предстанет снова какая-нибудь обязанность, другие существа, другие страдания, другие мысли? О, только бы забыть ту жизнь, которую я покидаю! У меня нет других желаний, кроме забвения! Не знать более, что я опозорена и презренна. За эту награду я бы с радостью перенесла самые ужасные пытки, даже ужас и огонь ада.
О, я не знаю, существует ли Бог, но я чувствую, что есть справедливость, так как я была строго наказана! Как ужасно после того, как я была так счастлива, любима и уважаема, чувствовать себя такой одинокой, презираемой и знать, что не можешь ничего сделать, чтобы вернуть прежнее!
Он сам ничего не мог сделать! Он хотел меня любить, но между нами стояло что-то, отталкивающее его. Он мне предсказал, что с той минуты, когда перестанет уважать меня, я сделаюсь ему чуждой и безразличной. Все это случилось по моей вине. Я должна была стать твоей женой и обманывать тебя ради него. Ты мне простил бы: в тебе нет сердца, и деньги утешают тебя во всем. Вот что я думаю о тебе, вот мое последнее прости! Его прочтет тот, с кем я не смею более говорить. Он проклянет твое имя и мое наследство, так как оно осквернило бы его чистые руки. Но он не проклянет моги могилы; он окружит ее цветами, прольет, может быть, слезу!.. О, Сильвестр, если бы вы знали, как я вас люблю!.. Но вы не могли поверить этому, вы не понимаете, как можно любить и обманывать… Вы… нет, я не хочу говорить с ним, он рассердится. Все, что касается меня живой, кажется ему неприятным и отталкивающим. Надо умереть! А между тем я боюсь смерти и никогда не думала, что кончу таким образом. Я бывала так часто и так долго больна, что рассчитывала на болезнь, чтобы избавиться от моих страданий… Я поправилась, мое тело более не страдает, но душа мучает меня. Я должна нанести себе смерть, которой так боюсь… Ну что ж, еще одной причиной более, если бы я чувствовала желание умереть, если бы я была слаба, изнурена, больна, где была бы сила воли, где было бы наказание!..
…Все кончено: я выпила. Буду ли я страдать и долго ли? Я чувствую теперь в себе силу и вижу ясно мою жизнь: для меня не было прощения. Сильвестр прекрасен, ты низок, я… гордость мешает мне сознаться в моем падении. Нет сомнения, что я совершила великое преступление, но к чему унижаться, если нельзя его уничтожить? Одна смерть… о, скорей умереть! Да, скоро… я не могу более думать. Все меня тяготит и давит, даже воздух. Все меня… Ничего… Фелиция… тридцать два года умерла… числа… Не знаю более…"
Я несколько раз прочел это ужасное письмо, переписал его и послал оригинал как извещение тому, любовь которого убила Фелицию. Между тем я спрашивал себя, не был ли я, так же как он, убийцей этой несчастной? В действительности, увы, да! Если бы я мог вернуть ей мою любовь, она жила бы. Но я более не верил в ее привязанность, тем более что за последний год к ней примешивался гнев и неудовольствие: оскорбленное самолюбие породило ненависть и отчаяние. Если бы я мог притворяться, я бы спас ее, но есть натур к которые не могут лгать. Разве я мог упрекать себя в том, что не лицемерил? Разве я мог простить даже после смерти эту женщину, которая не хотела подчиниться неизбежным последствиям своего заблуждения и, казалось, старалась наказать меня за свою ошибку, вызывая во мне вечные угрызения совести? А между тем я простил, почувствовав в этом самоубийстве что-то невыясненное, но правдивое. Фелиция стремилась к идеалу, не зная его. В ней была жажда чести, теряя которую она думала вновь ее приобрести, так как после первого падения сумела заслужить мое уважение и доверие. В минуту своего второго падения Фелиция уже не могла свободно размышлять, а после него она совсем потеряла способность понять наше положение. Духовный свет не всегда безнаказанно проникает через тьму: совесть умаляется, внутренний светоч мало-помалу гаснет. В этом полусознаваемом положении и любви ко мне она надеялась очиститься смертью, которую считала подвигом, причем даже страх, внушенный атеизмом, не помешал ей. Поступок был ужасен, но она, конечно, не хотела сделать низости, потому что, жертвуя своей жизнью, думала снова возвыситься в моих глазах. Бедная Фелиция!
Я с заботливостью и уважением убрал комнату, в которой она спала последний раз, и когда при наступлении ночи исполнил ее последнее желание, убрав могилу цветами, я плакал от всей души и усердно посылал ей полное прощение, которое должно было проникнуть за пределы этой жизни. Я ушел оттуда в полночь и встретил какого-то человека, который, по-видимому, скрывался, чтобы не столкнуться со мной в воротах кладбища. Несмотря на его старания, я узнал, что это был Сикст Мор.
- Почему вы избегаете меня? - спросил я. - На пороге этого грустного места не может быть дурных воспоминаний!
Сикст плача бросился ко мне на шею: по-видимому, он глубоко любил Фелицию.
- Господин Сильвестр, - сказал он, отводя меня немного дальше, - вы должны все знать. Не низость любовника, не гордость мужа, а мои угрозы убили ее.
- Неправда, Сикст, этого не может быть! Вы ведь не нарушили вашей клятвы!
- Я не клялся молчать перед ней. Я был свободен указать на ее ошибку и упрекнуть за несчастье всей моей жизни. Случай соединил нас неделю тому назад в одном пустынном месте, где она блуждала как помешанная, а я не старался ее избегнуть. Я был так несчастлив, так долго несчастлив из-за нее! Я должен был сказать ей, что она обманула честного человека, скучала о негодяе и что, если бы она была моей женой, я изрезал бы ее в куски. Фелиция испугалась, хотела смягчить мой гнев, но этим только окончательно лишила меня рассудка, так как кокетничала и лгала. Она уверяла, что любила меня, и дала понять, что может полюбить опять. Я хорошо видел ее уловки и назвал ее низкой. Наконец… убейте меня, если хотите, я не буду теперь защищаться, так как ненавижу жизнь. Эта женщина лишила меня рассудка, она сделала меня виновным по отношению к вам, хотя вы всегда обращались со мной, как с порядочным человеком. Фелиция, конечно, не любила меня и после доказала это, не желая более увидеть меня. Она написала, что лишит себя жизни, если я буду преследовать ее, но я не поверил, и она умерла. Отомстите же теперь мне. У этой женщины была страстная натура, она принадлежала мне прежде, чем вам и Тонино. Я хотел на ней жениться, но она сама отказала, не доверяя моей верности. Убейте меня потом, говорю вам, но теперь дайте мне прожить неделю, чтобы исполнить свой долг: я должен покончить с тем, который оскорбил нас обоих.
- Говорите, - ответил я, - я не хочу недомолвок, я хочу знать, должен ли я упрекать себя в смерти этой несчастной. Неделю тому назад она отдавалась вам?
- Да.
- Из страха угроз?
- Из боязни, что я все расскажу. Но я не угрожал ей этим, я был связан словом.
- Чем же вы угрожали ей?
- Убийством Тонино.
- И вы поставили условием вашего прощения ее любовь?
- Нет, клянусь Богом, я не ставил такого условия! Я ничего не требовал и ничего не желал от нее. Она сама омрачила мой ум и сердце взглядами и речами, против которых не может устоять влюбленный. Следовательно, я виновен, но не преднамеренно. Что же касается вас, то вы по-своему также виноваты. Я не могу думать иначе… Надо было снова полюбить вашу жену, и она перестала бы заблуждаться.
- Еще одно слово! Вы взволнованны, но искренни. После последних объятий с этой женщиной, которую вы более не уважали, что сказали вы друг другу? Благословили вы ее за то счастье, которое она вам дала? Обещала ли она доверять вам? Удалилась ли она тронутой вашей любовью, а вы гордый самим собой? Был ли хоть один момент, когда вы забыли прошлое и надеялись примириться с будущим?
- Нет, мы оба чувствовали гнев, стыд и ненависть. Я сказал ей: "Уйди прочь, не говори более, или я брошу тебя в поток".
- А она?
- Она закрыла лицо руками и убежала, не оборачиваясь.
- Но после вы снова желали увидеть ее?
- Да, чтобы зарезать ее; это стало моей затаенной, неотвязчивой мечтой.
- Итак, Сикст, вот действие той любви, которая переживает уважение, и вот почему я не хотел и не должен был стать любовником моей жены. Идите прочь. Не оскверняйте ее могилы вашим прощанием. Вы не имеете права молиться за нее. Я вам запрещаю приближаться к той земле, под которой она покоится. Я вам запрещаю также мстить Тонино. Я не могу отомстить вам и ему, не унижая памяти Фелиции в общественном мнении. Это единственное, что остается ей. Пусть ее тайны умрут вместе с ней. Во имя милосердного Бога, намерения которого нам неизвестны, я требую, чтобы вы оставили Тонино в живых. Фелиция более не принадлежит ни ему, ни вам, ни мне.
Сикст склонил голову и молча удалился. Я больше никогда не видел его. Я хотел еще раз простить ту, о новом заблуждении которой я только что узнал. Я нарвал букет цветов на соседнем поле и разбросал их на ее могиле, говоря:
- Забудь ту рану, которую ты мне нанесла, и пусть Господь исцелит твою!
На другой день я чувствовал себя как в чаду, почти не сознавая того, что происходило вокруг меня. Все требовали моих приказаний, и я не мог понять, о чем идет речь. Наконец я сделал над собой усилие, чтобы стряхнуть это оцепенение. Я передал все управление и все ключи самому старому и честному из наших слуг, после чего, взяв с собой необходимые пожитки и бумаги, я отправился к доктору, чтобы прожить у него то время, после которого мой отъезд не казался бы бегством.
Через три дня приехал Тонино. Он не смел сказать, что хочет меня видеть, а между тем когда он сделался владельцем всего состояния и перестал бояться, что ему придется делиться со мной, он испугался этого дурно приобретенного богатства и предложил мне выдавать деньги на содержание. Это была последняя низость, пришедшая ему в голову. Моргани хорошо знал, каков будет мой ответ, чтобы согласиться исполнить такое поручение, и с пренебрежением отказал ему передать мне его предложение.