- Пусти меня! Пусти! - взвыл солдат. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза дико вращались. Задыхаясь, глотая ртом воздух, он все еще стискивал винтовку обеими руками, забыв, видимо, разжать их. Он как безумный рвался вперед, таща за собой повисшего на нем юношу.
- Пусти меня! Пусти!
- Как… как… - лепетал юноша.
- Ну так получай! - заревел солдат в яростном исступлении. Он ловко и сильно взмахнул винтовкой. Удар пришелся юноше по голове. Солдат побежал дальше.
Пальцы юноши обмякли и выпустили руку солдата. Мышцы его мгновенно ослабели, перед глазами мелькнули огненные крылья молнии, в ушах раздался оглушительный раскат грома.
У него отнялись ноги. Извиваясь, он упал на землю. Потом попытался встать. Он боролся с жестокой болью, как с неведомым существом, сотканным из воздуха.
То была страшная схватка.
Стоило ему приподняться и ударить руками по воздуху, как он снова падал, цепляясь за траву. Его посеревшее лицо покрылось испариной. Из груди вырывались глухие стоны.
Наконец, изловчившись, он встал на четвереньки, а потом и на ноги, как ребенок, который учится ходить. Сжимая ладонями виски, он побрел, спотыкаясь о стебли.
Он мучительно боролся со своим телом. Отупевшие чувства приказывали ему потерять сознание, но он упрямо сопротивлялся: ему казалось, что, если он упадет среди поля, нечто неведомое раздавит его или изуродует. Он шел, как недавно шел долговязый. Ему мерещились укромные уголки, где никто не потревожит, не повредит его тело и, чтобы найти такой уголок, он осиливал приступы боли.
Один раз он поднял руку и осторожно коснулся раны на макушке. Рвущая боль от прикосновения заставила его втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Пальцы его были в крови. Он долго смотрел на них.
Неподалеку сердито поскрипывала пушка: лошади, повинуясь хлысту, бешено мчали ее на передовую. Молодой офицер на заляпанном грязью коне чуть не опрокинул юношу. Отскочив, он обернулся и посмотрел на скопище пушек, людей и лошадей, которые широкой дугой устремлялись к пролому в изгороди. Офицер взволнованно размахивал затянутой в перчатку рукой. Пушки нехотя следовали за лошадьми, словно их тащили за ноги.
Офицеры из разбежавшихся пехотных частей сквернословили, как торговки рыбой. Их злобная ругань перекрывала рев орудий. В невероятную сумятицу на дороге ворвался эскадрон кавалерии. Выцветшая желтизна нашивок весело блестела. Споры и перебранки не прекращались.
Пушки все прибывали, словно созванные на совет.
Синяя вечерняя дымка одела поля. Леса казались сгустками фиолетовых теней. На западе вдоль горизонта тянулось облако, постепенно скрывая алый закат.
Юноша не прошел и нескольких шагов, как вдруг взревели орудия. Они сотрясались от неистовой ярости, выли и рычали, как дьяволы у ворот преисподней. Неподвижный воздух наполнился их громкоголосым гневом. В ответ раздался грозный ружейный залп: стреляла вражеская пехота. Обернувшись, юноша увидел, что мглистая даль позади него озаряется полосами оранжевого света. В вышине возникали какие-то вспышки и мгновенно гасли. Порой ему чудились мятущиеся толпы людей.
Он прибавил шагу. Стало так темно, что идти приходилось наугад. Фиолетовая тьма была населена людьми, которые кого-то упрекали, что-то бубнили. Иногда на фоне темно-синего неба возникали жестикулирующие силуэты. По-видимому, в лесу и в полях было великое множество людей и орудий.
Узкая лесная дорога опустела. На ней валялись опрокинутые повозки, похожие на высушенные солнцем валуны. Русло пересохшего ручья было забито искореженными частями орудий и трупами лошадей.
Юноша вдруг заметил, что его рана почти не болит. Все же он боялся двигаться быстро, чтобы не растревожить ее. Голову он держал неподвижно и старался не спотыкаться. Он был напуган, и лицо его все время напрягалось и морщилось от страха перед болью, которую мог разбередить любой неверный шаг во мраке.
Он шел, все время напряженно думая о своей ране. В ней было какое-то холодное, влажное ощущение, и ему казалось, что из-под волос сочится кровь. Голова так распухла, что стала слишком тяжела для шеи.
Его очень тревожило то, что теперь он ничего не чувствует. К тихим, но жгучим голосам боли, звучавшим раньше на его макушке, он относился как к сигналам опасности. По этим голосам он судил о своем состоянии. Но когда они зловеще замолчали, он струсил и стал думать о страшных пальцах, вцепившихся ему в мозг.
Одновременно в его памяти всплыли разрозненные картины прошлой жизни. Он припомнил кушанья, которые готовила дома его мать, особенно свои любимые блюда. Перед его глазами возник накрытый стол. Сосновые стены на кухне блестят, тепло озаренные пламенем плиты. Потом он вспомнил, как вместе с товарищами отправлялся из школы на берег тенистого пруда. Он видел свою одежду, брошенную в беспорядке на траву, всем телом ощущал ароматную прохладу воды. Низко склонившийся клен певуче шелестит листвой под ветерком раннего лета.
Постепенно им овладела тяжелая усталость, голова склонилась на грудь, плечи ссутулились, словно он тащил огромный мешок. Юноша еле волочил ноги.
Он все время решал вопрос: стоит ли ему лечь тут же на месте и уснуть или все же лучше дотащиться до какого-нибудь укромного уголка. Он пытался не думать об этом, но тело упрямо требовало своего, а чувства капризничали, как избалованные дети.
Вдруг над самым его ухом раздался веселый голос:
- Видно, тебе совсем худо, паренек?
Не поднимая глаз, юноша с трудом пробормотал:
- Угу.
Обладатель веселого голоса крепко взял его под руку.
- Вот и хорошо, - сказал он, добродушно засмеявшись. - Нам по дороге. Всем сейчас по дороге. Я тебе подсоблю.
Он вел юношу, как человек, который провожает домой подвыпившего приятеля.
По дороге незнакомец расспрашивал юношу и помогал ему отвечать, словно имел дело с малым ребенком. Порой он рассказывал какую-нибудь историю.
- Ты какого полка? Что? Триста четвертого Нью-Йоркского? А в какой корпус он входит? Да ну? А я-то думал, что его не было в сегодняшнем деле, он стоял далеко в центре. Значит, и он там был? Что ж, сегодня на всех хватило горячих пирогов. Я сколько раз считал, что тут-то мне и крышка. Там палили и здесь палили, там орали и здесь орали, а кругом тьма кромешная, так что под конец я, хоть умри, уже не мог разобрать, на какой я стороне. Иной раз я думал: "Ну ясно, я из Охайо", а потом готов был поклясться, что из самой что ни на есть Флориды. В жизни не видывал такой дьявольской каши. А эти леса кругом и вовсе с толку сбивают. Чудо будет, если мы сегодня ночью разыщем наши полки. Ну да ничего, скоро мы начнем встречать часовых, и разводящих, и черта, и дьявола. Ого! Видишь, офицера несут. Смотри, как у него рука болтается. Бьюсь об заклад, он свое отвоевал. Не станет больше толковать о своей репутации и прочей чертовщине, когда ему оттяпают ногу. Вот бедняга! У моего брата такие же бакенбарды. А как ты забрел сюда? Твой полк стоит далеко отсюда, верно? Ну, ничего, найдем. Знаешь, в моей роте сегодня убило такого парня, что лучше на всем свете не найти. Джек его звали. Парень что надо! Просто сердце горит, как подумаешь, что Джек убит наповал. У нас передышка была, и вот стоим мы себе тихонечко, а вокруг все носятся как угорелые, и тут подходит здоровенный такой, толстый парень. Берет он Джека за локоть и спрашивает: "Как тут пройти к реке?" Джек на него и внимания не обращает, а он все тянет Джека за локоть и пристает: "Как пройти к реке?" Джек вперед смотрел, старался разглядеть, не лезут ли эти черти из лесу, и он долго не обращал внимания на толстяка, потом все-таки повернулся и говорит: "Пошел ты к дьяволу, у него и узнаешь, как пройти к реке". И тут как раз пуля угодила ему в голову. Он был сержантом. И это были его последние слова. Ох, черт, хоть бы найти сегодня наши полки. Нелегкое будет дело. Но уж как-нибудь найдем.
Во время этих поисков юноше казалось, что у человека с веселым голосом есть волшебная палочка. Он выбирался из лабиринта зарослей с удивительной ловкостью. При встречах с часовыми и патрулями он обнаруживал сметливость сыщика и отвагу сорвиголовы. Даже препятствия, и те становились для него подмогой. Свесив голову на грудь, юноша безучастно следил за тем, как тот без труда справляется с враждебной природой.
Лес казался огромным жужжащим ульем; люди бестолково носились в нем по каким-то безумным кругам, но веселый человек уверенно вел юношу. Наконец он радостно и самодовольно засмеялся:
- Ну, вот и пришли. Костер видишь?
Юноша тупо кивнул.
- Вон там и стоит твой полк. А теперь прощай, парень, желаю удачи.
Горячая и сильная рука на секунду сжала вялые пальцы юноши, затем раздался веселый, беззаботный свист. И когда тот, кто так дружески помог ему, навсегда скрылся из его жизни, юноша вдруг сообразил, что ни разу не видел лица этого человека.
Глава XIII
Юноша медленно побрел на свет костра, к которому его привел ушедший друг. Еле передвигая ноги, он думал о предстоящей встрече с товарищами. Он был убежден, что сейчас пернатые стрелы насмешек вонзятся в его наболевшее сердце. У него не осталось сил на выдумки. Он будет прекрасной мишенью.
Его смутно тянуло уйти в темноту и спрятаться, но голоса усталости и боли удерживали его. Недомогание требовало, чтобы он во что бы то ни стало отыскал пищу и кров.
Он нетвердо шагал к костру. Силуэты солдат, озаренных алым светом, отбрасывали черные тени. Когда юноша подошел ближе, какое-то чувство подсказало ему, что кругом на земле спят люди.
Вдруг перед ним выросла чудовищная черная тень. Сверкнул ствол винтовки.
- Стой! Стой!
Он испугался, но затем уловил знакомые нотки в этом встревоженном голосе.
- Это… это ты, Уилсон? - стоя под дулом винтовки, позвал он.
Винтовка чуть-чуть опустилась. Вглядываясь в лицо юноши, горластый сделал несколько шагов ему навстречу.
- Генри?
- Да, это… это я.
- Ох, друг, ну и рад же я тебе! А я уже распрощался с тобой. Думал, ты убит. - Горластый даже охрип от волнения.
У юноши подкашивались ноги. Его силы внезапно иссякли, но он считал, что, если сию секунду не придумает какой-нибудь правдоподобной истории, безжалостные товарищи осыплют его градом издевательств.
- Да, да… я… я попал в страшный переплет… - шатаясь, заговорил он. - Я все время был там… С правой стороны. Такое пекло… Я попал в переплет… Отбился от полка… Там, справа, меня и ранило… В голову. Ну и пекло! Ужасный переплет… И как только меня угораздило отбиться от полка?.. И к тому же я был ранен…
Его друг подскочил к нему.
- Как? Ты ранен? Что же ты сразу не сказал! Ах ты бедняга! Нужно… Погоди минутку… Как же мне быть? Ага! Позову Симпсона.
В это мгновение из темноты возникла вторая фигура. Они разглядели капрала.
- С кем это ты разговариваешь, Уилсон? - сердито спросил он. - С кем ты разговариваешь? Такого паршивого часового, как ты… Батюшки! Это ты, Генри? А я-то думал, что ты давным-давно уже покойник. Господи боже мой! Каждые десять минут кто-нибудь да возвращается. По подсчетам мы потеряли сорок два человека, но если так будет продолжаться, к утру вся рота окажется в сборе. Где ты был?
- Справа. Я отбился… - довольно развязно начал было юноша, но горластый поспешно перебил его.
- Да, и он ранен в голову, и ему нехорошо, и нужно поскорее перевязать его.
Переложив винтовку в левую руку, он правой рукой обнял юношу за плечи.
- Ох, и больно же, наверно, тебе! - сказал он.
Юноша тяжело оперся о плечо друга.
- Да, больно, очень больно, - слабеющим голосом ответил он.
- Вот оно что! - С этими словами капрал подхватил юношу под руку и потянул за собой. - Идем, Генри. Я помогу тебе.
- Ты укрой его моим одеялом, Симпсон! - крикнул им вслед горластый. - И погоди минуту - вот моя манерка. В ней кофе. Взгляни при свете, какая у него там рана на голове. Может, очень опасная. Меня сменят через несколько минут, и уж тогда я присмотрю за ним.
Чувства юноши так притупились, что голос друга еле доносился до него и он почти не ощущал руки капрала. Он пассивно подчинялся силе, куда-то увлекавшей его. Голова его опять свесилась на грудь, ноги подгибались.
Капрал подвел его к костру.
- Ну-ка, Генри, - сказал он, - дай взглянуть на твою голову.
Юноша покорно сел, и капрал, положив винтовку на землю, начал разбирать его густые волосы. Он повернул голову юноши так, что вся она была освещена пламенем костра. Капрал критически оттопырил губы, потом подобрал их и свистнул, потому что его пальцы нащупали запекшуюся кровь и странной формы рану.
- Вот она где, - сказал он и осторожно продолжал обследование. - Так я и думал, - добавил он немного спустя. - Тебя оцарапало пулей. Шишка такая, будто тебя дубиной стукнули. Кровь уже не течет. Утром десятый номер кепи будет тебе мал, вот и все. И голова станет горячая и сухая, как паленая, свинина. И еще могут быть всякие неприятности. Кто его знает. Но я так полагаю, что ничего худого не будет. Про, сто здоровая гуля на голове, и все. Ты посиди тут смирно, я пойду сменю часовых. Потом пришлю Уилсона - пусть он побудет с тобой.
Капрал ушел. Юноша продолжал сидеть на земле, похожий на куль с мукой. Пустыми глазами он смотрел на огонь.
Потом он начал приходить в себя, и тогда предметы вокруг него стали вновь обретать форму. Он увидел, что на окутанной мраком земле спят люди в самых немыслимых позах. Вглядываясь в темноту, он и поодаль различал лица, бледные и жуткие, как-то странно фосфоресцирующие. Они были так бессмысленны, что, казалось, в лесу спят не измученные солдаты, а упившиеся гуляки. Пролети в эту минуту над ними ангел, он решил бы, что тут недавно бушевал омерзительный разгул.
Напротив юноши, по другую сторону костра, сидел прямой, как струна, офицер. Он крепко спал, опираясь спиной о ствол дерева, и его поза была на редкость неустойчива. Очевидно, его мучили кошмары, потому что он вздрагивал и качался из стороны в сторону, как старый дед, хвативший лишнего и задремавший у камелька. Лицо его было пыльно и грязно, нижняя челюсть отвисла, словно у него не хватало сил держать ее в нормальном положении. Он был олицетворением солдата, обессиленного пиром, который задала война.
Он уснул, надо полагать, сжимая в руках саблю. Сперва они так и спали, обнявшись, но потом сабля незаметно соскользнула на землю. Отделанная бронзой рукоять лежала на тлеющих углях.
Розовато-оранжевый свет костра озарял и других солдат, которые то тяжело дышали и всхрапывали, то лежали так тихо, словно они уже были мертвы. Из-под одеял торчали прямые и неподвижные ноги, башмаки, облепленные глиной и покрытые дорожной пылью, штанины, распоровшиеся по швам, изорванные колючим терновником, через который пришлось поспешно продираться их владельцам.
Костер мелодично потрескивал. Над ним вился дымок. Вверху тихо колебались ветви. Листья, повернувшись лицевой стороною к огню, отливали серебром, кое-где переходящим в багрец. Справа, сквозь далекий просвет в деревьях, виднелись звезды, брошенные, точно пригоршня блестящих голышей, на черную гладь ночи.
Порою в этом зале с низко нависшими сводами какой-нибудь солдат приподнимался и тотчас опять укладывался, но уже по-иному, так как во сне он успел изучить все неровности, все кочки своей земляной постели. Или же он садился, секунду растерянно моргал, уставившись на костер, бросал быстрый взгляд на простертых товарищей и опять валился, сонно хрюкнув от удовольствия.
Юноша неподвижно сидел, словно забытый мешок, пока не вернулся его друг; в каждой руке у горластого было по манерке, и он помахивал ими на ходу, держа за веревочные ручки.
- Ну, Генри, - сказал он, - сейчас мы в одну минуту приведем тебя в порядок.
У него были суетливые ухватки фельдшера-любителя. Он разворошил сучья в костре, а когда они запылали, заставил своего пациента напиться кофе. Юноше оно показалось божественным напитком. Закинув голову, он долго не отнимал манерку от губ. Прохладная влага ласково струилась по его пересохшему горлу. Допив, он облегченно и радостно вздохнул.
Горластый с довольным видом взирал на товарища. Потом он вытащил из кармана огромный носовой платок, сложил его полоской и середину обмакнул в манерку с водой. Этой примитивной повязкой он обмотал голову юноши, завязав концы на затылке причудливым узлом.
- Вот так, - сказал он, отходя и любуясь делом своих рук. - Ты похож на черта, но бьюсь об заклад, что теперь тебе полегчало.
Юноша благодарно смотрел на друга. Голова у него распухла и болела; влажный платок казался ему нежной женской рукой.
- Скажи пожалуйста, ни разу не охнул, - сказал горластый. - Фельдшер из меня вроде как из медведя, а ты и не пискнул. Молодчина ты, Генри! Другие на твоем месте давно улепетнули бы в госпиталь. Ранение в голову - нешуточное дело.
Юноша, не отвечая, начал теребить пуговицы на мундире.
- Ну хорошо, - продолжал его друг, - пойдем, я тебя уложу. Тебе нужно как следует отдохнуть.
Юноша осторожно встал, и друг повел его между рядами спавших вповалку солдат. Потом он остановился и поднял свои одеяла. Резиновое он расстелил на земле, шерстяное бросил юноше на плечи.
- Ну вот, - сказал он. - Ложись и постарайся уснуть.
Юноша со своей теперешней собачьей покорностью улегся по-старушечьи осторожно и медленно. Вытянувшись, он что-то блаженно пробормотал.
- Погоди минуту. А где будешь спать ты? - вдруг встрепенулся он.
Друг нетерпеливо махнул рукой.
- Да здесь же, возле тебя.
- Нет, погоди минуту, - не отступался юноша. - На чем ты будешь спать? Ты мне отдал свои…
- Заткнись и спи! - рявкнул горластый и строго добавил - Не валяй дурака.
После такой отповеди юноша умолк. Им овладело чудесное дремотное оцепенение. Разнеженный мягким теплом одеяла, он уткнулся в согнутую руку и не спеша сомкнул отяжелевшие веки. Услышав отдаленное щелканье ружейных выстрелов, он с равнодушным удивлением подумал, что эти люди, должно быть, никогда не спят, потом глубоко вздохнул, свернулся калачиком и через мгновение уже ничем не отличался от своих товарищей.