Глава XIV
Юноша проснулся с таким ощущением, словно он проспал тысячу лет и теперь его глазам откроется небывалый мир. Серый туман медленно рассеивался под натиском первых солнечных лучей. Небо на востоке с каждой секундой разгоралось все ярче. Когда юноша приподнялся, ледяная роса обожгла ему лицо, и он немедленно опять завернулся в одеяло. Он лежал, не отрывая взгляда от листвы, колеблемой ветерком - глашатаем утра.
Грохот сражения наполнял и раскалывал даль. В этих звуках было такое убийственное постоянство, как будто они существовали и будут существовать вечно.
Вокруг юноши спали вповалку те солдаты, которых он смутно видел накануне ночью. Они жадно глотали перед пробуждением последние капли отдыха. В призрачном свете четко рисовались измученные лица, впалые щеки, грязные мундиры; заря окрашивала кожу солдат в трупные тона, подчеркивала безжизненную вялость раскинутых рук и ног. Юноша вскрикнул, - увидев множество зелено-бледных людей, неподвижно и неестественно распростертых на земле: его неуравновешенное воображение приняло опушку леса за огромный морг. Поверив на секунду, что он попал в обитель мертвых, юноша замер: он боялся, что стоит ему шевельнуться - и трупы с воем и визгом вскочат на ноги. Опомнившись, он затейливо выругался по своему адресу: он сообразил, что эта мрачная картина не столько реальность, сколько пророчество.
Он услышал потрескиванье горящих сучьев, звонко разносившееся в холодном воздухе, и, повернув голову, увидел своего друга, хлопотавшего возле небольшого костра. Еще несколько человек двигались в тумане; слышались гулкие удары топора.
Внезапно прозвучала глухая барабанная дробь. Где-то негромко пропела труба. Дальние и ближние закоулки леса огласились такими же звуками, то тихими, то громкими. Горнисты перекликались, как медногорлые бойцовые петухи. Совсем рядом загремели полковые барабаны.
Спящие солдаты заворочались. Один за другим они приподнимали головы с земли. Лес наполнился бормотанием человеческих голосов, в котором преобладали низкие ноты проклятий: люди обвиняли каких-то неведомых богов в том, что на войне приходится вставать в такую рань. Начальственно прозвенел офицерский тенорок, и окоченевшие солдаты задвигались быстрее. Лежащие вповалку тела отделились друг от друга, лица трупного цвета скрылись за кулаками, которые медленно ввинчивались в глазницы.
Юноша сел и во весь рот зевнул.
- Черт! - капризно сказал он. Он протер глаза и, подняв руки, осторожно обследовал повязку. Его друг, заметив, что он проснулся, отошел от костра.
- Ну, как ты сегодня, старик? - спросил он.
Юноша снова зевнул, потом недовольно надулся. У него тупо ныло под ложечкой, а голова была тяжелая, как дыня.
- О господи! Хуже не бывает.
- Черт! - воскликнул горластый. - А я-то думал, что утром ты будешь в порядке. Дай-ка я посмотрю повязку: кажется, она сползла.
Он так неловко копошился в ране, что юноша не выдержал.
- Будь ты неладен! - раздраженно выругался он. - Не человек, а медведь! Что у тебя там, руки или копыта? Не можешь полегче, что ли? Лучше бы по мне из пушек стреляли, чем такая помощь. Не торопись - не гвозди вбиваешь!
Сверкая глазами, он грубо покрикивал на друга, а тот старался его утихомирить:
- Ладно, ладно, пойдем! Заморишь червячка, может веселее станет.
У костра горластый ухаживал за ним, как заботливая, нежная нянька. Он хозяйственно поставил рядом черные жестяные походные кружки и налил в них из закопченного жестяного ведерка дымящуюся жидкость чугунного цвета. Ему удалось раздобыть свежее мясо, и он быстро поджарил его, насадив вместо вертела на палочку.
Потом он сел, удовлетворенно глядя, как юноша уплетает его стряпню.
Юноша отметил про себя, что с того дня, как они покинули лагерь на берегу реки, его товарищ очень переменился. Он уже не любовался собственной доблестью, не приходил в ярость от любого замечания, уязвлявшего его тщеславие. В нем появилось спокойное самообладание. Он перестал быть горластым юнцом. Теперь он твердо знал, чего хочет и что ему по силам. Видимо, эта уверенность в себе и помогала ему не обращать внимание на колкости товарищей.
Юноша задумался. Он всегда считал, что его друг - шумливый мальчишка-сорванец, привыкший задирать нос у себя на ферме, храбрый по неопытности, полный показной отваги, беспечный, упрямый и самолюбивый. Юноша не мог понять, почему так изменился его взгляд на мир и когда он успел сделать великое открытие, что на свете немало людей, которые вовсе не собираются ему подчиняться. Очевидно, друг юноши, взобравшись на высокий утес мудрости, обнаружил, до чего сам он мал и ничтожен. Юноша понял, что теперь иметь дело с ним куда приятнее, чем прежде.
Тем временем его товарищ покачивал на колене черную от копоти кружку.
- Слушай, Генри, - заговорил он, - как ты думаешь, какие у нас шансы? Думаешь, мы разобьем их?
Юноша секунду подумал.
- Третьего дня, - резко ответил он, - ты побился бы об заклад, что самолично справишься со всей их сворой.
Тот с некоторым удивлением посмотрел на юношу.
- Да ну? - спросил он и погрузился в размышление. - Может, ты и прав, - вымолвил он наконец. Он смиренно уставился на огонь.
Юноша был сбит с толку таким неожиданным ответом.
- Нет, конечно, это я так сказал, - попытался он взять назад свои слова.
Но тот сделал просительный жест.
- Не извиняйся, Генри. Видно, я был тогда болван болваном. - Он говорил так, словно с тех пор прошли годы.
Они помолчали.
- Офицеры рассказывают, что мы взяли мятежников в клещи, - прервал молчание друг юноши, откашлявшись, как ни в чем не бывало. - Они вроде считают, что мы завели их, куда нам нужно.
- Насчет этого ничего не знаю, - ответил юноша. - Но судя по тому, что я видел на правом фланге, они зря это болтают. С того места, где я был, все выглядело так, будто это нам задали вчера хорошую трепку.
- Ты думаешь? А мне казалось, мы вчера здорово им всыпали.
- Ничего не всыпали. Господи, ты же просто не видел сражения. - Внезапно юноша вспомнил. - Ох! Ведь Джим Конклин убит.
- Что? Убит? Джим Конклин? - вздрогнув, спросил его друг.
- Да. Убит. Ему прострелили грудь, - медленно произнес юноша.
- Не может быть. Джим Конклин… Не повезло бедняге.
Кругом пылали другие костры, у которых сидели солдаты с черными кружками в руках. Вдруг послышались громкие проклятия. У одного из ближних костров двое проворных парней дразнили огромного бородатого детину, подталкивая его с двух сторон так, что он все время проливал кофе на свои синие штаны. Детина разъярился и со вкусом выругался. Тогда обиженные мучители начали осыпать свою жертву злобной и несправедливой бранью. Назревала драка.
Друг юноши встал и пошел к ним, миролюбиво помахивая руками.
- Ну, к чему это, ребята? - сказал он. - И часу не пройдет, как мы схватимся с мятежниками, зачем же нам еще драться между собой?
- Иди ты с твоей проповедью знаешь куда!.. - набросился на него один из проворных парней, побагровев от бешенства. - Чарли Морган отколошматил тебя, и теперь, конечно, драки тебе не по нутру. Не суй носа не в свое дело. Другим тоже не советую вмешиваться.
- А я и не собираюсь, - добродушно ответил тот. - Только не могу я спокойно смотреть…
Тут поднялся общий крик.
- Он… - вопили проворные, возмущенно тыча пальцами в противника.
Бородатый детина стал совсем лиловым от гнева.
- Они… - Он показывал на проворных рукой, похожей на клешню.
Но пока они орали друг на друга и обменивались крепкими словечками, желание пустить в ход кулаки начало постепенно остывать. Друг юноши вернулся на свое место, а трое спорщиков у соседнего костра уселись тесным кружком.
- Джимми Роджерс требует, чтобы я дрался с ним сегодня вечером после сражения, - усаживаясь, сказал друг. - Он не желает, чтобы совали нос в его дела. А я не могу смотреть, когда ребята дерутся между собой.
Юноша рассмеялся.
- Здорово же ты изменился. Совсем стал другой. Помнишь, как ты с тем ирландцем… - Он не кончил и снова рассмеялся.
- Верно, я был другим, - задумчиво произнес тот. - Это ты правду сказал.
- Я не хотел… - начал было юноша.
Друг опять сделал просительный жест.
- Не извиняйся, Генри.
Они помолчали.
- Полк потерял вчера почти половину людей, - как бы между прочим заметил друг. - Я, конечно, считал, что они убиты, но они всё возвращались и возвращались этой ночью, так что, выходит, мы потеряли только нескольких человек. Остальные отбились, бродили по лесам, сражались в других полках, кому как пришлось. В общем, как ты.
- Да? - сказал юноша,
Глава XV
Приставив ружья, полк ожидал на краю поляны приказа выступить, когда юноша вдруг вспомнил о пакетике в желтой выцветшей оберточной бумаге; этот пакетик вручил ему горластый, что-то мрачно бормоча при этом. Юноша резко выпрямился и с неразборчивым восклицанием повернулся к товарищу.
- Уилсон!
- Что?
Его друг стоял рядом с ним в шеренге и задумчиво смотрел на дорогу. Лицо его почему-то выражало в эту минуту глубокое смирение. Юноша покосился на него и передумал.
- Ничего! - сказал он.
- Ты что-то хотел сказать?
- Ничего! - повторил юноша.
Он решил пощадить товарища. Достаточно и самого факта. Незачем добивать человека этим злосчастным пакетом. К тому же он боялся расспросов, понимая, какую брешь они пробьют в его душевном равновесии. Пройдет время, думал юноша, и товарищ, который так изменился, перестанет терзать его своим неотвязным любопытством, но сейчас, в первую же свободную минуту, он обязательно начнет приставать с просьбой рассказать о происшествиях вчерашнего дня.
Юноша радовался, что у него в руках маленькое оружие, которое можно пустить в ход, как только тот захочет учинить ему допрос. Теперь он хозяин положения, он будет издеваться и острить.
В минуту слабости друг, всхлипывая, заговорил о своей смерти. Не дожидаясь похорон, он сам себе произнес печальное надгробное слово и, надо полагать, вложил в пакет с письмами мелкие подарки родным. Но он не умер и теперь оказался во власти юноши.
Хотя юноша был исполнен сознания своего превосходства над другом, все же, снисходя к его слабостям, он обращался с ним добродушно-покровительственно.
К нему полностью вернулось самоуважение, под раскидистой сенью которого он стоял на ногах твердо и устойчиво. Поскольку теперь ничто не могло выплыть наружу, юноша уже не боялся посмотреть в глаза судей и не позволял себе никаких мыслей, несовместимых с принятой им позой мужественности. Раз его проступок никому неведом, значит, он по-прежнему мужчина.
Более того - вспоминая о своей вчерашней удаче, оценивая ее со стороны, он находил в ней нечто необыкновенное. У него есть все основания пыжиться и разыгрывать из себя опытного вояку.
О недавних своих страданиях он предпочитал не думать.
Теперь он считал, что только пасынки судьбы выкладывают в таких обстоятельствах правду. Нормальные люди предпочитают помалкивать. Человек, уважающий себя и своих товарищей, не должен высказывать свое возмущение вслух, даже когда он замечает какой-то непорядок во вселенной или в обществе. Пусть бранятся недотепы; остальные в это время развлекаются игрой в камешки.
Он не слишком задумывался о битвах, предстоящих ему в недалеком будущем. Нечего ломать себе голову над тем, как он будет вести себя. Он твердо усвоил, что можно без труда избежать выполнения многих жизненных обязательств. Вчерашний день показал, что возмездие неповоротливо и слепо. К чему же тогда лихорадочно размышлять о том, что принесут ему ближайшие сутки? Пусть решает случай. Кроме того, в нем тайно проросла вера в свою звезду, распустился цветок самонадеянности. Он теперь мужчина с немалым опытом. Он встретился с драконами, и они не так страшны, как он думал. К тому же они неловки: их ударам не хватает меткости. Твердые духом часто сами бросают им вызов и благодаря этому избегают опасности.
Да его и нельзя убить, потому что он избранник богов и предназначен судьбой для великих дел.
Он помнил, как бежали многие солдаты с поля боя. Он видел их искаженные ужасом лица и глубоко презирал их. Обстоятельства не оправдывали ни такой резвости, ни такого страха. Они были слабодушными смертными. А он, даже удирая, сохранял достоинство и выдержку.
Из этого раздумья юношу вывел его друг, который все время переминался с ноги на ногу, уставившись на деревья. Наконец он кашлянул в виде вступления и позвал:
- Флеминг!
- Что?
Друг приложил руку ко рту, поежился и снова кашлянул.
- Слушай, - сказал он, глотая слюну, - пожалуй, верни мне эти письма. - Темный жгучий румянец залил его лоб и щеки.
- Как хочешь, Уилсон, - сказал юноша. Расстегнув две пуговицы на мундире, он вытащил и протянул другу пакет. Тот взял его, отвернувшись.
Юноша доставал пакет с нарочитой медлительностью, стараясь придумать какое-нибудь насмешливое замечание. Но ему не пришло в голову ничего остроумного, и он выпустил из рук пакет, а с ним и друга, которого так и не удалось уязвить. Тут же он похвалил себя за это. Он поступил благородно.
Стоя рядом с ним, его друг испытывал, видимо, мучительный стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. Ему никогда не приходилось так краснеть за свои поступки. Он наделен незаурядными достоинствами.
"Вот ведь бедняга! - подумал он со снисходительной жалостью. - Должно быть, ему здорово не по себе!"
После этого происшествия, перебирая в уме недавно виденные сцены сражения, он пришел к выводу, что теперь вполне может вернуться домой и воспламенить сердца сограждан рассказами о военных подвигах. Вот он сидит в комнате, окрашенной в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом в боях. Вот он показывает им свой лавровый венок. Конечно, не велика важность - венок, но в округе, где лавры - редкость, он произведет впечатление.
Он уже видел затаивших дыхание слушателей, которым нарисует потрясающие картины. Центральной фигурой этих картин будет он сам. И он представлял себе, с какой жадностью станут ловить его слова мать и та девушка из школы и какие испуганные восклицания будут у них вырываться. Он поколеблет смутные женские представления о любимых, совершающих подвиги на поле брани без риска для жизни.
Глава XVI
Вдали по-прежнему трещали ружейные залпы. Потом в пререкания вступили пушки. Их голоса гулко отдавались в туманном воздухе. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, воинственной жизнью.
Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Люди залегли позади волнистой линии стрелковых гнезд, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была просека, покрытая низенькими кривыми пнями. Из дальнего окутанного туманом леса глухо доносилась ружейная стрельба пехоты и разведчиков. Справа что-то устрашающе бухало и рокотало.
Устроившись поудобнее за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спиной к неприятелю. Друг юноши лег ничком, уткнувшись лицом в руки, и сразу уснул.
Припав грудью к бурой влажной земле, юноша старался разглядеть, что происходит на флангах и в лесу. Ему мешал заслон из деревьев. Он различал только неглубокие траншеи, несколько лениво развевающихся знамен, воткнутых в земляные холмики, ряды темных фигур, да кое-где над насыпями головы любопытных.
В лесу напротив и слева все время стреляли; справа грохот достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, собранные со всего мира, затеяли здесь чудовищную ссору. Разговаривать было невозможно.
Юноше хотелось сострить - привести к месту цитату из газет: "На Раппахэнноке все спокойно". Но пушки не желали, чтобы кто-нибудь подшучивал над их ревом. Так и не удалось ему договорить фразу до конца.
Наконец орудия замолчали, и от окопа к окопу начали вновь, как птицы, перелетать слухи; только теперь это были черные твари, которые, неуклюже хлопая крыльями, проносились над самой землей и не желали подниматься ввысь на крыльях надежды. Наслушавшись всяких небылиц, солдаты помрачнели. До них дошли рассказы о нерешительности тех людей, которые несли бремя власти и ответственности, а все, чему они были свидетелями, казалось подтверждало истории о непоправимом крахе. Гром ружейной стрельбы справа становился все громче, словно там бушевал выпущенный на волю сам бог звука; эта пальба лишний раз подчеркивала безнадежное положение армии.
Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты говорили красноречивее слов: "Мы-то что теперь можем сделать!" Они были потрясены слухами и никак не могли примириться с вестями о разгроме.
Солнечные лучи еще не рассеяли серой завесы тумана, а полк растянутой колонной уже отступал через лес. Вдали, за рощами и полосками полей, мелькали порой беспорядочные, суетливые толпы врагов. Они пронзительно и торжествующе вопили.
Увидев это, юноша забыл о своих собственных заботах и пришел в бешенство. То и дело он громко возмущался:
- Наши командиры настоящие олухи, будь они прокляты!
- Это, собственно, уже всем известно, - заметил кто-то.
Друг юноши, которого недавно разбудили, никак не мог прийти в себя. Он все оглядывался назад, пока до его сознания не дошло, что они отступают.
- Выходит, нас побили, - печально сказал он.
Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Он пытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и запутанную обвинительную речь по адресу главнокомандующего.
- Может, он не так уж виноват, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое наше счастье - постоянно отступать, - устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.
- А разве мы не деремся как черти? Разве не делаем все, что в человеческих силах? - выкрикнул юноша и тут же втайне испугался. Лицо его вдруг потускнело; он виновато оглянулся. Но никто не оспаривал его права говорить такие слова, и он опять принял воинственный вид. Он даже повторил фразу, которая утром на привале облетела всех:
- Сказал же бригадный, что никогда ни один новый полк не дрался лучше нас! И, наверно, есть еще полки, которые вели себя не хуже. Значит, армия не виновата?
- Конечно, не виновата, - суровым тоном ответил его друг. - Никто не посмеет сказать, что мы не дрались как черти. Никто никогда не посмеет этого сказать. Ребята дрались как бешеные. И все-таки… все-таки нам не везет.
- Ну, раз мы деремся как черти, а неприятель стоит как вкопанный, значит, виноваты генералы, - самодовольно и решительно сказал юноша. - И я не понимаю, какой смысл сражаться, и сражаться, и сражаться, и терпеть поражение за поражением из-за какого-то старого тупицы-генерала.
- Да ты небось воображаешь, Флеминг, что все вчерашнее сражение вынес на своих плечах, - с ленивым сарказмом заметил солдат, который шел рядом с юношей.