Назад мы летели окрыленные. Вечером добрались до Хмельницкого. Именно добрались, измотанные дорогой и впечатлениями, потрясением от удачи.
Хмельницкий мы толком не рассмотрели, попав в него вечером, однако он запомнился тем, что мы долго не могли устроиться в гостиницу: стояли у стойки администратора, видели, что места есть, но нас не поселяют умышленно. И не знали, как столковаться с вредной теткой, сидевшей за стойкой.
- Дайте взятку, - посоветовал проходящий мимо мужчина, видя нашу неопытность, уставший вид и то, как мы мучаемся. Для этого он отозвал меня в сторонку.
- Я не умею, - по большому секрету прошептала я.
- Учитесь!
- А сколько надо?
- Дайте по пятерке с носа. Вам на одну ночь? - Я кивнула. - Ну с лихвой хватит.
Мне было неимоверно стыдно давать взятку, я не знала, как это лучше сделать, куда ее спрятать. Но в конце концов все получилось - это был мой первый опыт уступки вымогателям. Потом, в последующей жизни, я старалась обходиться без таких унижений, а уж если и прибегала к взяткам, то готовилась заранее и избирала самый безболезненный путь.
А вечером мы опять ужинали в ресторане. За наш столик, предварительно спросив разрешения на чистейшем украинском языке, подсел мужчина. Вида он был рабочего, и это сочетание вида и речи заинтересовало меня. Я тут же, улучив момент, пристала к нему с расспросами, кто он, где живет, чем занимается.
- Работаю шофером, вожу начальника средней руки, - охотно говорил наш случайный знакомый. - Живу в Ивано-Франковске. А тут мы с шефом в командировке.
Эта поездка оказалась результативной, хоть и очень трудной без предварительной подготовки, но богатой на впечатления. Мы встретили много хороших людей - простых, от которых ничего не зависело, и начальников с большими полномочиями. И от всех получали помощь и поддержку. Мы поняли, что готовы к жизни, производим хороший вид, вызывает доброжелательность, умеем говорить и договариваться, понимать людей и быть понятными им. Мы словно выдержали испытания в полевых условиях - с честью прошли к решению сложнейшего вопроса путями, никем не подготовленными для нас.
Но впереди было еще больше удивительного.
На секретном объекте
В положенное время Юра отбыл на военную службу, а я вышла на работу в "Ипромашпром", куда получила направление в стенах университета. Странно и непривычно было оставаться в Юрином доме, среди его вещей и книг, в его городе, в его мире - без него. Идти к новым людям, начинать новое дело, узнавать что-то новое - одной. Его, соратника моих юных дней, праздничного студенчества, моих первых шагов вне родительской семьи, не хватало как воздуха. Без него опять все стало чужим и немилым, ненужным, не стоящим внимания и моих усилий. Жизнь стремительно теряла смысл...
Тот уникальный день, первый из вереницы других в трудовой жизни, я помню очень хорошо, и досадую, что он прошел в будничной сокровенности, если иметь в виду сокровенность, как полное неучастие в тебе всех других, в ком душа нуждается - вроде так и планировалось свыше, чтобы до меня никому не было дела. Правда, накануне ко мне приехала мама, чтобы пережить со мной первый выход из дому на работу. Спасибо, мамочка, за такое внимание! Но это мало меняло дело, без Юры в его мире мы обе были чужачки. Я собралась обычным порядком, немного страшась, что проведу вне дома неестественно долго, как никогда раньше не приходилось, и мы вышли в пустынный город - город, в котором не было Юры, - как прыгнули в полынью. Мама проводила меня до остановки автобуса, а сама пошла на книжную базу за товаром.
У Горного института я села на автобус второго маршрута, доехала до Театральной улицы, пересекла улицу Рабочую и зашла в здание института - величественное, красивое с внешней стороны и просторное, светлое внутри - здание из роскошных сталинских времен.
Отдел кадров состоял исключительно из ящиков, ни одной бумажки на виду - все убрано. Подала направление на работу. Его прочитали и очень благожелательно направили меня в Первый отдел - в "секретку". Там предложили написать подробную биографию и заполнить лист по учету кадров, пресловутую форму №5, о которой антисоветчики всех мастей - ангажированные и доброхотные, т.е. просто глупые от природы люди, - много злословили, мол "не был, не участвовал, не привлекался", вроде в других странах и государствах не велся учет той же информации о гражданах. А ведь многие тогда покупались на столь очевидную ложь! Радуюсь, что не я.
Дома я долго трудилась над своей первой серьезной биографией - подробной, значит со сведениями о происхождении и родителях. И, помню, написала ее весьма пространно, не утаив, что в военное время мама находилась в зоне оккупации, где на расстреле потеряла родителей, а папа был в немецком плену, откуда бежал в районе Славгорода, на своей территории. Написала и о папиной судимости. Кажется, эта информация проверялась недели две, а потом меня пригласили в тот же Первый отдел и выдали допуск на право работать с секретными документами. Никто ни о чем не спросил, ничего не уточнил. Никаких препон мне не ставили, наоборот, я чувствовала только благожелательность старших и мягкую официальность административных лиц. Я бы даже сказала, что в тогдашнем отношении старших к нам, молодым, была нелицемерная забота, вследствие чего мы чувствовали себя детьми народа, на которых делается серьезная ставка, - я бы сказала так, если бы это не выглядело вычурно и пафосно. Но по сути воистину - мы чувствовали себя детьми народа, на которых делается серьезная ставка.
Работать я попала в группу, занимающуюся стартовыми установками для космических аппаратов. Звучит интригующе, но на самом деле это был кульман, куча карандашей разной твердости, черная графитовая пыль на руках и лице, куда она попадала вместе с вдыхаемым воздухом, и толстые рулоны скатанных чертежей.
Руководитель группы, довольно молодой мужчина, лет тридцати или чуть больше, встретил меня благожелательно, познакомил с группой, почти сплошь состоящей из таких же молодых и очень хороших, крепких специалистов, настоящих советских интеллигентов - щедрых на то, чтобы поделиться профессиональными знаниями и навыками, эрудированных, веселых, вместе с тем ответственных, основательных. Достаточно сказать, что они учили меня правильно стоять за кульманом, чередовать работу и отдых на рабочем месте, даже на первых порах затачивали мои карандаши. Правильно и красиво заточенный карандаш - это была особенная наука, фишка конструкторов, их маленький простительный изыск, как малозаметная блестящая бусинка в праздничной женской прическе.
Казалось бы - все идет просто отлично. Сейчас я думаю, что так оно и было, без преувеличения дела мои складывались по-настоящему удачным образом. Но, к сожалению… непредназначенность, чужеродность этой судьбы состояла в том, что я была к ней не подготовлена, не умела оценить открывающиеся возможности и правильно построить будущее.
Но неудовлетворенность накапливалась из незаметных вещей, из сущих пустяков, например, если взять новый образ жизни, - из непривычки к долгой однообразной работе, к тому же малознакомой, не нравящейся и плохо получающейся. Ну какая золотая медалистка смирится с ролью человека, несведущего в том, за что взялся?
Говоря же о внешних атрибутах, сознаюсь - не давало покоя природное противление запретам. А тут оно прежде всего заключалось в запрете отходить от с рабочего места без крайней необходимости. Вольному степному существу не по нутру было ощущение кабалы. Последнее поясню шире: мы трудились в условиях строгого режима, каждый наш час состоял из сорока пяти минут работы и пятнадцати минут перерыва с непременной пятиминутной гимнастикой для всех. В течение дня выход из здания возбранялся. По существу получалось некое галерное рабство - привязанная к месту, я обязана была заниматься тем, к чему не готовилась.
Эх, мне бы тогда не упускать шанс да подучиться, ведь этому ничто не мешало, а даже способствовало, подталкивало и помогало. Конечно, все нескладности и трудности в преодолении детскости, в постижении практической профессии с ее специфичной средой, во вживании в атмосферу взрослости - это неизбежное зло, сопровождающее молодого специалиста в трудовую жизнь, - были преодолимы. Если бы существовала волшебная возможность начать все сначала, то, пожалуй, там бы я и решила остаться. Это я понимала и тогда. Но надо мной довлело стремление уехать к мужу, заброшенному в гораздо более жесткие и непривычные условия. Никакой другой жизнью, где не было его, я даже временно жить не хотела, и ни с какими препятствиями к нашему воссоединению считаться не желала. Именно на это мне доставало отваги и мужества, это-то и стало определяющим.
Для оформления открепления с работы требовалось веское основание, коим в нашем случае служила справка, что мой муж - офицер Советской Армии. Однако Юре выдали ее не сразу, а после окончательного определения на месте. Он, как нам и обещал начальник отдела кадров армии, попал в Ровно, но первое время находился на полевых учениях, продолжающихся до ноябрьских праздников. Получив, наконец, справку, я поспешила написать заявление об увольнении.
А пока оно проходило все стадии рассмотрения, меня и Люду Мацюк, техника-чертежника из нашей группы, отправили в командировку в один из южных городов, где мы должны были непосредственно на полигоне дорабатывать чертежи и устранять выявленные при испытаниях недостатки в конструкции наших изделий. Там прошли, пожалуй, два самых лучших и беззаботных месяца моей жизни - прекрасно устроенной, с оплачиваемым жильем, под присмотром чудесных врачей и диетологов, с личным транспортом. К тому же ежедневная переписка с мужем напоминала юность.
После работы нас привозили назад в город и мы с Людой бродили по его незнакомому центру, включая в маршрут книжные магазины и главпочтамт, где я забирала письма от Юры. Изредка мы ходили в кино. Однажды забрели в галантерею с большим парфюмерно-косметическим отделом. Люда купила губную помаду, и вдруг я сделала то же самое, выбрав приглушенный амарантовый цвет. С тех пор губная помада получила прописку в моей сумочке (косметички появились гораздо позже, в конце 80-х годов), стала необходимой мне всегда и во всех обстоятельствах. Я любила собирать красивые тюбики и иногда подолгу крутила их в руках.
Быстро забылся автобус с салоном без окон, с тусклой лампочкой под потолком, в котором нас долго везли на объект и обратно. Зато по сей час помнится лес, лес, лес - прекрасный и девственный, чудное заснеженное царство елей и снега, неизмятые белые покрова зимы с птичьими следами на их пушистой пенной поверхности. Эта командировка осталась в моей памяти еще одним открытием - поэтессы Людмилы Бахаревой. Сейчас ее мало кто знает, хотя она была современницей Светланы Кузнецовой и Ольги Фокиной. Жаль, что так получилось, ведь она писала хорошие стихи. Как часто в моменты всепоглощения любимым я шептала ее строки:
Я все скажу - восторг, и боль,
и твоего лица рисунок…
Но только б выдержал рассудок
всепоглощение тобой!
Там же пришло первое утверждение в конструкторской профессии, впрочем, так и оставшейся для меня немилой.
Перед Новым годом я расставалась с Ипромашпромом, не выражая сожаления, спеша навстречу новой судьбе - лучшей, как мне думалось.
Декабрь, Полесье. Трудная история
Новый 1971 год мы с Юрием Семеновичем встречали уже вместе, и даже в своем уголке - мужу предоставили комнату в двухкомнатной коммуналке, причем вторую комнату занимали наши соученики с математического потока, помню только их фамилию - Кобылкины. Раньше мы были практически незнакомы, если не считать того, что и они и мы в один день, в одно время и в одном ЗАГСе регистрировали брак. Вот такое совпадение. Но на этом одинаковости кончаются, потому что Кобылкины попали в Ровно раньше, избежав множества катавасий, что выпали нам, и успели лучше устроиться. За время, пока решалась проблема с Юриным переводом, пока я выходила на работу в Ипромашпром, а потом получала открепление, жена Кобылкина плотно переехала к мужу, трудоустроилась и успела родить ребенка.
Юрий Семенович привез меня с аэропорта поздним вечером. За истекшее с начала службы время он обзавелся хозяйством: купил кухонный гарнитур и холодильник и оборудовал свой уголок на кухне, в комнату поставил платяной шкаф, стол и диван. Все было новеньким и чистым, все нравилось.
Мы вышли на улицу коротко осмотреть окрестности и купить к ужину хлеб.
Каким мне показался Ровно? Карликовым и убогим, как все, что побывало в тисках "западного рая", а проще говоря, в чужих грабительских руках. К счастью, тогда мы не знали тех времен, но их пагуба чувствовалась резко и во всем, например, в отсутствии довоенных построек. Весь вид города свидетельствовал о периферийности, заброшенности и долгом упадке, из которого теперь его вытаскивали усилиями всего советского народа. Было очевидно, что пока наша страна в довоенные годы развивала новый строй, обновлялась и принимала величественный и гордый облик, придавала своим городам архитектурную монументальность и тот стиль, который теперь называют сталинским, тут ничего не создавалось, а только старое добивалось до ручки, ветшало и разрушалось, даже не поддерживалось в достойном виде. Сооружения советской эпохи резко выделялись на фоне воняющего нищетой прежнего хламья, перекошенного и прогнившего. Ровно казался жертвой черной дыры, свалившейся на него перед войной и проглотившей всю довоенную историю, оставившей после себя только пережеванные костяки, что проглотить не удалось - объедки сожранного времени.
Примерно такое же впечатление производили и люди - хмурые, неразговорчивые, серые внешностью, будто они прибыли из такой страшной исторической дали, которая могла ассоциироваться только с иной планетой - планетой мрака и страданий. Это как же предыдущим поколениям надо было устать душой, чтобы оставить этот хронический недуг на внешности своих потомков! За все время моего пребывания в Ровно я не слышала смеха, не видела улыбок или доверчивости в глазах местных жителей. Даже на мою теплую вежливость, обильно рассыпаемую то в транспорте, то в парикмахерских и магазинах, они реагировали настороженно, с недоверием, с предубеждением и, только убедившись в ее чистой искренности и бескорыстности, оттаивали и отвечали слабо выраженной взаимностью. Жалко было этих людей, как жалко больных, по невежеству не желающих лечиться; детей, изувеченных родителями; как жалко каждого, над кем висит проклятие, добровольно принимаемое со смирением.
Впечатления, наводящие на грустные размышления, были настолько стойкими, что не устранялись видом природных красот, и даже бросали на них тень негатива. Снег здесь казался более сырым и липким, тяжелым и водянистым; ветры - наглыми и хлесткими; текущая посреди города вода - не более чем потоком грязи, почему-то не упрятанной под землю, а уродующей ландшафт под маской реки со странным названием Устье.
В центр, находящийся рядом и оказавшийся не больше нашего славгородского пятачка, мы добрались пешком и осмотрели его быстро. Зашли в хлебный магазин, что-то спросили, конечно, по-русски. В ответ прозвучала пространная речь продавщицы, из которой я, выросшая в украинском селе, отлично знавшая украинский язык и учившаяся в одном классе с детьми западэнцев, не поняла ни слова. Хотя тут же сообразила, что виной тому является неимоверно загрязненный полонизмами говор этой тетки с преобладанием шипящих звуков, чужих интонаций. Странная напевность ее произношения вместе с тем напоминала пулеметную очередь.
- Ну и скорость! - с невольным удивлением выхватилось у меня. - Не повторите ли любезно?
Видимо, на мне прописалось такое простодушное и веселое недоумение с соответствующей мимикой, что женщина за прилавком прыснула смехом.
- Не понятно, да? - спросила она, переходя на плохой русский язык.
- А ничегошеньки, - я повела выпученными глазами. - Но станет понятно, если вы повторите медленнее.
- Ото мы тут такие, - сказала женщина и терпеливо повторила сказанное раньше. Оказывается, она сообщала, что тот хлеб, о котором я спрашивала, несвежий, и лучше взять другой.
С продуктами там вообще было несравнимо лучше, чем в Днепропетровске. Мясные изделия, любые колбасы, сосиски не были дефицитом - выбирай что хочешь, покупай в любом количестве. И даже - чудеса! - на прилавках свободно лежало свежее мясо, которое можно было купить и тут же купленный кусочек перемолоть на фарш - невиданный у нас сервис.
Название всему этому, куда я попала, было одно - декабрь, Полесье. Трудная история.
После новогодних праздников я принялась искать работу, но тщетно. Промышленные предприятия не входили в круг моих интересов. Что мне на них было делать? А давно укомплектованные вузы были забиты своими людьми. Правда, в Институте водного хозяйства подали слабую надежду и предложили прийти еще раз, они-де должны кое-что уточнить, но во второй мой приход туда только развели руками. Тоже научились строить мягкие отказы.
Тем временем я вдруг почувствовала резкое недомогание, боли, неизвестные симптомы, для описания которых не находила слов. Меня то и дело гоняло в туалет, а оттуда я возвращалась, держась за низ живота и со слезами на глазах. Промучиться пришлось недолго, пару дней, а потом у меня появились кровавые выделения, и стало ясно, что без врачей не обойтись. Но куда обращаться, к кому? Я вызвала скорую помощь. Приехавшие врачи с первых же моих неуклюжих попыток описать симптомы все поняли, диагностировали цистит и забрали меня в стационар. Там сделали заливку лекарства в мочевой пузырь, от которой мне сразу полегчало, прописали что-то попринимать и рекомендовали посидеть на бессолевой диете.
- От чего это у меня? - спросила я у врача.
- Тяжелая простуда, - ответила она.
- Откуда? Я нигде не простужалась.
- Такое бывает, когда человек поспит или долго посидит на сырой земле.
- Но сейчас зима…
- Вы могли, например, промерзнуть во сне, - врач посмотрела на лицевую сторону моей медицинской карточки, хмыкнула, увидев адрес военного городка: - спать в нетопленном помещении, в мокроте или на худом матрасе, - перечислила она основные черты неустроенного быта военнослужащих.
И я вспомнила.
За две недели до отъезда из Днепропетровска домой приехал Юра, для того чтобы упаковать вещи и отправить в Ровно контейнером. Он все сделал и вернулся на службу в Ровно, а я осталась в чем стояла - ждать открепления.
Юрины родители, обрадованные возможностью пожить "для себя", как они выражались (хотя для нас они и не жили ни одного дня, в материальном плане мы были вполне независимыми людьми), не стали деликатничать и ждать моего отъезда, а тут же взялись за обновление квартиры. Вернувшись как-то с работы, я нашла нашу комнату в ремонте, с размытыми стенами, потолком, с оголенным и мокрым полом. Между тем спать мне пришлось там же, в той сырости, да еще на брезентовой раскладушке без матраса. Легкая ситцевая простынка да слой воздуха в двадцать сантиметров - вот что отделяло меня от холодного пола, а от сырых стен вообще ничего не отделяло. Сверху я укрывалась байковым покрывалом, поэтому отчаянно мерзла во сне, просыпалась в ледяном оцепенении. Не выдержав, я сказала свекрови, что мерзну, попросила дать хотя бы теплое одеяло.
- У меня нет для тебя теплого одеяла, - проскрипела она. - Потерпи, до отъезда недолго осталось.