- Что, мало?
- Да пустяки все это! - воскликнул он беспечно. - Вы можете на полчаса отлучиться с работы?
- Могу, - озадаченно протянула я, ожидая разъяснения.
Но он, ни во что не вникая дальше, схватил меня за руку и уже уводил из кабинета. Без пальто, без шапки, раздетую, запихнул в какую-то иномарку, стоящую во дворе типографии. Потом выяснилось, что это был "мерседес" - "ну очень крутая тачка", как он любил говорить.
Ехали молча и недолго. Через несколько кварталов машина остановилась возле нужного здания, где начинали сдавать в аренду пустеющие кабинеты. Как в тумане передо мной развернулись и промелькнули коридоры, лифт, еще коридоры, приемная. Остановились перед дверью из натурального дерева - здесь недавно сделали модный дорогой ремонт. Неожиданный знакомец подтолкнул меня к этой двери, и мы вошли.
Меня часто упрекают в том, что я склонна идеализировать людей. Может быть, со стороны виднее. Как и каждый нормальный человек, я знаю свои особенности, проявляющие то слабость, то силу характера, поэтому согласна - есть во мне такой недостаток. И сейчас он сам обнажается перед читателем, без обличителей и толкователей. В большинстве случаев я принимаю людей такими, какими их создала природа, различая, однако, цвета и оттенки на той палитре, где она замешивала краски, но иногда включаю при этом то серый, то розовый фильтр.
Можно было бы и не считать это таким уж редким качеством, если бы ему не сопутствовало другое, что было во мне, - желание потакать достоинствам человека. Глагол "потакать" носит негативный оттенок, как проявление ласкового снисхождения к чему-то предосудительному, нежелательному. Его можно заменить. Достаточно близко по смыслу того, что было в моем характере, подходит слово "потворствовать", но это звучит еще возмутительнее, хотя смысл сказанного остается тем же. Я просто не хочу использовать глагол "поощрять", хотя поощрять достоинства человека - похвальное занятие, но есть в этом слове что-то меркантильное, что идет от головы, от умышленного действия. А у меня же - характер!
Нет, я именно потакала тому в человеке, что мне нравилось, что было хорошего, светлого, на что можно положиться, чему доверять, с чем мириться, работать и дружить. Остальное для меня не имело значения, я на него не обращала внимания, в лучшем случае делала поправку на наличие, на то, что оно есть, и все. Каждого я воспринимала как сосуд, доверху наполненный содержимым, при этом всякая-всячина, как и полагается мути, опускалась на дно, а драгоценные эфиры души поднимались над нею. У кого-то их слой был толще, у кого-то тоньше, но я всегда старалась не расплескать эти капли природного дара. И старалась не поднять со дна муть.
Да, я люблю петь дифирамбы человеческому в человеке. И потому утверждаю, что в кабинете, куда я попала, за столом сидел симпатичный, абсолютно бесцветный человек моих лет. Вся его внешность, улыбка, наклон головы, взгляд - тлелись необыкновенной доброжелательностью. Предполагалось, что и голос должен быть тихим и мягким. Коротко стриженые усы неопределенного оттенка предназначались для того, чтобы прятать не приличествующую наступающим суровым временам доброту ухмылки вглубь торчащих срезов. Он напоминал Аристарха Ливанова, но в земном исполнении, скромном и без аристократической помпы и вальяжности.
Он выжидающе молчал.
- Виктор Михайлович, оплатите этой даме счет на… - Валентин Николаевич назвал сумму счета.
- Это в наших интересах? - последовал обращенный к нему вопрос тем голосом, который я и предполагала услышать от хозяина кабинета.
- Да какой там интерес! - воскликнул Углов. - Без интереса. Просто надо помочь ей. Она того стоит, - добавил он, глядя на меня с озорной симпатией.
- Счет с вами? - Виктор Михайлович, наконец, посмотрел на меня.
- Да, - я не услышала собственного голоса, так тихо он звучал, я прокашлялась, произнесла громче: - Со мной.
- Оставьте у меня. Мы оплатим. До свидания, - и он опустил взгляд в бумаги на своем столе.
Ничего не оставалось делать, только так и сделать.
- Как вам наш генеральный? - восхищенно спросил Валентин Николаевич, когда мы вышли в приемную, при этом в его тоне было ровно столько же экспрессии, сколько в тех вопросах, которыми он терзал меня в моем кабинете.
- Да-а! - сказала я со значением, вкладывая в интонации подтекст о его силе, мощи, но он меня, по своему обыкновению, не слушал и уже мыслями мчался куда-то дальше.
Вот я и на коне! - подумала и… испугалась, вспомнив сон, давнишний странный сон, который запомнился. Я резко остановилась и, заступив дорогу Углову, посмотрела на него так, как смотрят на половецкого идола, выставленного в музее.
- Что, прекрасная? Целоваться будем? - даже его голос теперь показался мне знакомым, точно из того сна. И лицо. И говорил он так, словно все время шутил.
- "Куда нам ехать, чтобы попасть вперед", да? - зачем-то спросила я, но он и не подумал уточнить, что я имею в виду.
- О, вам, чтобы попасть вперед, надо приблизиться ко мне, - ответил он, только в моем сне эти слова произносила я сама.
- Нет, все должно быть наоборот, не приписывайте себе чужих слов, - запротестовала я.
- Ха-ха-ха! - залился Углов беспечным смехом.
- Чего смеетесь?
- Я не смеюсь, я радуюсь.
И все же события, напоминающие сказку, в которые теперь невозможно поверить, но которые происходили на самом деле, на этом не закончились. Самое чудесное и трогательное, драматичное и дорогое было еще впереди. Оглядываясь назад, я до бессильных слез сожалею, что они были сосредоточены на слишком малом отрезке времени.
***
Сильный человек - это какой? Что характерно для него, что присуще? Чего в нем есть такого, чего нет у обыкновенного? Это хорошо или плохо, когда человек сильный? Из каких составляющих состоит понятие "сильный человек"?
Сменяют друг друга дни и годы, все ускоряясь. Словно страницы книги, перелистываемой временем, проносятся контуры материков, их ландшафтные лики, эпохи, народы, общественные устройства. У людей изменяются условия и уклад жизни, каждый новый период привносит что-то дополнительное в устоявшиеся понятия, добавляет к ним свою смысловую наполненность, расширяет их.
Скажем, для того чтобы считаться сильным, раньше достаточно было поломать соперника на турнире или в ратном сражении. Но скоро требования к силе ужесточились, к ним присовокупились ловкость и увертливость, затем настойчивость в достижении цели, изобретательность в выборе тактики, изощренность ума. Древние религии на протяжении тысячелетий вырабатывали запреты и повеления, правила общения человека с миром, рождая заповеди, пока не сформировалась нравственность. Человек нравственный, развивая дальше это начало, создавал абстрактные ценности и вырабатывал новый критерий силы - силу воли.
Наконец, осознав и приняв понятие души, как вместилище нравственности, человек произвел духовность. И это было сакральное событие, сравнимое с появлением его самого. Ничего более ценного человеческой духовности нет.
И вот человек духовный стал носителем всех совершенств. Вершинные люди - так можно назвать тех, кто воспитан на пике общественного развития в недрах самого гуманного экономического строя, социалистического.
Но случились последние перемены, и мир перевернулся, унося человечество вниз, увлекая под гору. Никем сделался человек сам по себе как совершеннейший продукт природы. Духовность померкла на фоне денег, обесценилась для материально богатых особей, вознамерившихся диктовать другим свою волю. Хотя они не обладают никаким новым совершенством, и их преимущества от них не зависят, не являются личным достоянием, не воспитываются, не сосредотачиваются ни в одном органе, более того - этим незаслуженным преимуществом в них выхолащивается трудно доставшаяся человечеству справедливость и нарушается равновесие в мире. Деньги стали эквивалентом силы и ее мерилом.
Богатый человек, человек с возможностями стал сильнее всех. Самое отвратительное, самое необузданное и алчное, самое дьявольское и уродливое, ничего не создающее, а только потребляющее богатство стало стержневой составляющей понятия "сильный человек". Паразитирующее на силе, воле и духовности человека богатство поглотило своего носителя. Вдруг случилось, что человек может стать сильным, сам по себе ничего не представляя. Он может быть хилым, неумным, малодушным животным и при этом сильным по меркам нового времени, ибо он в состоянии позаимствовать недостающие качества у других, он может по частям покупать людей: у одного силу, у другого - ум. Это чудовищное, страшное явление. Богатство стало опасным оружием.
Явления многогранны. И богатство обладает тем же свойством. Оно неоднозначно ни в определении своем, ни в производных понятиях, ни в тех законах, которые диктует жизни. О нем можно писать трактаты, говорить и спорить. Но бесспорно одно: богатый человек не обладает вершинностью, то есть высокой духовностью. Вершинность так же редка среди богатых, как крупицы золота в золотоносных песках.
***
Многие из нас, которые не приучены были к богатству, несколько ошалели от открывшихся за ним возможностей. Почувствовав первые деньги, еще не столь большие, но уже способные что-то решать в жизни, люди не всегда знали, как их применить.
Заявили о себе животные инстинкты, обозначились бескультурье и алчность, и некоторые начали строить себе вместо умеренных домов по потребности настоящие замки по возможностям. Широко размахнулись, да не дотянулись. Впоследствии эти дома остались либо недостроенными и постепенно разрушились, либо хозяева продавали их баснословно дешево, чтобы вернуть для умеренной жизни хоть что-нибудь. Вернуть деньги, вложенные в них, еще долго не удастся, если вообще такая возможность появится, ибо на все существует мода и над всем царит целесообразность. Как эти с размахом начатые дворцы впишутся в будущее, предсказать трудно. Кроме того, нищета основной массы населения, продающего свое последнее добро ради куска, хлеба наводнила рынок дешевой недвижимостью.
С дорогими импортными машинами, что охотно покупались бесшабашными удальцами, происходило аналогичное. Слабые навыки в управлении скоростными авто, жажда куража и приспособленность наших дорог к езде с простой целью, а именно - чтобы не топко было под колесами, - все это приводило к авариям. В лучшем случае за ними следовали дорогие ремонты, но случалось и худшее. Угоны и рэкет, возврат угнанных машин с целью получения выкупа стали обычным явлением, превратились для недочеловеков в статью дохода. Короче, тенденция к разрушению и деградации набирала обороты по всем направлениям.
Нувориши, вкусившие первых благ, прожигали жизнь по-разному: отправлялись на престижные курорты; возили любовниц за тысячи километров поглазеть конкурсы красоты, а потом бросали их, сравнив с конкурсантками. Распоясавшиеся и самоуверенные, они безжалостно оставляли старых жен и заводили новые семьи с размахом, с поздними детьми, закладывая в свою судьбу неожиданности, которыми и без того чревато всякое будущее. Зыбкое, неустановившееся и не устоявшееся время, воспринятое этой частью населения всерьез, подсовывало им все новые соблазны, выкачивало из них деньги с той же легкостью, с какой позволяло заработать.
Но многие понимали, что человеку на земле ничего не принадлежит - он все блага арендует на временной основе. Такие распоряжались деньгами не столь бездарно. Не отказывая себе в удовольствиях, эти, другие, умели распорядиться ими мудро. Они вкладывали накопления в людей, воспитывая себе будущих партнеров, единомышленников, сторонников, а то и вовсе бескорыстно - ради светлого будущего на Земле. Конечно, в этом тоже был щекочущий нервы элемент игры, заключающийся в наличии риска. Была вероятность сделать ставку не на того, сделать выбор в пользу неперспективного человека, ошибиться. Специальных исследований ведь не проводили, так - мерекали навскидку и все. Можно было вместо партнера в будущем заполучить неблагодарного конкурента, даже своего могильщика. Да мало ли вариантов таит риск? Но иногда эти вложения приносили и редкие плоды - успех. Или просто благодарность тех, на кого падал выбор. Разве это удовольствие не стоит того, чтобы за него заплатить? Мы сажаем дерево - радуемся; творим и что-то создаем - радуемся; рожаем детей - радуемся. А ведь немедленной пользы от этого никогда не получаем, чаще ее вообще получают наши потомки. А тут - судьбы людей, в которых ты, как конструктор, проводишь новые линии. Разве в этом мало упоения? Никем не принуждаемо, самоповелительно, дерзко вносить поправки в тексты, писанные для кого-то грозным Роком - это тоже кружит голову! Кто может позволить себе такое? Дарующие, дающие? Или возгордившиеся и дерзнувшие мериться силами с самим Творцом? Вершинные люди...
Попала ли я на золотоносную жилу удачи и теперь золотые самородки река сама вымывала из пустых песков рядом со мной или встали на моем пути те, о которых сказано в Святом Писании, дающие ли, возгордившиеся ли? - не знаю.
Состоялся факт, из головокружительной массы потенциального мрака экспромтом вывернулся в реальность случай, и заключался он в том, что к приезду Круглов из Москвы я приняла облюбованный им магазин на свой баланс, а работников зачислила в свой штат. Все проблемы были решены без него, и он остался в стороне от того, чему положил начало. Он мог бы заподозрить меня в неискренности, в том, что я намеренно оттягивала решение вопроса до того момента, когда он будет отсутствовать. И это было бы понято, потому что внешне походило бы на правду.
Впрочем, я тоже могла заподозрить его в том, что он подыграл Лобановой в избавлении от нерентабельного магазина и слинял из города, когда она подала ему знак…
Кто же мог знать, как мало в этом зависело от меня, что почти ничего не зависело? Меня можно было обвинить в коварстве, хитрости, использовании чьих-то слабостей. Тем более что как ни пытался теперь, он не уговорил меня на создание новой совместной фирмы. Я ему твердила, что насущная надобность в этом отпала и не стоит городить искусственную городьбу.
После измотавших меня событий, градом посыпавшихся неожиданностей и проблем, их обескураживающих и внезапных разрешений, дикого разгула удачи, после всей этой круговерти мне пришлось выдержать еще и нравственный экзамен на самостоятельность и стойкость. Немало усилий приложила я к тому, чтобы Василий Федорович не держал на меня зла. И у нас сохранились хорошие деловые отношения, какие были раньше. Хотя я вижу в этом не только свою заслугу, но и Круглов. Если бы он оказался мелочным, недоверчивым и мстительным, то мои усилия принесли бы скорее вред.
Тогда мы, конечно, не знали, что Василий Федорович еще раз вмешается в мою судьбу, точно так же неожиданно и вовремя, но с иной целью - чтобы спасти меня от краха, а возможно, и от физической гибели.
***
- Але-е! - пропела трубка голосом Валентина Николаевича. - Как дела?
- Ничего, спасибо, - мой ответ был лаконичен, потому что я не знала, чего ждать от такого звонка - береженого Бог бережет.
Валентин Николаевич начал мне позванивать, изредка, зато регулярно. Разговоры велись ни о чем, вокруг да около, хотя, конечно, те дела, которые соединили нас, развивались, и мы их обсуждали.
Первые два-три месяца после присоединения к фирме магазина, когда я осваивала еще и розничную книготорговлю и стала не играться в бизнес от нечего делать, а по-настоящему кормить людей, доверившихся мне, было до скотской усталости тяжело. Я не оставляла работу на типографии, продолжала трудиться без скидок, под пристальным оком врагов и завистников - следящих, чтобы не злоупотребляла рабочим временем. Свою же работу делала в свободное время, отрывая от мужа, отдыха и сна.
А дел было много. Для розницы требовалось организовывать регулярные поставки, а не от случая к случаю, как было раньше. А денег на предоплаты по-прежнему не было. Это стало для меня непреходящей мигренью, но, как говориться, взялся за гуж… Я расширяла сеть мелкооптовых поставок, срочно заводила контакты с теми, кого мало знала и с кем не планировала работать. На марше мы отшлифовывали внутренние виды учета и отчетности - складской, бухгалтерский, - вплетая в них магазин. Методом проб и ошибок налаживался контроль над деятельностью. Это был самый сложный и насыщенный период моей жизни. Я доходила до полного изнеможения и в конце дня падала в сон, как в пропасть. Легче стало, когда конвейер заработал: определились основные механизмы функционирования, установились взаимосвязи с поставщиками и покупателями, во всех процессах появилась система.
К несчастью для себя, я отношусь к особам, несколько гипертрофированно воспринимающим ответственность за свои дела. Надо мной довлело то, что некоторые люди прикоснулись к моему детищу, помогая поставить его на ноги. И я считала, что предам их, если поведу дела плохо. Я боялась разочаровать их, разуверить в себе. Не могла позволить себе распорядиться нерачительно, бездарно тем, что удача в своей, может быть, минутной слабости кинула мне под ноги, - чужой добротой и бескорыстием. Это подстегивало меня, принуждало без отдыха и сна, в нечеловеческом темпе лететь по жизни, успевая сделать невероятно много. Точно так же я волновалась о сотрудниках, их заработках и настроениях.
Перенапряжение подрывало мои силы, и я пропустила момент, когда это начало по-настоящему истощать и угнетать меня. Ни радости жизни, ни цвета и звуки мира за плотной чередой забот больше не доходили до меня. Легкость бытия, эмоции беззаботности и радости уснули беспробудным сном на долгие-долгие годы. И не ведомо было, зазвучат ли небесные литавры и проснутся ли они вновь.
***
Я держала трубку и слушала взволнованное дыхание Валентина Николаевича. Каким-то шестым (их много! - шестых) чувством я ощущала грозную значительность паузы и не смела нарушить ее.
- У меня для вас новость, - интриговала трубка голосом Углова.
Люди редко признаются в своем малодушии. Внутри срабатывает инстинктивная защита, предохраняющая наши слабые места, скрывающая их от постороннего ока. Ведь окружающие воспринимают нас такими, какими мы им себя преподносим. И мы дорожим этим с большим трудом созданным образом как собственным творением, опасаемся потерять себя в глазах друзей, знакомых, родных. Лишь когда приходит исповедальный момент, снимаем покрывала с души и являем миру первозданную, обнаженную ее суть.
Что скрывать? Я продолжала молчать потому, что боялась услышать плохие новости. Не спрашивая, не выражая отношения к словам Валентина Николаевича, затаившись, я вслушивалась в его интонации, в молчание и пыталась уловить признаки надвигающихся откровений.
- Что же вы молчите, прекрасная? - спросила трубка его голосом.
- Слушаю вас, - небрежно ответила я и громко зашуршала бумагами, словно заворачивала в них свой страх.
- О! - воскликнул он. - Я тут о ней хлопочу, добываю деньги, звоню, хочу обрадовать, а она сидит себе и работает. Шелестит своими вечными бумагами! - уже не голос звучал, а с громами била струя извергающейся лавы.