Все это и многое в том же роде произносилось вполголоса, но так, что Фэдор прекрасно все слышал. Ламьель тщетно пыталась внушить своей тетке, что молодому путешественнику будет гораздо приятнее, если ему предоставят полную свободу. Хлопотливые уговоры госпожи Отмар не ускользнули от Фэдора, и вся его досада - а он был очень не в духе - сосредоточилась на господине и госпоже Отмар. Впрочем, через некоторое время он вынужден был заметить, что у Ламьель прелестные волосы и что она была бы прехорошенькой, если бы не загорела на деревенском воздухе. Затем ему пришлось сделать открытие, что в ней не было ни фальши, ни слащавого жеманства мелкой деревенской интриганки. Госпожа Отмар каждые четверть часа поднималась в башню, чтобы послушать за дверью, не проснулась ли герцогиня. Во время ее отсутствия Фэдор оставался наедине с Ламьель; инстинкт молодости победил в нем наконец тревогу прослыть дезертиром, и он стал очень внимательно присматриваться к Ламьель; она же, со своей стороны, уступая любопытству, принялась с ним оживленно разговаривать. Как раз в один из таких моментов в кухню, где происходила эта первая встреча, вошел доктор Санфен. Вид у него достоин был кисти художника: с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами он замер в позе человека, собирающегося шагнуть. "Надо прямо сказать, что этот горбун исключительно безобразен, - подумал Фэдор. - Но уверяют, что от этой малоприятной личности и от этой столь своеобразной девочки зависят все поступки моей матери. Постараемся быть с ними полюбезней; может быть, им удастся повлиять на мать, чтобы она отпустила меня в Париж". Остановившись на этом решении, молодой герцог вступил в самый оживленный разговор с сельским врачом. Начал он с весьма точного описания первых беспорядков, происшедших в полдень 26-го числа в саду Пале-Рояля рядом с кафе Ламблена. Двое воспитанников Политехнической школы, находившихся в этом кафе в момент, когда читались вслух знаменитые ордонансы, побежали в Политехническую школу и весьма точно пересказали собравшимся во дворе товарищам все то, чему были свидетелями. Доктор слушал с волнением, очень заметно отражавшимся на его подвижных чертах; без сомнения, он был в восторге от всех неприятностей, которые могли постигнуть Бурбонов. Надменные выходки знати и духовенства должны были особенно живо восприниматься человеком, который считал себя, по природе своей, божеством. Его воображение сладострастно рисовало себе унижения, которые должен будет претерпеть дом Бурбонов, уже целый век охранявший сильных от слабых. "Не эти ли люди, - говорил себе Санфен, - назвали чернью сословие, из которого я вышел? Для них всякий человек с умом уже тем самым подозрителен; так что, если это начало восстания будет иметь сколько-нибудь серьезные последствия и у смешных парижан хватит смелости проявить смелость, старому Карлу X, возможно, придется отречься от престола, и чернь, к которой я принадлежу, поднимется на ступень выше. Мы станем тогда уважаемой буржуазией, которую двор вынужден будет чем-то подкупать". Потом внезапно Санфен вспомнил о том, что он наладил прекрасные отношения с Конгрегацией. "Мне не сегодня-завтра достанется место, - подумал он, - если только я вздумаю о нем похлопотать. Я уверен, что все окрестные замки пожертвовали бы от пятидесяти до ста луидоров, в зависимости от их скупости, ради того только, чтобы меня вздернули, но в ожидании этого приятного момента я не вижу, кого, кроме меня, они могли бы использовать в качестве посредника между ними и народом. Я играю на их страхах так же, как Ламьель играет на фортепьяно. Я могу усиливать и ослаблять их тревогу почти по собственному желанию. Если они одержат очень крупные победы, самые оголтелые из них, те, кто образует казино, добьются от остальных, чтобы меня запрятали в тюрьму. Разве виконт де Саксиле - молодой человек, прекрасно сложенный и гордящийся своей фигурой крючника, - не говорил в моем присутствии своим знатным товарищам по казино: "Распространяться с таким вкусом о том, какими методами действия располагают якобинцы, - явное якобинство". Таким образом, если у парижских мятежников, несмотря на легкомыслие этих бедных ротозеев, хватит ума нанести действительный урон Бурбонам, я лишусь своей карьеры, которую я так тщательно подготовлял в течение шести лет, вступив в союз со всеми замками и духовенством округи, а в это время другие сильные люди выйдут из народа, и мне придется идти на невероятные ухищрения, чтобы принять участие в предстоящем наступлении грубой силы; если партия двора восторжествует и расстреляет с полсотни либеральных депутатов, мне придется бежать в Гавр, а оттуда, быть может, и в Англию, так как виконт Саксиле немедленно же потребует, чтобы меня посадили в тюрьму. И уж во всяком случае не обойдутся без обыска, чтобы проверить, не связан ли я с парижскими либералами. Этот глупый юнец хочет обязательно вернуться в свою Политехническую школу. Нужно заставить герцогиню согласиться на это; тогда я возьму на себя умерять пыл молодого человека, поеду с ним в Париж, буду по два раза в день посылать нарочных к герцогине, а между тем, если говорить правду, постараюсь пробраться в победившую партию. Эти парижане так недогадливы, что двор, конечно, сумеет выкрутиться, надавав им всяких обещаний; когда народ не в гневе, он - ничто, а через неделю парижане остынут. В этом случае я добьюсь благосклонности заправил Конгрегации и вернусь в Карвиль в качестве одного из эмиссаров. И тогда уж я вобью в головы всех тупиц партии виконта, что господин де Саксиле - сумасброд, способный все испортить. Тем самым я, по крайней мере, избегну тюрьмы, куда этот негодяй мечтал бы меня засадить. Итак, нужно подольститься к этому дурачку, чтобы он согласился взять меня в спутники".
Размышляя таким образом, Санфен уже начал подлаживаться к молодому герцогу, прося его подробно рассказать о духе, царящем в Политехнической школе, и возносил до небес Монжа, Лагранжа и других замечательных людей, основавших эту школу. Эти великие мужи были кумирами Фэдора и боролись в его душе со всеми сословными предрассудками, которые усердно насаждали в нем родители. Он чрезвычайно гордился тем, что у него герцогский титул, но вспоминал он о нем только два раза в день, а двадцать раз в сутки наслаждался счастьем считаться одним из лучших учеников Политехнической школы.
Когда г-жа Отмар пришла наконец сообщить, что герцогиня проснулась, Фэдор уже находил доктора весьма неглупым человеком, а Ламьель прониклась сугубым уважением к искусству, с которым Санфен сумел понравиться молодому герцогу. Пока Фэдор ставил перед комнатой своей матери великолепный букет редких цветов, привезенный им из Парижа, доктор успел сказать ей:
- Самое трудное на свете - это понравиться человеку, которого ты презираешь. Право, не знаю, удастся ли мне снискать милость этого герцогского птенчика.
Фэдор поднялся к матери, а доктору нужно было навестить нескольких больных; к тому же он хотел узнать от герцогини все то, что расскажет ей сын, а такая беседа, естественно, могла быть только наедине. Тут-то и представлялась ему возможность внушить герцогине мысль отправить его в Париж вместе с молодым герцогом. Но когда доктор вернулся через час, он застал ее в слезах и чуть ли не в нервном припадке; она и слышать не хотела о возвращении Фэдора в Париж.
- Либо этот бунт - пустяк, - каждое ее слово прерывалось истерическим спазмом, - либо этот бунт - пустяк, и тогда никто не обратит внимание на твое отсутствие: ты просто поехал навестить больную мать - это вполне естественно; либо эти бунтовщики настолько осмелеют, что не побоятся тридцати тысяч войск из Сент-Омера, идущих на Париж; в этом случае я не хочу, чтобы кто-либо из Миоссанов находился среди врагов короля; твоя карьера была бы навсегда загублена; а в важных делах отца тебе заменяю я, и я самым категорическим образом приказываю тебе не отходить от меня ни на шаг!
Последнюю фразу герцогиня произнесла достаточно твердо, после чего потребовала, чтобы ее сын, проскакавший на почтовых всю ночь, отправился в замок и отдохнул у себя в постели хоть два часа.
Оставшись наедине с доктором, она сказала ему:
- Наших бедных Бурбонов продадут, как всегда; вы увидите, что якобинцы переманят на свою сторону войска из Сент-Омера: они способны на махинации, которые для меня, по крайней мере, оказываются совершенно непонятными. Объясните мне, например, дорогой друг, каким образом вчера уже в девять часов вечера Отмар знал, что мой сын приедет из Парижа? Я никому не говорила о письме, которое я послала ему с курьером герцога де Р.; мой сын только что показывал мне это письмо, мы целые четверть часа рассматривали печать; она была совершенно цела, когда сын ее сломал.
Доктор сумел весьма тонко польстить чувствам герцогини, впрочем, он действовал тут как врач. Целью его было успокоить ее возбужденные нервы, а все то, что мог сообщить Фэдор о начавшемся в Париже мятеже, он уже знал от него лично. Он нашел герцогиню разъяренною, как тигрица, - таково было выражение, которое он употребил, рассказывая обо всем этом Ламьель.
Но в интересах доктора было оказаться в Карвиле лишь в тот момент, когда там станут известны окончательные результаты июльского восстания. Скоро герцогине пришла в голову блестящая мысль: нервы у ее сына были в очень неважном состоянии; этот молодой человек слишком много работал, как, впрочем, и все воспитанники Политехнической школы; почему бы не съездить ему на полмесяца полечиться морскими купаньями? Но ему не следовало ехать в Дьепп; этот город был подкуплен прелестной герцогиней Беррийской, что могло сделать его подозрительным в глазах якобинцев; нужно было попросту отправиться в Гавр; в случае победы мятежников купцы, дрожащие за свои склады, ни за что не допустили бы в городе грабежей, а если бы победил двор, что казалось доктору наиболее вероятным, то недоброжелатели из соседних замков не смогли бы выставить в смешном свете это маленькое семейное путешествие. Худоба и бледность Фэдора служили достаточным доказательством того, что здоровье его пострадало от чрезмерных занятий; лето было невыносимо жаркое, и она всего-навсего последовала советам доктора, предписавшего морские купанья. В Дьепп ехать она не пожелала, так как дожидаться бального платья и шляп, которые надо было выписать из Парижа, пришлось бы слишком долго. А кроме того, Фэдор всегда выражал желание если не попутешествовать по Англии - на это у него не было времени, - то хоть провести дня три в этой своеобразной стране. Ну что ж, из Гавра можно было съездить на три дня в Портсмут!
ГЛАВА VIII
Все эти планы начали осуществляться, едва лишь доктор подал о них мысль. Герцогиня видела в них много положительного: во-первых, Гавр был гораздо дальше от Парижа, чем Карвиль, а во-вторых, она надеялась, что по дороге в Гавр ее никто не узнает. Герцогиня действительно чувствовала себя очень нездоровой и не выходила из башни; впрочем, о карете и лошадях успели позаботиться в замке. В восемь часов вечера, когда к башне подавали почтовых, по тракту прибыл из Парижа мальпост, украшенный трехцветными флагами.
- Господи, как я вам благодарна, дорогой доктор, за то, что могу всецело на вас положиться! - воскликнула герцогиня, садясь в ландо вместе с сыном и Санфеном.
Герцогиня весьма оценила, что доктор решительно отказался занять заднее место. Фэдор, очень недовольный этими церемониями, едва отъехали на одно лье от деревни, пожелал сесть рядом с кучером. Санфен был в восторге от того, что, с одной стороны, ему не придется быть в Карвиле, когда там станет известен окончательный результат парижского восстания, и, с другой стороны, - что он надолго помешал встречам между изящным и приятным молодым герцогом и пленительной Ламьель. По дороге путешественники не заметили ничего, кроме вызываемого ими любопытства. Все спрашивали у них о событиях в Париже. Вместо ответа задавали, в свою очередь, вопросы и говорили, что едут из соседних мест. Когда прибыли на почтовую станцию в Гавр, герцогиня гордо предъявила паспорт на имя г-жи Миоссант и ее сына. Она заставила несчастного юношу снять свою форму, и он был от этого в совершенном отчаянии. "Выходит, - говорил он себе, - что когда дерутся, герцог де Миоссан не только дезертирует, но еще и снимает свой мундир!"
Не успели они устроиться в частном доме у каких-то знакомых доктора, как он раздобыл им горничную и двух слуг, даже не подозревавших о том, кто такая г-жа Миоссант. И тут, в Гавре, избавленная от всяких тревог за свою судьбу, герцогиня провела первые дни отчаяния, вызванного невероятным исходом Июльской революции. Когда она узнала, что король отправился в изгнание в Англию, она поехала с сыном в Портсмут. Проводив их до корабля, доктор купил трехцветную ленту, продел ее в петлицу и отправился в Париж. Он весьма преувеличил своим друзьям из Конгрегации опасности, которым он подвергался в Карвиле, и не прошло и недели, как в "Moniteur" появился приказ о назначении господина Сезара Санфена супрефектом в Вандею. Целью его было только подчеркнуть свою солидарность с новым правительством. Конгрегация надавала ему рекомендательных писем в те места, где он должен был развернуть свои административные таланты, но его врачебная практика приносила ему в Карвиле от семи до восьми тысяч франков, да к тому же он ни за что не согласился бы появиться в мундире и при шпаге. "В Карвиле, - говорил он себе, - уже привыкли к моему горбу и к недостаткам моей фигуры". Уже через неделю после своего назначения он сказался больным и приехал в отпуск в Карвиль.
Ламьель оставалась у своей тетки; через три дня после отъезда герцогини ей прислали из замка четыре огромных тюка, заполнивших почти доверху крытую тележку. Это было белье и всевозможные платья, оставленные ей в подарок герцогиней.
В этом знаке внимания было что-то нежное и трогательное. 27 июля, накануне своего отъезда, герцогиня заехала на час в замок, велела упаковать эти тюки, не полагаясь на честность окружавших ее весьма примерных особ, приказала обвязать эти узлы тесьмой и приложить в ее присутствии на всех местах, где она перекрещивалась, печать с ее гербом. Это была мудрая мера, так как тюки доставили немало огорчения г-же Ансельм, и ее досада превратилась в бешенство, когда Ламьель, оставшись одна в деревне, не соизволила зайти к ней в замок с визитом.
Но молодая девушка об этом и не думала. Ее занимало сейчас одно: как скрыть безумную радость, охватившую все ее существо.
Каждое утро, просыпаясь, она заново с наслаждением сознавала, что не живет больше в этом великолепном замке, где были одни только старики да старухи и где из двадцати слов восемнадцать тратили на порицания; теперь у нее осталось одно неприятное занятие: писать каждый день герцогине. Стоило ей отдаться своим мыслям, и письма теряли свое изящество, но, по правде говоря, у нее не хватало терпения их переписывать; на мгновение она задумывалась над вежливыми упреками, которые вызовут ее промахи, но старалась поскорее отогнать от себя все неприятные мысли, а боязнь этих упреков приводила к тому, что в памяти своей она объединяла так ласково относившуюся к ней герцогиню с г-жой Ансельм и всеми прочими скучными воспоминаниями о замке. В итоге через десять дней после того, как Ламьель покинула герцогские покои, единственный след, который они оставили в ее душе, было глубокое отвращение к трем вещам, сделавшимся для нее символом самой невыносимой скуки: к высшей знати, к большому богатству и к назидательным речам религиозного характера.
Ничто не казалось ей смешнее и вместе с тем ненавистнее напускной важности походки и необходимости говорить обо всем, даже о самых забавных вещах, с каким-то сдержанным и холодным пренебрежением. Признавшись себе в этих чувствах с некоторым сожалением, Ламьель заметила, что благодарность, которую она, бесспорно, обязана была испытывать к своей благодетельнице, уравновешивалась неприязнью, которую внушали ей великосветские манеры герцогини, и она ее очень скоро стала забывать. А не будь необходимости ей писать, она забыла бы ее окончательно.
Отвращение ко всему тому, что могло напомнить ей жизнь в этом скучном замке, было столь велико, что одержало верх над тщеславием, столь естественным у шестнадцатилетней девушки.
В день отъезда герцогини доктор, улучив минуту, сказал ей:
- Идите к себе оплакивать отъезд вашей покровительницы и не показывайтесь до завтрашнего утра.
На следующий день, когда Ламьель спустилась, чтобы поцеловать г-жу Отмар, последняя была крайне изумлена, увидев, что она сменила все свои наряды на крестьянское платье и даже надела безобразный бумажный чепец, которым уродуют свои хорошенькие лица крестьянки из окрестностей Байё.
Такая черта показной скромности заслужила ей единодушное одобрение всей деревни. Этот безобразный бумажный чепец на голове, которую недавно украшали такие красивые шляпки, успокаивал зависть. Все улыбались Ламьель, когда она появилась в деревне в деревянных башмаках и в простой крестьянской юбке.
Ее дядюшка, видя, что она не возвращается с окраины поселка, побежал вслед за ней.
- Куда ты идешь? - закричал он встревоженно.
- Я хочу побегать, - отвечала она ему со смехом, - я была в этом замке, как в тюрьме.
И в самом деле, она побежала в поля.
- Подожди меня хоть часок; как только кончатся у меня уроки, я провожу тебя.
- Ладно! - крикнула Ламьель. Это было одно из вульгарных словечек, которые ей строго-настрого запрещали произносить в замке. - Ладно! Я и сама справлюсь с ворами!
И она пустилась бежать в своих деревянных башмаках, чтобы положить конец всяким возражениям. Она прошла больше двух лье, останавливаясь поболтать со всеми своими прежними подругами, которые встречались ей на пути, и вернулась лишь поздней ночью. Школьный учитель начал было читать ей форменное наставление по поводу того, как неприлично девушкам ее лет разгуливать по ночам, но ему не дала высказаться до конца его достойная половина, жаждавшая излить изумление, восхищение и зависть, которыми ее преисполнили белье и шелковые платья, обнаруженные в привезенных из замка тюках.
- Неужто это вправду все твое? - воскликнула она с грустным восхищением.
Подробно описав каждый предмет, что показалось Ламьель чрезвычайно скучным, г-жа Отмар попыталась принять уверенный вид, которому не соответствовал тон ее голоса, и прибавила:
- Я заботилась о тебе в детстве, и, мне кажется, я имею право рассчитывать на то, что ты позволишь мне надевать по праздникам и в воскресные дни самые плохонькие из твоих платьев.