Ламьель была ошеломлена; в замке подобные речи были бы немыслимы; у г-жи Ансельм и у других служанок герцогини были, разумеется, низменные чувства, но они умели их выражать совсем по-иному. При виде этих платьев г-жа Ансельм бросилась бы в объятия Ламьель, осыпала бы ее поцелуями и поздравлениями, а потом со смехом попросила бы у нее дать поносить одно из платьев, которое назвала бы по цвету. Просьба тетки Отмар убила девушку; в ее голове замелькали самые тягостные мысли. Так, значит, ей некого было любить; люди, которых она считала безупречными хотя бы по чувствам, были такими же низкими, как и все прочие! "Выходит, мне некого любить!"
И она застыла в этих тягостных размышлениях с серьезным и грустным лицом. Тетка Отмар заключила из этого, что ее ненаглядная племянница не хочет дать ей поносить одно из платьев, находящихся в тюках, и, чтоб склонить ее к щедрости, стала подробно перечислять ей все благодеяния, которые она оказала ей до того, как Ламьель поступила в замок.
- В конце концов ты же не настоящая наша племянница, - продолжала она, - мы с мужем взяли тебя из воспитательного дома.
Сердце Ламьель разрывалось на части.
- Прекрасно, я вам дам четыре самых красивых платья! - воскликнула она с раздражением.
- На выбор? - спросила тетка.
- О господи! Ну, конечно же! - вскричала Ламьель с отчаянием и досадой, что не осталось незамеченным.
Ее удручали низменные речи, от которых она отвыкла в замке. Отлично понимая, что дядя ее и тетка люди недалекие, она все же мечтала о семье, которую могла бы любить. В своей жажде нежности она даже готова была вменить в заслугу тетке ее простоту; она была потрясена до глубины души, неожиданно она взяла и расплакалась. Тогда дядя попытался утешить ее и примирить с огромной жертвой, которую она принесла, подарив эти четыре платья. Он подробнейшим образом перечислил ей все права, которые имела на ее признательность тетка. Ламьель, желая сохранить за собой способность любить хоть своего дядю, инстинктивно выбежала из дома и отправилась бродить по кладбищу. "Если бы здесь был доктор, - подумала она, - он, верно, посмеялся бы над моим горем и над безумными надеждами, которые всему этому причиной; он не стал бы меня утешать, но высказал бы мне несколько истин, которые помешали бы мне снова впасть в эту ошибку".
Все, что было милого и уютного в жалкой хижине ее дяди, исчезло в ее глазах. Ей даже не разрешили жить в комнате на втором этаже башни под тем предлогом, что она там будет одна и деревенские кумушки обязательно скажут, что ей ничего не стоит отпереть дверь какому-нибудь поклоннику. Эта мысль вызвала у Ламьель омерзение. Устроившись снова в столовой на своей маленькой кровати, за ширмой, Ламьель не могла не слышать всех разговоров, происходивших в доме. Чувство глубокого отвращения в последующие дни лишь росло и крепло. Ламьель не только приходила в уныние от того, что видела, но еще и сердилась на себя. "Я считала себя неглупой, - думала она, - так как нередко ставила в тупик аббата Клемана и даже страшного доктора Санфена, но мне просто-напросто иной раз случалось удачно выразить какую-нибудь мысль, а по существу я самая невежественная девчонка. Вот уже неделя, как я не могу прийти в себя от изумления. Я не сомневалась, что в хижине дяди я снова смогу двигаться и бегать, как мне хочется, а тогда, думалось мне, я буду совершенно счастлива. Теперь я получила эту свободу, которой мне так мучительно не хватало в замке, а между тем одна вещь, о существовании которой я никогда бы и не подумала, лишает меня всякой радости". Через два дня по грустным чувствам, которые не покидали ее ни на мгновение, Ламьель заключила, что не следует доверяться надежде. Эта истина чуть не привела ее в отчаяние. Все в жизни казалось ей лучше, чем на самом деле, и вдруг ее радостным мечтам нанесен был жестокий удар. Сердце у нее не отличалось чувствительностью, но у нее был острый ум. Первой потребностью этой души, еще не пробудившейся для любви, была занимательная беседа, и вдруг вместо случаев из светской жизни, которые умела так обстоятельно рассказывать герцогиня, вместо очаровательных блесток остроумия, сверкавших в суждениях аббата Клемана, она была обречена изо дня в день выслушивать пошлые соображения нормандского благоразумия, выраженные самым энергичным образом, иначе говоря, самым подлым стилем.
К этому прибавилось еще одно огорчение. Как-то раз она пошла навестить аббата Клемана в его приходском доме; она видела, как он читал свой молитвенник в фруктовом саду, а через минуту толстая служанка пришла ей сказать, что господин кюре не может ее принять, и добавила с самым насмешливым видом:
- Идите, идите, дочка, ступайте помолиться в церковь и знайте, что так с господином кюре разговаривать не полагается.
Сердце Ламьель было возмущено; она вернулась к дяде вся в слезах. На следующий день она приняла решение не обращать внимания на то, как к ней будут относиться люди. Если раньше ее бросала в дрожь одна мысль зайти к г-же Ансельм, которая обязательно встретила бы ее самыми злыми насмешками, теперь, когда тот, кого она считала своим другом, принял ее так плохо, все прочие ей были безразличны. Хотя Ламьель и родилась в Нормандии, она не очень-то владела искусством скрывать свои переживания. Собственно говоря, ей не было времени приобрести в этом деле опыт; ум и сердце у нее были романтические, рисовавшие ей всевозможные картины счастья, которые могли ей открыться в жизни; в этом заключалась оборотная сторона медали. Разговоры с герцогиней и с аббатом Клеманом, суровая философия доктора Санфена блестящим образом воспитали зачатки ума, которые она получила от природы; но, проводя в этих беседах долгие вечера, она не имела случая испытать те впечатления и мелкие обиды, которые приносит грубое соприкосновение с равными. Все, что она видела, сводилось к наглому обращению толпы завистливых горничных; ей было уже шестнадцать лет, а между тем последняя деревенская девчонка разбиралась несравненно больше ее во всем, что касалось молодых людей и любви. Что бы ни говорили поэты, а эти вещи в деревне изяществом не отличаются; все там грубо и основано на самом элементарном опыте.
Ламьель прошла в комнату г-жи Ансельм и напугала ее выражением своих глаз, - так живо в них отражалось отчаяние. Ламьель только что видела гостиную, где еще недавно аббат Клеман обращался к ней с самыми любезными речами, а теперь он даже не хотел ее принять. Старая горничная приготовила изрядный запас учтивых дерзостей, которые она собиралась преподнести Ламьель при первой встрече. Она не могла простить молодой девушке семь шелковых платьев герцогини, на которые рассчитывала сама.
Но при виде Ламьель она прежде всего подумала, что между нею, г-жой Ансельм, и первой гостиной, где, возможно, находился старый глухой лакей, добрых девять футов, а потому она проявила к девушке такую приторную вежливость, что Ламьель в глубине души возмутилась и резко оборвала ее:
- Герцогиня приказала мне продолжать свое образование лектрисы, и я пришла за книгами.
- Берите все, что хотите, мадмуазель. Разве не известно, что все в замке принадлежит вам?
Ламьель воспользовалась разрешением и унесла больше двадцати томов. Она вышла из библиотеки, но затем быстро вернулась.
- Совсем забыла, - сказала она г-же Ансельм, которая ревнивым взором следила за ее движениями.
Ламьель взяла сначала романы г-жи де Жанлис, Библию, "Эраста, или Друга юношества", "Сета", "Истории" Анкетиля и другие разрешенные герцогиней книги. "И дура же я! - сказала она себе. - Я все думаю о глубоком отвращении, которое мне внушают приторные любезности этой ненавидящей меня особы, и забываю одно из правил доктора: всегда разбираться в положении вещей и быть выше минутного чувства. Я ведь могу забрать себе все книги, которые так строго запрещала мне читать герцогиня". Она взяла романы Вольтера, "Письма" Гримма, "Жиль Блаза", и т. д., и т. д.
Г-жа Ансельм хотела составить список отобранных сочинений, но, чтобы избежать этого компрометирующего списка, Ламьель решила взять только те из книг, которые были без переплета и предназначались для чтения. Видя, что взятые книги не переплетены, г-жа Ансельм ограничилась тем, что сосчитала их. Возвращалась Ламьель со своей ношей в очень печальном настроении: она никак не могла найти ответа на один вопрос, который сама себе задавала, и это выводило ее из себя. "Как так! - думала она. - Меня раздражает грубоватая доброжелательность моего дяди, и вместе с тем я не могу выносить слишком приторную любезность г-жи Ансельм, которая, как имел обыкновение говорить доктор Санфен, была бы от души рада, если бы я очутилась на дне большого пруда; итак, в шестнадцать лет я веду себя, точно пятидесятилетняя, как их описывает доктор Санфен! Все меня раздражает, и я сержусь на весь род людской".
В экземпляре "Жиль Блаза", который Ламьель нашла в замке, были гравюры. Это, верно, и побудило ее раскрыть этот томик в первую очередь. Ей удалось пронести все эти книги в башню незаметно для дяди, который, наверно, рассердился бы, увидев такое их количество, так как хоть он и был школьным учителем, а часто говаривал: "Францию погубили книги". Это было одно из изречений грозного Дюсайара, приходского кюре. Припрятывая книги в нижнем этаже башни, Ламьель успела пробежать несколько страниц "Жиль Блаза", и они доставили ей такое удовольствие, что она набралась смелости и около одиннадцати часов, убедившись в том, что дядя и тетка крепко спят, вылезла из дома через заднее окно. У нее был ключ от башни, она забралась туда и читала до четырех часов утра. Когда она вернулась к себе спать, она была совершенно счастлива. Во-первых, ум ее был занят приключениями, рассказанными в "Жиль Блазе", и она забыла о чувствах, в которых себя упрекала, а во-вторых, что было гораздо важнее, она почерпнула в "Жиль Блазе" снисходительное отношение к себе и к другим, и ей не казались уже столь низменными чувства, вызванные у ее тетки Отмар видом красивых платьев.
Целую неделю Ламьель занималась только книгами; днем она шла с ними в лес, ночью читала в башне; к моменту отъезда герцогини у нее оказалось несколько экю, и она пошла и купила растительного масла. В тот же день лавочница, продавшая ей это масло, подозвала проходившего мимо дядюшку Отмара и наговорила ему тысячу любезностей; школьный учитель не мог понять, чему он обязан таким странным приемом, но, будучи осторожным человеком, постарался не выказать удивления. Он твердо решил не задавать ни одного вопроса продавщице масла, но следить с величайшим вниманием за каждым словом, которое она могла проронить. Наконец, когда он уже собирался уходить, лавочница приплела к своим прощальным приветствиям совсем уже странную фразу:
- В общем, очень благодарю вас за то, что вы поддерживаете мою торговлю.
Отмар подошел к ней. Он совершенно не понимал, о чем идет речь, но как истый нормандец прибавил:
- По крайней мере, я надеюсь, что вы мне будете отпускать товар с походом.
- С каким еще походом? - отвечала продавщица. - Я и так налила в кувшин три фунта с доброй пол-унцией; во-первых, продала первый сорт за двенадцать су, хотя еще вчера продавала его за двенадцать су и один лиар; и, во-вторых, ничего не взяла с вашей племянницы за пол-унцию с лишним.
- И все же я ее разбраню, - сказал Отмар уверенным тоном. - Три фунта масла! Слишком много для одного раза. Не помню, говорил ли я ей в точности, сколько следует купить, но когда я посылал ее к вам, она должна была сообразить, что надо взять не более полутора фунтов или двух фунтов самое большее.
- Полно, полно! Стоит ли бранить девочку? Ведь с маслом надо всегда принимать в расчет, что часть пристает к кувшину. - И она проболтала так более четверти часа со школьным учителем, который вернулся домой в глубокой задумчивости. "Интересно, - думал он, - исходит ли это от жены или от Ламьель?" Лавочница сказала ему, что Ламьель расплатилась за масло, разменяв пятифранковый экю.
"Еще одна глупость, - говорил он себе, - нам и без того нужно сбыть кучу медяков".
В течение всего вечера Отмар взвешивал все свои слова, во-первых, чтобы не возбуждать подозрений жены или племянницы, а во-вторых, чтобы постараться разгадать, в чем дело; но он так ничего и не разгадал. На следующий день он опять заглянул к лавочнице, но, проходя мимо ее лавки, дал понять, что возвращается на этот раз из более отдаленного места. Ничего нового он не узнал, а, вернувшись домой, нарочно завел с женой спор о том, каким образом она израсходовала столбик медяков на пятьдесят су, и убедился, что за последние дни она покупала лишь перец и душистые травы, наличие которых он проверил.
"Ясно, - решил он, - масло покупала моя племянница".
И, хотя вечер был сырой и довольно холодный, он лег очень рано, а когда услышал, что его жена крепко спит, выпил глоток сидра и вышел из дому через то же выходившее во двор окно, через которое несколько минут назад ускользнула и его племянница.
Но, сколько он ни бродил вокруг дома, ничего особенного не обнаружил
Простак Отмар промучил себя таким образом в течение трех ночей. На четвертую ему пришло в голову спросить у племянницы, где ключ от яблок, но в маленькой каморке над столовой царило безнадежное молчание. Постель оставалась нетронутой. Ламьель не ложилась.
ГЛАВА IX
В ближайшие месяцы Ламьель проводила все время в полях, потому что стоило ей остаться в доме своего дяди, как ее охватывала скука. Она снова стала раздумывать о любви, но в ее мыслях не было ничего нежного, это было простое любопытство.
Предостережения против соблазнов мужчин, на которые не скупилась ее тетка, имели полнейший успех. Благодаря пошлым выражениям, которые она при этом употребляла, отвращение к ним распространялось и на любовь. В эту пору жизни Ламьель первый попавшийся роман мог бы ее погубить.
Как-то раз тетка сказала ей:
- Все знают, что красивые платья, которые я надеваю по воскресеньям, когда иду в церковь, я получила от тебя. Молодые люди могут подумать, и не без основания, что герцогиня подарит тебе что-нибудь в день твоей свадьбы, и как только увидят тебя одну, постараются заключить тебя в свои объятия.
Эти последние слова задели любопытство Ламьель. Когда она вечером возвращалась со своей прогулки, какой-то молодой парень, шедший из соседней деревни со свадьбы, где было выпито много сидра, воспользовался тем, что они были немного знакомы, подошел к ней и сделал вид, будто хочет заключить ее в свои объятия. Ламьель преспокойно дала себя поцеловать. Парень начал уже питать большие надежды, но тут Ламьель с силой оттолкнула его от себя, а так как он хотел к ней снова пристать, пригрозила ему кулаком и бросилась бежать. Пьяному было за ней не поспеть.
"Как! Только и всего? - подумала она. - Правда, у него нежная кожа и борода не так колется, как у моего дяди, который царапает меня, когда целует".
Но на следующий день любопытство снова заставило ее задуматься над тем, почему, когда тебя целует молодой парень, ты испытываешь так мало удовольствия. "Должно быть, в этом есть нечто большее, чем я почувствовала, иначе священники не стали бы так часто повторять, что это дело греховное и запретное".
У наставника Отмара был своего рода помощник, который повторял уроки с учениками; звали его Жаном Бервилем. Это был долговязый оболтус двадцати лет с очень светлыми волосами. Даже дети, и те потешались над его маленькой круглой головкой с хитроватым выражением лица, посаженной на такое длинное тело. Жан Бервиль трепетал перед Ламьель. Как-то в праздник она сказала ему после обеда:
- Все пойдут танцевать, а ты выходи один и подожди меня в четверти лье от деревни, у большого креста, я приду туда через четверть часа.
Жан Бервиль пошел, куда ему указали, и уселся у подножия креста, ничего не подозревая.
Вскоре явилась Ламьель.
- Своди меня погулять в лес, - сказала она.
Кюре особенно запрещал молодым девушкам ходить гулять в лес. Когда она очутилась в очень глухом месте, окруженном со всех сторон большими деревьями, позади какой-то изгороди, она сказала Жану:
- Обними меня, сожми в своих объятиях.
Жан поцеловал ее и густо покраснел. Ламьель не знала, что ему сказать. С четверть часа она молча раздумывала, а потом заявила:
- Уйдем отсюда; но ты должен дойти до Шарпе, что в одном лье отсюда, и смотри никому не говори, что я водила тебя гулять в лес.
Жан снова густо покраснел и повиновался; на следующий день, когда он вернулся в школу, он все на нее поглядывал. Через неделю наступил первый понедельник нового месяца. В этот день Ламьель всегда ходила на исповедь. Она рассказала священнику о своей прогулке в лес; ее так одолевало любопытство, что она и не подумала что-либо от него скрывать.
Честный кюре устроил ей ужасную сцену, но ничего или почти ничего не добавил к ее сведениям. Через три дня Отмар, начавший подсматривать за своей племянницей, прогнал Жана Бервиля. По нескольким словам дядюшки, подслушанным Ламьель, она заключила, что причиной немилости, в которую попал Жан, является в какой-то мере она. Она стала его разыскивать и наконец через неделю нашла. Он шел с телегами одного соседа. Ламьель побежала за ним и дала ему два наполеондора. Страшно удивленный, Жан взглянул вдаль - на большой дороге никого не было; он поцеловал Ламьель и уколол ее своей бородой; она живо оттолкнула его, но все же решила добиться своего и узнать, что такое любовь.
- Приходи завтра к шести часам в тот лес, где мы были в воскресенье. Я тоже туда приду.
Жан почесал затылок.
- Дело-то вот в чем, - сказал он после многочисленных смешков и фраз вроде "мадмуазель уж слишком добра", - дело в том, - сказал наконец Жан Бервиль, - что я к завтрашнему дню не разделаюсь с одной работой, а тут я могу получить шесть франков в день и даже больше. Телегу из Мери я пригоню лишь завтра в восемь часов вечера.
- Когда ты будешь свободен?
- Во вторник. А впрочем, нет, возможно, будет еще работа, а хозяин заплатит мне только когда все будет окончено. Среда будет самое верное, тогда это моим делишкам не повредит.
- Ладно; я дам тебе десять франков, приходи в лес в среду в шесть часов вечера, только не надуй.
- О, за десять франков, если мадмуазель угодно, я готов прийти и завтра, во вторник, ровно в шесть часов.
- Отлично, завтра вечером, - сказала Ламьель, начиная терять терпение от жадности этого скота.
На другой день она нашла Жана в лесу; он принарядился в воскресное платье.
- Поцелуй меня, - сказала она.