Он ее поцеловал. Ламьель заметила, что он выполнил ее приказание и пришел свежевыбритым. Она сказала ему об этом.
- А как же иначе? - живо отозвался он. - Хозяйка здесь вы; вы хорошо платите, а потом вы такая красивая.
- Тут речь идет не о хозяйке, а я хочу стать твоей любовницей.
- Ну, это другое дело, - сказал Жан деловито, и затем без восторгов, без любви молодой нормандец стал ее любовником.
- И это все?
- Все, - отвечал Жан.
- У тебя уже много было любовниц?
- Три.
- И так-таки ничего больше и нет?
- Насколько я знаю - нет; хочет ли мадмуазель, чтобы я пришел еще раз?
- Я тебе скажу об этом через месяц; но помни, не болтай, не рассказывай никому.
- Не такой я дурак! - воскликнул Жан Бервиль.
Тут у него впервые заблестели глаза.
"Как? Неужели любовь - это только и всего? - с удивлением спрашивала себя Ламьель. - Стоило ее так строго запрещать! Однако этого бедного Жана я вожу за нос; чтобы прийти сюда другой раз, он, возможно, откажется от какой-нибудь выгодной работы".
Она вернула его и дала ему еще пять франков. Он рассыпался в страстных выражениях благодарности, Ламьель села и смотрела ему вслед (она вытерла кровь и почти не обратила внимания на боль).
Потом она рассмеялась и все повторяла:
- Так, значит, эта пресловутая любовь - только и всего?
Когда она возвращалась домой, задумчивая и насмешливая, она увидела молодого человека, отлично одетого и очень приятной наружности, ехавшего по той же большой дороге. Этот молодой человек, видимо, был близорук, он чуть что не остановил своей лошади, чтобы удобнее разглядеть Ламьель в свой лорнет. Оказавшись на расстоянии не больше тридцати шагов, он сделал радостное движение, подозвал своего лакея, передал ему лошадь, и слуга удалился крупной рысью.
Молодой Фэдор де Миоссан, так как это был не кто иной, как сын герцогини, пригладил волосы и с уверенным видом направился к Ламьель.
"Видно, нужна ему именно я", - подумала она.
Когда он был уже совсем близко, она решила:
"Он только разыгрывает смельчака, а на самом деле он застенчив".
Это само собой напрашивавшееся наблюдение значительно успокоило нашу героиню. В то время как Фэдор приближался к ней, его решительная и самоуверенная походка навела ее на мысль:
"А ведь поблизости нет ни души".
Уже на следующий день после приезда молодого герцога Дюваль, его любимый камердинер, сообщил ему, что, зная о его скором прибытии, нашли нужным поскорее убрать из замка хорошенькую шестнадцатилетнюю гризетку, очаровательную во всех отношениях, любимицу его матери, знавшую английский язык, и т. д.
- Тем хуже, но что поделаешь! - сказал герцог.
- Как, что поделаешь? - воскликнул Дюваль уверенным тоном человека, руководящего всеми действиями своего господина. - Вас попросту обкрадывают. Было бы малодушием не повести атаку на эту девчонку. Дело здесь нехитрое: дают ей несколько ливров и снимают хорошенькую комнатку в деревне. И вот у вас есть уголок, куда вы можете ходить по вечерам курить сигару.
- Это будет, пожалуй, так же скучно, как сидеть у моей матери, - заметил герцог, зевая.
Видя, что картина такого счастья не производит на него особого впечатления, Дюваль прибавил:
- А потом, если кто-нибудь из ваших друзей пожелает навестить вас в замке, господину герцогу будет что ему показать вечерком.
Этот последний довод возымел свое действие, и красноречие Дюваля, без устали утром и вечером твердившего о Ламьель, подготовило молодого человека к тому, чтобы передать в этом деле руководство своему камердинеру, хотя герцог до смерти боялся совершить какой-нибудь глупый шаг, который мог стать темой для анекдота.
Но скука в замке Миоссанов превосходила всякое вероятие; аббат Клеман был слишком умен, чтобы высказывать свои мысли перед только что прибывшим из Парижа молодым фатом, который, разумеется, знал, что аббат - племянник одной из горничных его матери.
Итак, Фэдору пришлось наконец уступить, правда, нехотя, увещаниям своего тирана Дюваля. Последние три или четыре года молодой герцог действительно много занимался геометрией и химией и сохранил все свойственные шестнадцатилетнему юнцу представления о легком и непринужденном тоне, которого человек знатного происхождения должен держаться при встрече с гризеткой, знай она даже английский язык.
Вот эти-то представления и являлись настоящим препятствием для Фэдора, но он не смел признаться в этом Дювалю. В глубине души его шокировало полнейшее бесстыдство этого человека; он робел перед опасностью показаться смешным. Молодой герцог не был лишен душевного благородства: ему и в голову не приходило, что единственным мотивом, побуждавшим его камердинера затеять это дело, были пять или шесть луидоров, которые можно было заработать на меблировке маленькой квартирки для Ламьель. Чем застенчивее чувствовал себя Фэдор, тем лесть Дюваля становилась ему приятней; лакей мог заставить его действовать, лишь доведя свою лесть до предела.
Например, он ужасно льстил ему в тот день, когда побудил его заговорить с Ламьель. Фэдор поспешил соскочить с коня, едва ее завидел, но, подходя к ней, никак не мог держать себя спокойно.
- Вот, сударыня, деревянный футляр, отделанный стальными головками, самого очаровательного вида. Вы забыли его в замке, когда уезжали от моей матери. Она вас очень любит и просила меня передать его вам, как только я вас увижу. А знаете ли вы, что я разыскиваю вас уже больше месяца. Хотя я вас никогда не видел, я сразу же узнал вас по изящной наружности и т. д.
В глазах Ламьель светились ум и проницательность, когда, замкнувшись в совершенную неподвижность, она со сдержанной иронией наблюдала за этим изящным молодым человеком, рассыпавшимся в мелких порывистых движениях, как любовник из водевиля.
"Собственно говоря, он до сих пор не проявил никакого изящества ума, - подумала Ламьель, - он ничуть не лучше этого болвана Жана Бервиля, который только что от меня ушел. Насколько аббат тоньше его! Как он был бы мил, если бы ему пришлось принести мне мой футляр!"
Наконец через четверть часа, которые показались девушке ужасно скучными, герцог сумел сказать какую-то любезность складно и естественно. Ламьель улыбнулась, и сразу же Фэдор сделался очаровательным; время перестало мучительно тянуться и для него и для Ламьель. Окрыленный этим маленьким успехом, который он с наслаждением ощутил, герцог стал очень приятным, так как отличался неиссякаемым остроумием; природа обошла его лишь силой воли. Несчастного молодого человека настолько часто и настолько упорно пичкали советами, как избежать тысячи неловкостей, которые в шестнадцать лет неминуемо совершает любой юнец, когда ему приходится говорить в салоне тоном светского человека, что при малейшей необходимости шевельнуться или произнести хотя бы одно слово он тупел, вспоминая о трех или четырех противоречивых правилах, которых нельзя было нарушать. Это же чувство стеснения делает наших актеров такими плоскими. Приятное словечко, которое, желая пленить Ламьель, ему удалось найти, придало ему смелости; он позабыл все правила и стал действительно мил. Трудно было быть приятнее.
"Мне бы следовало, - подумала Ламьель, - прогнать моего Жана и узнать у этого юноши, что такое любовь; но, возможно, он сам этого не знает".
Вскоре, чувствуя себя все более непринужденно, герцог дошел до того, что стал вести себя - действительно или только в глазах Ламьель - чересчур вольно.
- Прощайте, сударь, - тотчас же сказала ему Ламьель, - и не смейте идти за мной, я вам запрещаю.
Фэдор остался стоять на дороге, словно его превратили в изваяние. Эта совершенно неожиданная выходка навеки закрепила в его сердце память о Ламьель.
По счастью, когда он вернулся в замок, у него хватило духу признаться во всем Дювалю.
- Нужно с недельку не разговаривать с этой недотрогой, - заявил Дюваль. - Так, по крайней мере, - добавил он, заметив, что его речи не по вкусу герцогу, - поступил бы молодой человек простого звания; но люди знатные, как вы, ваша светлость, считаются только с тем, что им угодно. Наследник одного из самых высоких титулов и одного из самых крупных состояний во Франции не подчиняется обычным правилам.
Молодой герцог не отпускал до часу ночи человека, выражавшегося с таким изяществом.
На другой день шел дождь, и это привело в отчаяние Фэдора. Он проводил время в мечтах о Ламьель; он вряд ли мог рассчитывать на встречу с ней, даже если бы кружил по всем дорогам. Он сел в карету и дважды проехал перед окнами Отмаров. На следующий день он дожидался часа прогулки со всей нетерпеливостью влюбленного; да, собственно говоря, эта любовь, созданная для него Дювалем, уже отчасти избавила его от скуки. Камердинер снабдил его пятью или шестью рецептами, как подойти к девушке. Фэдор позабыл все, когда увидел ее в полулье от себя на той же дороге, где он встретил ее в первый раз. Он пустил свою лошадь галопом, соскочил в ста шагах от нее, отправил лошадь обратно и, когда обратился к ней, был так взволнован, что высказал ей действительно то, что думал:
- Вы прогнали меня позавчера, мадмуазель, и привели меня этим в отчаяние. Как сделать, чтобы вы не прогнали меня и сейчас?
- Не разговаривать со мной больше, как с какой-нибудь горничной герцогини. Я, правда, была чем-то вроде этого, но теперь мое положение изменилось.
- Вы были лектрисой, но никогда не были горничной, и моя мать сделала вас, сударыня, своим другом. Я тоже хотел бы им стать, но при одном условии: роль герцогини на этот раз будете исполнять вы. Вы будете действительно повелительницей во всем значении этого слова.
Это начало понравилось Ламьель; ее самолюбию приятна была робость молодого герцога, но отрицательной стороной этого чувства было то, что к нему примешивалось слишком много презрения.
- Прощайте, сударь, - сказала она ему через четверть часа, - я не желаю видеть вас завтра. - И, так как герцог не находил в себе решимости уйти, она добавила повелительным тоном: - Если вы сейчас же не удалитесь, то я не увижу вас целую неделю.
Герцог поспешил скрыться. Его бегство чрезвычайно развеселило Ламьель. В замке ей тысячу раз говорили о почтительности, которую все проявляли по отношению к единственному сыну герцогини, наследнику столь славного имени. Такая перемена ролей показалась ей забавной.
Знакомство продолжалось, но все в том же духе. Ламьель держала себя как повелительница не только деспотичная, но и капризная. Однако через две недели она стала назначать свидания чаще, так как в послеобеденные часы уже начинала скучать, если не имела возможности помучить красивого молодого человека.
Он был от нее без ума, а она все время придумывала для него разные мучения.
- Оденьтесь в черное, когда придете ко мне завтра.
- Повинуюсь, - отвечал Фэдор. - Но почему такие печальные одежды?
- У меня только что умер один из двоюродных братьев; он торговал сыром.
Ее очень позабавило действие этой подробности на красивого молодого человека.
"Если когда-нибудь это станет известно, - думал он, печально бредя к себе в замок, - я стану навеки посмешищем".
Он попросил у матери позволения вернуться в Париж. Вероятно, у него не хватило бы мужества там остаться, но он получил отказ. На следующий день, направляясь на свидание, которое было назначено в соседнем лесу, в хижине, где обычно работали крестьяне, изготовлявшие деревянные башмаки, он воскликнул:
- Попробуйте отрицать успехи якобинского духа, если я облачился в черное по торговце сыром!
Ламьель, увидев его в самом строгом трауре, сказала ему:
- Поцелуйте меня.
Бедный мальчик заплакал от радости. Но Ламьель в данном случае не ощущала ничего, кроме удовольствия командовать. Она разрешила ему поцеловать ее, так как ее тетка устроила ей в этот день скандал более бурный, чем обычно, из-за ее частых свиданий с молодым герцогом, о которых было столько разговоров в деревне. Напрасно Ламьель меняла каждый день место их встреч. Уже три дня, как она удовлетворяла свое любопытство, выспрашивая у герцога малейшие подробности его парижской жизни; поэтому она не вняла голосу благоразумия, повелевавшего ей удалять одним словом молодого человека, как только она его увидит.
Сумерки быстро надвигались. Ламьель выходила из леса со своим другом, чтобы вернуться в деревню. Герцог рассказывал ей с очаровательной непринужденностью и большим остроумием о своем способе заполнять дни в Париже. Ламьель завидела издали своего дядю Отмара, сходившего с одноколки, которую он нанял, вероятно, за порядочные деньги, чтобы следить за ней.
Это ее вывело из себя.
- При вас все еще состоит ваш верный камердинер Дюваль?
- Разумеется, - ответил Фэдор со смехом.
- Ну, так пошлите его в Париж за какой-нибудь вещью, которую вы там забыли.
- Но это будет мне очень неудобно; что я стану делать без этого человека?
- Вот вы уж и расплакались, как ребенок, боящийся своей няньки. Так вот, не возвращайтесь ко мне, пока вы не отправите вашего Дюваля из Карвиля. Вот мой дядюшка уже бежит за мной. Как бы я хотела прогнать его - совсем так, как сейчас прогоняю вас! Прощайте.
Ламьель пришлось вынести очень долгую и очень неприятную сцену, которую устроил ей дядя. Все повторилось сначала, когда она вернулась домой. Слово взяла тетушка Отмар, и проповедь ее была достаточно длинной. У Ламьель все чувства оцепенели от скуки. Она, не колеблясь, бросилась бы в Сену, чтобы спасти своего дядю или свою добрую тетушку, если бы они упали в воду, но когда они стали говорить этой молодой девушке, изнывающей от тоски в их обществе, о своих сединах, опозоренных ее поведением, она во всех их речах видела одну только скуку.
Они знают, что их племянница разговаривает с Фэдором. Их племянница поселится с Фэдором... Несмотря на эту мысль, очень быстро превратившуюся в уверенность, старик Отмар, прибегнув к самым патетическим фразам, потребовал от Ламьель слова, что на другой день она никуда не отлучится после обеда. Ламьель не могла найти серьезного повода для отказа, а единственной священной вещью для нее была честь: раз уж слово было дано, она не могла его нарушить. Герцог пришел в отчаяние, не найдя ее ни в одном из обычных мест их встреч. После целой ночи колебаний он решил принести в жертву своей повелительнице человека, который им повелевал. Самое главное, по мнению молодого герцога, было не дать Дювалю догадаться о постигшей его опале; поэтому он осыпал его ласками и поручил ему разведать, какой образ жизни ведет его близкий друг виконт Д., ибо, как он доверительно сообщил своему камердинеру, речь шла о его, герцога, возможном браке с дочерью богатого торговца кожами, мадмуазель Баллар, на которую, судя по письму одного их общего приятеля, виконт, по слухам, имел также виды.
Можно было подумать, что все хляби небесные разверзлись в эту неделю над Нормандией; дождь лил не переставая трое суток, и наша героиня так проскучала эти дни в доме Отмаров под аккомпанемент постоянных попреков, что в ее не слишком чувствительном сердце исчезли последние остатки жалости при мысли, как одиноко будет без нее несчастным старикам.
Дождь продолжался и на четвертый день, но он был не так уж силен, и Ламьель, надев деревянные башмаки, бумажный чепец и накинув на плечи квадратный кусок клеенки с дырой посредине для головы, отправилась наугад в хижину башмачников, спрятанную в высокой роще строевых деревьев. Через час туда явился и герцог, промокший до нитки; Ламьель сразу же заметила, что позаботился он только о своей лошади, а не о себе. Эта лошадь только что прошла самым быстрым аллюром три или четыре лье в окрестностях Карвиля.
- Я побывал во всех местах, где мы раньше встречались, - сказал герцог, который не выглядел ни очень влюбленным, ни очень страстным. - Мой Ястреб совсем выбился из сил; вы не представляете, что за грязь в этих местах.
- Я-то? Чтобы я, крестьянка, да этого не знала! Мне от души нравится ваш Ястреб, потому что он ставит вас в глупое положение; в настоящую минуту он вам во сто раз дороже той, которую вы так напыщенно называете своей повелительницей. Меня это нисколько не огорчает, но вы-то выглядите очень смешным.
Это замечание, отпущенное, казалось, для вящего эффекта, вполне соответствовало действительности. Когда-то Ламьель была готова сильно увлечься аббатом Клеманом и даже полюбить его. Что же касается герцога, то он просто казался ей любопытным, а кроме того, от него можно было кое-что почерпнуть. "Значит, - думала она, - вот что герцогиня называет человеком из хорошего общества? Пожалуй, если б надо было выбирать, я предпочла бы этого болвана Жана Бервиля, который любил меня за пять франков. Посмотрим, какую мину состроит герцог на мое предложение. У него больше нет Дюваля, ловкость и нахальство которого сводили все его усилия к денежным жертвам. Как возьмется за дело этот красавчик? А возможно, он за него и не возьмется; он побоится и будет только сжимать меня в своих объятиях, как какое-нибудь дрянное ружье. Посмотрим".
- Мой славненький Фэдор, ваш несчастный Ястреб здорово промок (это был чистокровный конь, выступавший на скачках в Шантильи, где крестьяне кое-что смекнули и заставили платить по два луидора за цыпленка), а у вас нет попоны. Он может простыть, - советую вам скинуть ваш фрак и набросить его ему на спину. Вместо того чтобы болтать со мной, вы бы лучше поводили его по лесу.
Фэдор не нашелся, что ответить, - так он беспокоился за свою лошадь. Ламьель была совершенно права!
- Это еще не все, - продолжала она. - С вами случится еще кое-что почище: счастье вам валится на голову.
- Что? - спросил ошеломленный Фэдор.
- Я собираюсь с вами сбежать; мы поселимся в Руане и будем жить в одной квартире, понимаете, в одной квартире?
Герцог оцепенел от удивления. Ламьель это показалось забавным; она улыбнулась, затем продолжала:
- Так как из-за любви к крестьянке может пострадать ваша честь, я постаралась пощупать руками эту воображаемую любовь, или, лучше сказать, я хочу вас убедить в том, что вашему сердцу не под силу по-настоящему испытывать любовь.
Он был так забавен, что Ламьель сказала ему во второй раз с начала их знакомства:
- Поцелуйте меня, и притом страстно, но только не уроните моего чепца (надо знать, что нет ничего безобразнее и смешнее, чем эти смахивающие на фригийский бумажные колпаки, которые носят молодые женщины Кана и Байё)!
- Вы правы, - сказал герцог и рассмеялся.
Он снял с нее чепец, надел на нее свою охотничью фуражку и поцеловал ее со страстью, которая для Ламьель имела всю прелесть неожиданности. Сарказм исчез из ее прекрасных глаз.
- Был бы ты всегда таким, я бы тебя полюбила. Если сделка, которую я предлагаю, вам подходит, вы достанете мне паспорт, так как я боюсь полиции (это чувство является как бы врожденным в тех местах, где около 1795 года водились шуаны). Вы запасетесь деньгами, попросите разрешения у герцогини, снимете хорошенькую квартирку в Руане, и мы проживем вместе, кто знает, может быть, не меньше двух недель, пока вы мне не наскучите.
Молодого герцога охватила живейшая радость, и он захотел снова ее поцеловать.