- Почему? - воскликнул Валерио с искренним недоумением.
- Да потому, что мне так хочется, - произнес Боцца, - и больше не спрашивайте.
- Значит, сообщив мне об этом так внезапно, вы намерены оскорбить меня?
- Нисколько, мессер, - ответил Боцца ледяным тоном.
- В таком случае, - сказал Валерио, с огромным усилием сдерживая гнев, - вы должны во имя дружбы, которую я всегда вам выказывал, поведать мне, что заставляет вас уйти.
- О дружбе не может быть и речи, мессер, - заметил Боцца с язвительной усмешкой. - Таким словом бросаться не следует, да и такому чувству нет места между нами.
- Вероятно, вы ни к кому и не питали этого чувства, - возразил Валерио, задетый за живое, - зато я питал к вам искреннюю дружбу и так часто ее доказывал, что отрицать это вы не можете.
- Да, конечно, - с издевкой произнес Боцца, - такие доказательства забыть нелегко.
Удивленный Валерио пристально посмотрел на него: он не мог поверить, что на свете бывает столько злобы; не хотел понимать язык ненависти.
- Бартоломео, - промолвил он, беря его за руку и уводя в галерею, - что у тебя на душе? Может быть, я невольно обидел тебя? Если так, клянусь честью, обидел нечаянно. И я докажу тебе это, только скажи, в чем же дело.
Столько правдивости было в тоне молодого художника, что его ученик разгадал хитрость Бьянкини, сыгравшего на его легковерии; но в то же время ему больше чем когда-либо захотелось скрыть свою чрезмерную обидчивость, а при мысли о собственном малодушии ему показалась особенно оскорбительной благородная искренность Валерио. Сердце Бартоломео, замкнувшееся для любви, не испытывало потребности отвечать на такие порывы. "Если Бьянкини солгал, - подумал он, - если Валерио и не выказал ко мне презрения в тот раз, все равно он всегда презирал меня и даже сейчас презирает, милостиво предлагая дружбу и прощая мой проступок. Но раз я уже начал, надо стоять на своем". Товарищеские отношения с братьями Дзуккато уже давно тяготили Боцца, уже давно он стремился их порвать.
- Вы никогда не оскорбляли меня, мессер, - ответил он холодно. - Если бы вы оскорбили меня, я бы не только вас покинул, а потребовал удовлетворения.
- Так я готов, черт возьми, дать тебе его, если ты настаиваешь, - воскликнул Валерио, отлично понимая, что подмастерье что-то утаивает.
- Не об этом идет речь, мессер. И, желая доказать вам, что я не ищу ссоры и, во всяком случае, не из трусости ее избегаю, я вам открою одну из причин, побудившую меня оставить вас, - она вам не очень-то понравится.
- Непременно скажи, - проговорил Валерио, - всегда нужно говорить правду.
- Скажу, маэстро, - продолжал Боцца, стараясь говорить самым высокомерным, самым оскорбительным тоном, на какой только он был способен. - Все дело тут в искусстве, и ничего более. Вас это, вероятно, рассмешит - ведь вы презираете искусство, - но я не признаю ничего иного на свете и должен признаться, что готов пожертвовать самыми приятными знакомствами, чтобы добиться успеха и получить звание мастера.
- За это и порицать нельзя, - сказал Валерио, - но разве я препятствую твоему успеху? Разве я пренебрегал занятиями с тобой, заставлял тебя выполнять черную работу в школе, как обычно делают мастера, или не признавал тебя как художника? Разве я не предоставлял тебе все возможности совершенствоваться, не доверял тебе увлекательные сложные работы и не показывал лучший способ набора мозаики с таким рвением, будто ты мне родной брат?
- Не отрицаю, вы обязательны, - отвечал Боцца. - Но, пускай я покажусь вам несколько тщеславным, я вынужден вам признаться, маэстро, что ваш способ работы - по вашему мнению самый лучший - меня нисколько не удовлетворяет. Я не только стремлюсь стать первым в искусстве мозаики, но хочу развить это искусство, в наших руках такое несовершенное, и знаю, это будет подлинное откровение. Так вот, позвольте же мне избавиться от вашей методы и следовать своей. Так мне приказывает внутренний голос, - очевидно, мне предназначена лучшая доля, не буду я следовать по стопам других. Если я потерплю неудачу, не жалейте меня, если добьюсь успеха, знайте - я, в свою очередь, не откажу вам ни в помощи, ни в советах.
Валерио, не догадываясь - настолько сам он был лишен тщеславия, - что эта речь заранее придумана с единственным намерением посильнее уязвить его, с трудом удержался от смеха. Он часто замечал, как непомерно самолюбив Боцца, и на этот раз решил, что на его ученика нашел приступ какого-то безумия. Так он объяснил себе то смятение, в котором тот находился все утро, и, раздумывая о том, как гибельно тщеславие, какими бедами оно чревато, пожалел его и решил, что не стоит поднимать его на смех слишком уж явно.
- Раз так, любезный Бартоломео, - с улыбкой обратился он к подмастерью, - то, оставаясь среди нас, тебе было бы легче давать нам советы, а нам - их получать. Никто никогда не препятствовал твоей работе - совершенствуй же искусство мозаики, вводи свои новшества сколько тебе угодно. Если же благодаря тебе наше искусство пойдет вперед, заранее обещаю, что не буду тебе помехой, а с удовольствием воспользуюсь всеми твоими нововведениями.
Боцца понял, что Валерио подшучивает над ним, хотя и говорит учтиво. Ученик был раздосадован - хотел уязвить, а сам попал в смешное положение, - и вне себя он наговорил столько грубостей, что Валерио в конце концов потерял терпение и сказал:
- Если откровение твоего гения, любезный, - та нелепая и бездарная мозаика, над которой ты трудился, когда я ушел из базилики, то предпочитаю, чтобы искусство было отсталым в моих руках, чем так вот развивалось в твоих.
- Вижу, вижу, мессер, - возразил Боцца, раздраженный тем, что все его козни обернулись против него же. - Я одурачил вас - решил нынче утром под этим предлогом с вами расстаться. Хотелось так досадить вам, чтобы вы меня прогнали, - я пощадил вас, чтобы не обидеть самочинным уходом. Жаль, что вы не поняли благородства этого поступка. Так вот: я не желаю и часа оставаться в вашей мастерской.
- Значит, причина твоего ухода так и останется неизвестной? - спросил Валерио.
- Спрашивать о ней никто не имеет права! - отрезал Боцца.
- Я мог бы заставить вас сохранить верность своему обязательству, - заметил Валерио, - ведь вы дали подписку, что будете работать под моим руководством вплоть до праздника святого Марка. Но принуждать я не умею. Считайте себя свободным.
- Я готов, мессер, - ответил Боцца, - по вашему требованию возместить вам все убытки. Быть вам чем-нибудь обязанным - самое для меня страшное.
- Однако придется этому покориться, - сказал Валерио, отвешивая поклон, - ибо я решил ничего от вас не принимать.
Вот так и расстались учитель с учеником. Валерио посмотрел ему вслед и в волнении прошелся под аркадами. Его сердце вдруг сжалось при мысли о такой черной неблагодарности, о такой душевной черствости, и он поспешил вернуться и принялся за работу, чувствуя, что лицо его мокро от слез.
Боцца же, напротив, испытывал облегчение, почти радость. Будто с души у него упала огромная тяжесть - этой тяжестью было чувство признательности, непереносимое для гордецов. Он вообразил, что вышел победителем из былых невзгод и теперь на всех парусах несется в будущее, где ждут его независимость и слава.
VIII
Боцца был художником, не лишенным дарования. Он был талантливее Бьянкини, которые отличались лишь прилежанием и старательностью, и научился от братьев Дзуккато высокому мастерству рисунка и живописи. Линии его рисунка были изящны и точны, оттенки цвета естественны, а в умении подбирать яркие и богатые тона для изображения тканей он, пожалуй, даже превосходил самого Валерио. Учился он с упорством и с успехом овладел мастерством мозаики, однако не получил в дар от неба того священного огня, который может вдохнуть жизнь в произведения искусства, а ведь именно в этом превосходство гения над талантом. Боцца был так умен, с таким беспокойством стремился постичь, вглядываясь в произведения других художников, в чем же тайна их превосходства, что понял наконец, чего ему недостает, и стал со страстным нетерпением добиваться совершенства. Но тщетно пытался он придать своим образам пленительную грацию или ту возвышенную одухотворенность, которая светилась в образах, созданных братьями Дзуккато. Ему удавалось изобразить лишь внешние проявления чувства. В сцене из Апокалипсиса его демоны и грешники, обреченные на муки, были отлично отработаны; но, хотя эта сцена и была лучшей его мозаикой, его настоящим торжеством, ему не удалось сообщить этим символам ненависти и горя той красноречивости, выразительности, которая должна быть присуща подобным произведениям. Грешники, казалось, мучаются только от опаляющего их огня; черты, искаженные ужасом, не выражали ни стыда, ни отчаяния. Восставшие ангелы утратили все небесное. Не скорбь о прежнем величии духа, а какую-то бесчеловечную насмешку выражали их лица, их жестокие улыбки; и, глядя на картины пыток, скорее напоминавшие инквизицию, а не суд божий, зритель испытывал не волнение, а скорее недоумение, не ужас, а отвращение.
Несмотря на все эти недостатки, понятные лишь тонким знатокам, в работах Боцца было нечто выдающееся, и Дзуккато узнавали в произведениях своего ученика плоды своих стараний. Но, когда он захотел испытать свои силы на более возвышенных сюжетах, он потерпел полнейшую неудачу. Движения у него получались не величественными, а угловатыми, лица не вдохновенными, а безжизненными, ангелы тщетно взмахивали сильными и блестящими крыльями - ноги их, казалось, были навсегда прикованы к грунту, их взгляды блестели лишь смальтой и мрамором.
Художники выказывали недовольство тем, что их замыслы не нашли своего подлинного воплощения, хотя рисунки были выполнены с точностью, и братьям Дзуккато пришлось много потрудиться и кое-где переправить мозаичные фигуры, чтобы придать им жизнь и одухотворенность. Как только сцены из Апокалипсиса были закончены, Боцца поручили работу над гирляндой, украшающей свод; он же считал рабское копирование узоров занятием недостойным для себя и внутренне страдал в своей униженной гордости. Однако братья Дзуккато с удивительной мягкостью и чуткостью дали ему понять, что необходимо передать работу над священными сюжетами в более умелые руки, а ему придется кончать детали свода, пока их мастерской не поручат работу, более подходящую для его таланта. Боцца находил, что с ним мало занимаются рисованием и живописью - братья Дзуккато давали ему уроки в часы досуга. Он находил, что самое главное - это забота о будущей его славе, и втайне упрекал Валерио за любовь к развлечениям, которые мешали ему посвящать Боцца все свободное время; а Франческо он упрекал за то, что, работая над собственными сложными этюдами, тот иной раз раньше времени кончал урок или откладывал на следующий день. Он внушал себе, что учителя боятся, как бы он их не опередил, и мешают ему быстро овладеть приемами искусства мозаики, чтобы подольше пользоваться его трудом для своей выгоды. Его душу втайне терзали недоверие и ненависть. Иной раз (а такие минуты бывали еще мучительнее) ему открывалась истина, и он понимал, что, несмотря на превосходные уроки и бескорыстные советы учителей, он не делает должных успехов. Он с горечью замечал недостатки своей работы и с ужасом вопрошал себя: а что, если, несмотря на некоторый талант, он так никогда ничего и не создаст? Он понимал, чего ему недоставало, и не мог ничего поделать; рука его, казалось, переводила на грубый язык все его поэтические замыслы, и он даже был готов поверить в завистливую волю нечистой силы, влиявшей на его судьбу. Валерио часто говорил ему:
"Бартоломео, больше всего мешает развиваться твоим способностям тревога, снедающая тебя. Прекрасное и великое не могут расцвести без плодотворного вдохновения пылкого сердца и свободного ума. Чтобы создать произведение, исполненное жизни, надо быть здоровым и телом и духом, а вымыслы больного воображения жить не будут. Если бы ты ночи напролет не грезил о почете и славе, а радостно засыпал бы после свидания с возлюбленной; если бы в тоске не лил иссушающие сердце слезы, а плакал бы от умиления и нежности, припав к груди друга; наконец, если бы в часы усталости, когда уже ты не в силах держать в руке инструмент и распознавать оттенки цветов, ты не утомлял зрение, не перенапрягал волю, а искал в развлечениях, свойственных твоему возрасту, в невинных удовольствиях молодости средство для восстановления сил, необходимых художнику, давая душе на время иную пищу, ты, право, поразился бы, когда, вернувшись к работе, почувствовал, как сильно бьется твое сердце и все существо твое переполнено какой-то неведомой радостью и всепобеждающей надеждой. А ты, словно нарочно, все делаешь по-иному, вечно грезишь и с каждым часом угасаешь под бременем бытия; как же ты хочешь придать своему творению жизнь, если ее нет в тебе самом! Если будешь так продолжать, то подорвешь силу своего таланта раньше, чем заставишь его служить искусству. Постоянно размышляя о цели и преувеличивая ценность победы, ты так и не познаешь волнения и чистых радостей творчества. Искусство отомстит за то, что ты его не любишь ради него самого, и предстанет лишь издалека твоим обманутым и ослепленным глазам; и, если тебе удастся окольными путями добиться пустых рукоплесканий толпы, ты не ощутишь того благородного самоудовлетворения, которое испытывает истинный художник, с улыбкой наблюдая невежество грубых судей, находя утешение в своей скорби, если ему удастся скрыться от всех в какой-нибудь каморке или темнице вместе со своей музой и обрести радость, не известную человеку заурядному".
Несчастный художник прекрасно понимал, как справедливы эти замечания, но он не верил, что Валерио обращается к нему с чистой душой и с добрыми намерениями, желая направить своего ученика на верный путь, и приписывал ему низкие побуждения - скрытое злорадство и жестокое презрение к его страданиям. Обескураженный, отчаявшийся, он восклицал; "О, как это верно, Валерио! Я погиб. Я погасну, как факел под порывами ветра, не успев разгореться и осветить все вокруг. Вы это хорошо знаете и растравляете мою рану. Вы хорошо знаете, в чем секрет вашей силы и моей слабости. Что ж, торжествуйте, унижайте меня, презирайте мои мечты, мешайте осуществлению моих замыслов и насмехайтесь над моими надеждами. Вы умело пользуетесь своими силами - вы управляли скакуном, вы его укротили; я же без конца подхлестываю его, и он несет меня, и я вижу, что разобьюсь при первом же препятствии". Тщетно оба Дзуккато старались успокоить его, вселить в него надежду; он отвергал все их заботы, уязвленный их сочувствием, и прятал свои горести от чужих взглядов, избегая утешений. Его молодые учителя заметили, что их сердечность, их советы только раздражают и терзают его Израненную душу, и мало-помалу перестали говорить с ним о нем же. Боцца решил, что они его разлюбили и не дают ему советов, боясь его успеха. Досадная необходимость бросить благородную и увлекательную работу, чтобы к сроку закончить мозаику скучных орнаментов, озлобила его вконец. И вот он решил покинуть своих учителей, как только истечет срок его обязательства, ибо не верил, что они подготовят его к испытаниям на звание мастера. По договору с прокураторами они имели право представить к званию мастера одного ученика в год, но ему казалось, что братья гораздо лучше относятся к двум другим молодым подмастерьям - Чеккато и Марини. Он задумал отправиться в Феррару или же Болонью, получить там звание мастера и открыть свою школу; пусть он и был одним из последних в Венеции, зато он мог рассчитывать, что станет одним из первых в городе менее богатом и прославленном. Ссора с Валерио, казалось ему, представляла двойную выгоду: она вернет ему свободу и послужит предлогом для мести. Работы еще не были закончены, день святого Марка приближался, минуты были считанные. В обеих мастерских работали с удвоенным рвением, чтобы не нарушать договора. Отсутствие или уход одного из учеников грозил сейчас настоящим провалом и помешал бы успеху после всех неслыханных усилий, которые были сделаны до нынешнего дня, во имя того, чтобы не обогнала мастерская-соперница.
IX
Бьянкини очень скоро приметили, что Боцца так и не вернулся, а Валерио приуныл. Винченцо со злорадной усмешкой рассказывал братьям о своей вчерашней хитрости, и все трое пришли в восторг от первой удачи и решили приложить все усилия, только бы сорвать работы под главным куполом и погубить братьев Дзуккато. Собравшись в питейном заведении, они обо всем сговорились, а затем Винченцо отправился на розыски Боцца и отыскал его под вечер в предместье Санта-Киара, где по берегам лагуны тянутся обширные фруктовые сады.
Боцца медленно прохаживался вдоль сплошной зеленой стены - лишь кое-где дивные плодовые деревья ласково склонялись к мирным водам. Глубокая тишина царила в предместье, утонувшем в садах. Гасли последние лучи заходящего солнца, отражаясь вдали на сельской колокольне острова Чергоза. Пейзаж Венеции здесь дышит наивностью и сельской простотой, - во всех же иных местах он изыскан, горделив или же грозен. Здесь только видишь, как причаливают лодки, полные водорослей или фруктов, здесь только слышишь, как шуршат грабли, расчищая дорожки в садах, да жужжат прялки в руках женщин, сидящих в кругу детей на пороге теплиц. Монастырские часы отбивают время - льются чистые, похожие на женский голос звуки, и ничто не заглушает протяжного и печального звона. Сюда в иные, более поздние времена часто приходил певец "Чайльд-Гарольда", стараясь постичь некоторые тайны природы. И, когда он размышлял здесь над скрытым смыслом слов "милосердие", "кротость", "умиротворение", "покой", природа, то ли не в силах на него воздействовать, то ли неумолимо жестокая, вместо них подсказывала ему слова печали, тоски, скуки, безнадежного уныния.
Боцца, равнодушный к умиротворяющему действию чудесного вечера, позабыв все на свете, следил за стремительным полетом и неистовой битвой больших морских птиц; в вечерний час одни дрались из-за последней добычи, другие спешили в свои никому не ведомые убежища. Только такие картины - борьбы и смятения - доставляли удовольствие Боцца. И всякий раз ему казалось, что побежденный олицетворяет его соперников. И, когда в воздухе раздавался яростный и торжествующий крик победителя, Боцца чудилось, будто он сам взмывает на широких крыльях и несется к цели по зову своего ненасытного честолюбия.
Бьянкини с наигранным чистосердечием и, сказав, будто уже давно замечает, что братья Дзуккато строят ему, Боцца, козни, попросил поведать по секрету, уж не решил ли он покинуть их школу.
- Скрывать это нет надобности, - отвечал Бартоломео, - ибо дело уже сделано.
Бьянкини сдержанно выказал радость и стал уверять Боцца, что и десять лет службы у Дзуккато ни на шаг не продвинули бы его к званию мастера; вот, например, Марини, одаренный художник, работает у братьев уже шесть лет, а какое у него вознаграждение? Только скромное жалованье да звание подмастерья.
- Марини хвалился, - добавил Бьянкини, - что будет представлен к званию мастера в день святого Марка, - так ему обещал Франческо Дзуккато. Но…
- Он ему обещал? Это верно? - спросил Боцца, и глаза его блеснули.