- Я сам слышал, - ответил Винченцо. - Уж не обещал ли он и вам? О, братьям Дзуккато обещать ничего не стоит: с учениками они обходятся, как с прокураторами. Больше болтают, чем делают. Они весьма красноречиво втолковывают ученикам-простофилям, что искусство, видите ли, требует длительного срока ученичества; будто художника погубишь в расцвете сил, если слишком рано позволишь ему творить по воле его причудливого воображения; что и большие таланты терпели неудачу, поспешив отказаться от рабского копирования моделей, и так далее. Да чего только они не наговорят! Назубок выучили в школе своего папаши (когда их папаша держал школу живописи) пять-шесть наставлений, которые там твердили Тициану да Джорджоне, и теперь воображают, будто стали великими мастерами, и вещают, как непогрешимые судьи. Потеха, право! Не понимаю, как ваш дьявол - кстати, он блистательно выполнен и получился презабавным; удачны рога и веселое выражение, я на него не могу смотреть без смеха, - так вот, я не понимаю, как он до сих пор не сорвался со стены и своим львиным хвостом не хлестнул их по ушам, когда они несут чепуху, столь неуместную в их устах.
Хотя Боцца и был задет этими грубыми похвалами, расточаемыми самой главной части его работы - фигуре, которой он намеревался придать страшный, а отнюдь не смешной облик, - он втайне обрадовался, услышав, как высмеивают и унижают Дзуккато. А Бьянкини решил, что он завоевал доверие Боцца, излив целебный бальзам на его рану, и пригласил его к себе в школу и даже пообещал жалованья побольше, чем тот получал у Дзуккато. Он был поражен, когда Боцца, не выразив и признака радости, отказался. Бьянкини подумал, что молодой подмастерье хочет поднять себе цену и добиться наивысшей денежной мзды. Братья Бьянкини не видели в жизни художника иной цели, иной надежды, иной славы, кроме обогащения.
Он попытался соблазнить Боцца еще более блестящими предложениями, но все было тщетно - пришлось отказаться от мысли переманить его к себе, и Бьянкини, словно это его ничуть не трогало, продолжал спокойно беседовать с ним и расхваливать его, стараясь выведать причины его отказа и тайные тщеславные помыслы. Оказалось, что сделать это было нетрудно. Боцца, такой недоверчивый, такой замкнутый, что даже самая искренняя дружба не могла заставить его признаться в своих слабостях, поддался, как ребенок, на обольщения грубой лести: похвала была нужна ему, как воздух, без нее он страдал и чах. Боцца владела лишь одна мысль - стать мастером. Подстрекаемый мелким самолюбием, он хотел добиться славы, положения, независимости, звания, - и ради этого он готов был поступиться денежной выгодой и терпеть нужду. Заметив все это, Бьянкини проникся презрением к такому бескорыстному честолюбию, чуждому ему самому, и он без стеснения высмеял бы Боцца, если б не понимал, что может воспользоваться его услугами во вред братьям Дзуккато.
- Ах, мой молодой друг, вам хочется приказывать, а не прислуживать! Да этого не трудно добиться такому талантливому художнику. Что ж: viva! Нужно сделаться мастером, но не в жалком провинциальном городишке, где вам придется в поте лица трудиться день и ночь, лет двадцать оставаясь в безвестности. Нет, нужно сделаться мастером в самой Венеции, в соборе святого Марка, вытеснить и заменить Дзуккато.
- Ну, это только на словах легко, - возразил Боцца, - Дзуккато всемогущи.
- Может статься, не так уж всемогущи, как вы думаете, - произнес Бьянкини, - дайте слово, что вы доверитесь мне и будете помогать во всех моих намерениях. Клянусь, не пройдет и полугода, как Дзуккато будут изгнаны из Венеции, а мы с вами вдвоем станем полновластными хозяевами в базилике.
Винченцо говорил с уверенностью, а было известно, что он настойчив, ловок, удачлив во всех своих начинаниях, избежал множество опасностей, всегда выпутывался из беды, гибельной для всякого другого. И Боцца затрепетал от радости. Си вспыхнул, испарина покрыла его лицо, как будто солнце вновь взошло из-за моря и коснулось его своими теплыми, живительными лучами.
Бьянкини, почуяв, что одержал победу, взял его за руку и повлек за собой.
- Идемте, - сказал он, - сейчас вы кое-что увидите собственными глазами - верный путь к гибели наших врагов. Но прежде дайте клятву, что не поддадитесь глупой чувствительности и не разрушите моих замыслов. Вы мне необходимы как свидетель. Уверены ли вы, что не отступите, как бы тяжки ни была последствия для ваших бывших учителей?
- Но что же им грозит? - спросил, оторопев, Боцца.
- Только не смерть. Им грозит изгнание, бесчестье, нищета, - ответил Бьянкини.
- Для этого я не гожусь, - сухо сказал Боцца, отшатнувшись от своего искусителя. - Оба Дзуккато, вопреки всему, порядочные люди. Я ими недоволен, но не могу их возненавидеть. Оставьте меня, мессер Бьянкини, вы злой человек.
- Да вам это только кажется, - ответил Винченцо (его ничуть не оскорбили слова Боцца, он уже давно разучился краснеть). - Вы испугались, потому что верите в порядочность братьев Дзуккато. С вашей стороны это очень мило и очень наивно. Но, если вам докажут (говорю вам, вы увидите все собственными глазами), что они недобросовестны, обманывают республику, присваивают ее деньги, получают даром жалованье, занимаясь подделками, - словом, что вы скажете, если я вам это покажу? А когда вы это сами увидите, и я, когда придет время, в надлежащем месте потребую, чтобы вы засвидетельствовали истину, как вы поступите?
- Если увижу собственными глазами, то скажу, что более страшных лицемеров и чудовищных лжецов я никогда не встречал. И, если меня вынудят дать свидетельство, я это сделаю, потому что они низко обманывали меня, а я ненавижу людей, которые считают себя вправе сметать с дороги других, и еще больше ненавижу тех, кто ложью присваивает себе это право… Неужели они воры и бесчестные люди? Не верю! Но как бы мне хотелось, чтобы это было так! Как хорошо было бы бросить им в лицо: "Нет, вы не имели права презирать меня!"
- Ступайте за мной, - сказал Бьянкини, злобно усмехаясь. - Ночь темна - впрочем, нам-то можно в любой час проникнуть в базилику, не возбудив ничьих подозрений. Идемте, и, если вы не отступите, то через каких-нибудь полгода вы сделаете на плафоне, на самом верху базилики огромного желтого черта. Он будет хохотать громче всех остальных и отвалит вам сто дукатов золотом.
Говоря это, он неслышно шагал между благоухающими деревьями, а Боцца, неуверенно ступая и топча грядки с тмином и укропом, шел за ним следом и дрожал так, будто ему предстояло совершить преступление.
X
На следующий день Боцца с жаром работал в мастерской Бьянкини над рисунками для часовни святого Исидора. Франческо, которому брат накануне подробно рассказал о поступке Боцца, был глубоко оскорблен. Он просил Валерио не предпринимать никаких попыток, чтобы разузнать о причинах странного поведения подмастерья. Он был очень взволнован, но молчал, гораздо острее чувствуя оскорбление, нанесенное его любимому брату, чем оскорбление, которое получил бы сам, и не мог постичь, как можно было не поверить искренности и доброте, с какой старался все разъяснить Валерио. Франческо притворялся, что не замечает Боцца, и с того дня проходил мимо, будто и не видя его. Валерио превосходно понимал, как важно было для брата вовремя закончить работу над украшением купола и как его обеспокоил уход Боцца, поэтому он решил не жалеть сил и превозмочь все трудности. У Франческо было слабое здоровье, но он был горд и чувствителен, не мог допустить и мысли, что можно нарушить обязательства. Дело было не в славе - он и так упрекал себя в том, что слишком много думает о ней и задерживает заказанную ему работу, - дело шло о чести художника. Он знал о кознях, которые уже начали строить братья Бьянкини, чтобы запятнать его доброе имя. Когда он согласился на эту огромную работу, старик Дзуккато считал, что сын не справится с ней за три года, как было договорено, и пытался отговорить его. Тициан также думал, что при рассеянном образе жизни Валерио и недугах старшего брата задачу выполнить невозможно, и не раз советовал им помириться с братьями Бьянкини и упросить прокураторов заключить новый договор. Но братья Бьянкини, сами вышедшие из школы Франческо, не обладая большими талантами, были невыносимо заносчивы. Франческо ни за что на свете не доверил бы им труд, который начал с таким старанием, такой любовью.
Чтобы вы поняли, отчего Франческо не мог опоздать ни на день, расскажем о событиях, совершившихся раньше. Дело в том, что в базилике святого Марка много лет подряд работали неумелые и нерадивые мастера. На содержание бесчестных тунеядцев тратились огромные средства, причем много денег уходило на переделку их работ. Альберто и Риццо, превосходные мастера мозаики, много раз говорили прокураторам о том, что необходимо навести порядок и в расходах и в самих работах. Не раз мастеров меняли, наконец во главе мозаичной мастерской поставили Франческо Дзуккато. Работы Винченцо Бьянкини и его братьев отличались изрядной прочностью, и у Винченцо, хотя он и провел четырнадцать лет на каторге по обвинению в изготовлении фальшивых монет и убийстве нескольких человек, в том числе цирюльника, нашелся заступник, сам прокуратор-казначей, который назначил его помощником братьев Дзуккато. Однако между обеими семьями царила вражда, и Франческо попросил, чтобы ему самому позволили сыскать себе помощников. Это ему удалось. Совет художников, стремясь положить конец распрям и не перечить прокуратору - покровителю братьев Бьянкини, решил поверить им на слово и позволил, работать самостоятельно, на свой страх и риск. Поручили им работу попроще, отвели другую часть собора и дали более долгий срок, чем братьям Дзуккато. Бьянкини сами выговорили себе все эти условия и получили возможность показать, на что они способны. С того дня они, не переставая, всюду расхваливали себя, пытаясь склонить на свою сторону совет художников, который, впрочем, не разбирался в мастерстве мозаики, и унизить школу Франческо, а тот был так скромен и мягок, что не мог с ними бороться; члены же совета главным образом пеклись о том, чтобы было поменьше расходов, и надеялись, что после открытия реставрированного храма сенат осыплет их похвалами и денежными премиями.
Франческо с тревогой видел, что близится роковой день, а он тщетно тратит все свои силы в работе; надежда его покидала. Видел он также, что Валерио ничуть не тревожится и настаивает лишь на том, чтобы в тот же торжественный день было основано "Веселое братство". Франческо совсем приуныл, когда Боцца покинул его в такую трудную минуту. "Даже если Валерио, - раздумывал он, - с душой возьмется за дело, все равно толку будет мало. Пусть же себе веселится, раз, на свое счастье, он так беспечен и мысль о нашем поражении не вызывает у него никакого стыда".
Однако Валерио смотрел на все это совсем иначе. Он слишком хорошо знал благородную совестливость брата и понимал, что Франческо никогда не утешится после провала. И вот однажды Валерио собрал своих любимых учеников - Марини, Чеккато и еще двух юношей, - поведал им о состоянии духа Франческо, об унынии, воцарившемся во всей школе, и о том, чего ждет от них общественное мнение. Он стал заклинать их, чтобы они взяли с него пример, не теряли надежду и, не отказываясь ни от работы, ни от удовольствий, стойко держались до конца, даже если на следующий день после праздника святого Марка нм суждено будет погибнуть от изнеможения. Юноши с горячностью дали клятву без устали помогать ему и действительно слово сдержали. Франческо всегда огорчался, что Валерио не бережет свое здоровье, поэтому, чтобы не тревожить его, друзья прикрыли досками ту часть купола, которую он решил оставить под конец, и трудились там по ночам. Притащили на леса легонькую подстилку, и тот, кто изнемогал от усталости, ложился и засыпал глубоким сном; немного погодя спящего будило веселое пение художников и скрип досок. Работали весело и уверяли, что нет сна крепче, чем когда тебя убаюкивает на лесах шум молотков. Неиссякаемое веселье Валерио, его забавные рассказы, песенки и добрая чарка кипрского вина, которую распивали вкруговую, поддерживали чудесное вдохновение. И вдохновение увенчалось успехом. Под вечер, накануне праздника святого Марка, когда Франческо, стараясь сдержать немой упрек, делал вид, будто примирился со своей участью, что было далеко от истины, Валерио сделал знак своим друзьям. В мгновение ока они разобрали доски, и их учитель увидел гирлянду, которую поддерживали прекрасные ангелы, - ему это показалось просто чудом.
- О, милый мой Валерио! - воскликнул Франческо вне себя от радости и благодарности. - Недаром же я нарисовал крылья на твоем портрете - ведь ты мой ангел-хранитель, мой спаситель!
- Ты знаешь, я очень старался доказать тебе, - отвечал Валерио, обнимая брата, - что можно сочетать дело с развлечениями. Ну, раз ты мною доволен, все мои труды вознаграждены. Обними же наших верных товарищей - ведь они не покладая рук помогали мне, и все они достойны звания мастера. Выбирай же помощника.
- Милые, дорогие мои ученики, - сказал Франческо и сердечно обнял каждого, - вам всем пришлось пожертвовать очень многим из-за молодого человека, наделенного болезненным честолюбием. Вы решили доказать ему, что он возвел на вас напраслину, считая вас врагами и соперниками. Я рад, что вы усвоили мои уроки и не пошли по его следам в погоне за славой, к которой он так жадно стремился, и с готовностью показали ему пример добродетели и бескорыстия, добровольно уступая ему место мастера, чего он сам не ожидал. Неблагодарный не дождался этого счастливого дня - ведь он принужден был бы поблагодарить вас, он невольно должен был бы восхищаться вами. Он бежал как трус от учителей, которых не понял, от друзей, которых не оценил. Забудьте же о нем. Он уже достаточно наказан: ему не найти более искренних друзей, более бескорыстных учителей. Ныне место моего помощника свободно, выбирайте же сами того, кто может его занять: моя воля - ваша воля. Упаси меня бог сделать выбор между моими учениками, ибо я всех уважаю одинаково и всех нежно люблю. Выбирайте же сами. Тому из вас, кто получит больше голосов, я отдам свой голос.
- Долго выбирать не придется, - сказал Марини. - Мы так и знали, дорогой учитель, что в этом году, как и прежде, ты предложишь нам этот выбор, и мы уже предвосхитили твою мысль. Я получил больше всех голосов в нашей школе. Чеккато отдал мне свой голос. И я уже избран. Но право же, это или несправедливо, или неверно. Чеккато работает лучше меня; у Чеккато жена и двое маленьких детей. Он больше нуждается в звании мастера, и у него больше прав на это. Мне торопиться некуда, я еще холост. Я счастлив, что я твой ученик, и мне еще многому надо научиться. Я передаю Чеккато все голоса, я отдаю ему и свой голос и прошу тебя, учитель, присоедини к нему и свой.
- Обними меня, брат мой! - воскликнул Франческо, сжимая Марини в объятиях. - Твой прекрасный поступок исцеляет душевную рану, которую нанес мне неблагодарный Бартоломео. Да, есть еще среди художников люди великой души, способные на благородное самоотречение. Чеккато, принимай эту благородную жертву без смущения: все мы знаем, что на месте Марини ты поступил бы так же. Можешь гордиться собой сегодня. Тот, кто внушает такую дружбу, достоин своего друга.
Чеккато со слезами на глазах бросился в объятия Марини, а Франческо тотчас же отправился к прокураторам, чтобы получить грамоту мастера, которую ежегодно выдавали одному из его учеников.
- Мы тебя будем ждать за столом! - крикнул ему Валерио. - Ведь после таких трудов надо подкрепить силы. Поскорее возвращайся, братец, ведь мне полночи придется провести в Сан-Филиппо, чтобы подготовиться к завтрашнему празднику, а мне хочется с тобой еще чокнуться.
XI
Поднимаясь по широкой лестнице здания Прокурации, Франческо встретился с Боцца, который спускался вниз. Он был бледен и погружен в свои думы. Очутившись лицом к лицу со своим бывшим учителем, Бартоломео вздрогнул и явно смутился. Франческо посмотрел на него строго - иначе и не могло быть, - и лицо Боцца вдруг передернулось, а мертвенно-бледные губы зашевелились, будто он тщетно пытался что-то выговорить. Он шагнул навстречу своему учителю и словно собирался отвесить ему поклон. Угрызения совести его замучили, и он отдал бы в этот миг жизнь, лишь бы броситься к ногам Франческо и признаться ему во всем; но ледяное выражение лица мастера и уничтожающий взгляд, которым он окинул Боцца, и то, как он отвернулся, заметив, что тот поднес руку к берету, - все это лишило Боцца мужества. Он остановился в нерешительности, словно все еще ожидая, что Франческо обернется, приободрит его, взглянет на него со снисхождением, но, когда он понял, что учитель осудил его навеки и отступился от него, он с яростью сказал про себя, сжимая кулаки: "Что ж, проваливай!" Он пошел большими шагами и скрылся в доме своей возлюбленной, и она за весь вечер не могла добиться от него ни единого слова, ни единого взгляда.
Франческо отправился к прокуратору-казначею, главе совета художников, и очень удивился, встретив там Винченцо Бьянкини, который сидел в непринужденной позе и громко разглагольствовал. Он сразу умолк, увидев Франческо, и перешел в соседнюю комнату, составлявшую часть внутренних покоев Прокурации. Прокуратор-казначей Мелькиоре сидел, нахмурив брови и напустив на себя суровую важность; это придавало его приплюснутой круглой физиономии, всей его фигуре с выпяченным брюшком и гнусавому голосу что-то смешное, а отнюдь не внушительное. Однако Франческо был не из тех, кого может запугать чванливый глупец. Он поклонился и сказал, что счастлив возвестить о полном окончании мозаичных работ на своде купола, вследствие чего… Но прокуратор-казначей прервал его.
- Так, так! Вы явились! - сказал он, глядя на него в упор и, видимо, желая привести в замешательство. - Что ж, великолепно, мессер Дзуккато, превосходно… Будьте добры, объясните мне, каким же образом вы так быстро все закончили?
- Так быстро, монсеньер? На мой взгляд, работали мы долго, ибо сегодня уже канун назначенного вами дня, и утром я еще боялся, что не закончу вовремя.
- И у вас были основания бояться, ибо вчера вам еще оставалось сделать четверть гирлянды - это требовало по крайней мере месяца работы.