Брунхильда быстро переглянулась с мужем и после некоторого колебания опустилась на колени перед старым епископом Парижским, осенившим ее крестом. Она ждала этой встречи с того момента, как Зигебер попросил ее приехать в древнюю столицу Хловиса Великого. Однако Брунхильда полагала, что епископ, не скрывавший своей враждебности к королевской чете со времен церковного совета, состоявшегося в Париже два года назад, встретит ее в своем соборе, а не будет стоять здесь, рядом с королем. Вид у него и вправду был неважный. Когда Брунхильда поднялась и взглянула епископу в лицо, она отметила свинцово-серый оттенок кожи, пожелтевшие белки глаз и ввалившиеся щеки. Германий был не просто стар - он явно был болен.
К величайшему удивлению и замешательству Брунхильды, епископ Парижский также опустился на одно колено перед ней. Это выражение покорности тронуло ее и немного рассеяло то недоверие, которое она питала к своему недавнему противнику.
- Сиятельнейшая королева, - произнес Германий тихим, надтреснутым голосом, - у меня письмо для вас, и я прошу его принять.
Один из сопровождавших епископа священников приблизился и протянул ему свиток пергамента, скрепленный восковой печатью.
- Прочтите его, как только сможете, во имя Господа нашего.
- Я прочту. - С этими словами Брунхильда протянула руку, чтобы помочь Германию подняться.
Однако ее помощи оказалось недостаточно, и двум священникам пришлось подхватить епископа под мышки и в буквальном смысле поставить на ноги. Предыдущее усилие, казалось, полностью истощило Германия, и он смог поблагодарить помощников лишь слабым кивком Король и королева молча ждали, пока он сядет в крытые носилки и удалится. Затем, окруженные детьми и остразийской знатью, они по мосту направились на остров Ситэ.
* * *
На следующее утро Брунхильду разбудили крики лодочников, пришвартовавшихся чуть ли не под самыми окнами королевской спальни, выходившими в сад на западном берегу острова. Едва открыв глаза, она потянулась к мужу, но тут услышала, как Зигебер приглушенным голосом прогоняет шумную компанию, и ухмыльнулась, увидев, что он стоит у окна абсолютно голый.
Было тепло, и во сне Брунхильда наполовину сбросила простыню. Первым ее побуждением было снова укрыться, но в этот момент Зигебер повернулся, и ей захотелось, чтобы он увидел ее такой, будто бы все еще спящей, и чтобы возжелал ее так же сильно, как вчера, после долгой разлуки. Она слегка пошевельнулась и простонала, словно утренний свет мешал ей понежиться в постели. Сползшая простыня, ее союзница, почти ничего не закрывала. Брунхильда услышала шаги мужа, молча приближавшегося, и, затаив дыхание, представила, как он смотрит на ее бедра и ягодицы, на изящные очертания ног…. Когда Брунхильда почувствовала, как матрас прогибается под тяжестью тела мужа, она резко перевернулась и обхватила его за шею, опрокидывая на себя. Зигебер слегка вскрикнул от неожиданности, потом рассмеялся, но сейчас Брунхильде нужна была не просто забавная игра. Она всем телом подалась к мужу и с жадностью поцеловала в его губы, потом нежно погладила по щеке.
- Тебе нужно было приехать раньше, - прошептала она. - Мне так тебя не хватало…
- Не говори ничего…
Длинные белокурые волосы королевы ореолом рассыпались вокруг ее головы, золотясь в лучах утреннего солнца, сами подобные лучам. Мраморно-белая кожа придавала ей вид нимфы или сказочной феи, чья плоть соткана из света.
Они предались любви с лихорадочной, почти безумной страстью, которой никогда не испытывали прежде - возможно, в первый раз безраздельно отдаваясь друг другу. Когда Брунхильда, наконец, расслабленно вытянулась, повернувшись на бок, слезы потоком хлынули из ее глаз; но это были слезы облегчения. Она была королевой. Париж принадлежал ей. Ее муж и дети были рядом. Теперь она даже удивлялась, отчего раньше чувствовала такую тяжесть на душе.
Брунхильда окинула взглядом комнату: стены были выбелены известкой и украшены гобеленами, пол устилали сухие травы и цветы - и вдруг заметила на столе пергаментный свиток - письмо епископа Германия, о котором совсем забыла накануне. Письмо пролежало там все утро - пока Зигебер не ушел, призываемый королевскими обязанностями. И лишь после того, как придворные дамы одели и причесали ее, новая королева Парижская взяла свиток и сломала восковую печать. Письмо, написанное по-латыни, начиналась с длинной литании, в которой восхваления в адрес Бога перемешивались с формулировками придворной вежливости. Затем Германий переходил к сути дела
"Vulgi verba iter antes…" Брунхильда снисходительно улыбнулась при виде такой осторожной формулировки. "В народе ходят слухи…" Но продолжение было более откровенным:
"Говорят, что паче всего по вашему совету и наущению славный король Зигебер с такою одержимостью разоряет эту землю. Хоть и без того она уже долгое время далека от процветания, мы все еще не разуверились в Божьем милосердии, кое может остановить карающую длань, если только те, кто ее направляет, откажутся от мыслей об убийствах, от алчности, источника всех зол, и от гнева, заставляющего терять разум".
Брунхильда стиснула зубы, и ее пальцы судорожно сжались на хрустнувшем пергаменте. Как он смеет так оскорблять ее? Приписывать ей убийства, алчность, гнев? За кого он себя принимает, этот полумертвый старик, чтобы говорить так с королевой? Ослепленный своей гордыней, он даже не видел разницы между двумя братьями, словно алчность, "источник всех зол", не была присуща одному лишь Хильперику!
"Я желал бы умереть, чтобы не увидеть собственными глазами их падение и крушение этой страны. Но они и не думают оставлять своих усобиц, каждый возлагает вину на другого и ничуть не беспокоится о Божьем правосудии. Поелику ни один из них не снисходит до того, чтобы выслушать меня, то к вам обращаю я свои мольбы. Ибо если их братоубийственная война приведет к гибели королевства, не будет в том никакого торжества для вас и ваших детей. Пусть эта страна возрадуется, приняв вас как свою правительницу; покажите, что вы прибыли спасти ее, а не погубить".
Вне себя от ярости, Брунхильда швырнула письмо на пол и прикусила зубами костяшки пальцев, чтобы не закричать. Чужой - вот кем он ее считает! Пришлой чужеземкой, которую народ - или Церковь - не примет, если она не будет кротко повиноваться и не откажется от мести за сестру, еще одну чужеземку, да к тому же еретичку, безбожницу, умерщвление которой в их глазах не является особо тяжким преступлением! Долгое время Брунхильда стояла у окна, наблюдая за медленным течением реки и снующими вверх и вниз лодками, чтобы успокоиться. Когда, в конце концов, ее дыхание выровнялось, она попробовала обдумать предложения Германия.
Отказаться от мести Хильперику, оставить ему жизнь…. А почему бы заодно не вернуть ему королевство, чтобы завтра или самое большее через год он снова взялся за оружие? И это, по мнению епископа, пойдет на благо страны? В этом нет никакого смысла… Письмо Германия - бредни умирающего старика, горечь побежденного противника. Оно не стоит даже ее гнева. Этот человек говорил не от имени Бога, а лишь от своего собственного имени. Ни один человек не может говорить от имени Бога.
Окончательно придя в себя, Брунхильда наклонилась и подняла смятый пергамент. Несколько мгновений она колебалась, но потом поднесла его к пламени свечи. Пока пергамент догорал, она прочитала последние строчки:
"Человек, забывший об узах братской привязанности, презревший слова своей супруги, отказавшийся от пути истинного, навлечет на себя гнев всех пророков, которые будут говорить против него, апостолов, которые проклянут его, и самого Бога, который покарает его в Своем всемогуществе".
Проклятие…. Рискуя обжечь пальцы, Брунхильда наблюдала за письмом, пока оно окончательно не рассыпалось в прах. Никогда Зигебер не узнает об этой угрозе.
* * *
В начале зимы, вскоре после тридцать третьего дня рождения королевы, Зигебер уехал. Хильперик со своей любовницей укрылся в Турнэ, древней крепости салических франков на севере - последней, где его подданные еще оставались, верны ему. С начала лета не проходило и недели, чтобы очередная делегация не явилась к Зигеберу с ключами от города или даже городов целой провинции. Вся Нейстрия пала к его ногам. От нее остались лишь король, разбитый и поверженный, небольшая горстка преданной ему знати и эта женщина, эта Фредегонда, которую вскоре - думала Брунхильда - привезут в Париж и швырнут к подножию ее трона, чтобы она ответила за все свои гнусности…
Этот день был такой же, как множество предыдущих дней, - счастливый, беззаботный, завершавшийся великолепным солнечным закатом. Накануне от Зигебера пришло письмо. Он расположился на берегу Скарпа, на расстоянии дневного перехода до Турнэ, на вилле, название которой - Викториакум - служило хорошим предзнаменованием. Пока армия Зигебера осаждала Хильперика, король Остразии принимал почести от франков Нейстрии. Все или почти все, от правителей маленьких городков вплоть до самых знатных приближенных Хильперика, съезжались теперь к Зигеберу. Тысячи воинов, крестьян - вся нация франков объединилась вокруг королевской виллы. И как раз в тот день, когда было написано письмо, собралась огромная толпа, которую Зигебер объехал трижды, несомый на щите четырьмя своими приближенными - согласно древней традиции салических франков, именно так чествовали королей - под приветственные крики и грохот оружия, ударявшего в щиты.
Брунхильда сотни раз представляла себе эту сцену, во всем ее варварском великолепии. Итак, все было кончено. Отныне королевства Остразия и Нейстрия объединялись в единую империю, столь обширную, что трудно было даже представить себе ее размеры, и превосходящую богатством и могуществом все государства Запада, включая и владения ее собственного отца в Толедо. До последнего момента Брунхильда боялась, что Зигебер все-таки не решится идти до конца и снова простит своего проклятого брата; но последнее письмо мужа, буквально дышащее гордостью, убеждало ее в том, что этого не случится…
В спокойствии этого осеннего вечера королева сидела у окна, рассеянно глядя на мост, перекинувшийся через Сену, и постепенно бледнеющий закат и вспоминая об одном случае, который чуть, было, не свел на нет это ликование. В момент отъезда Зигебера, когда король, уже верхом на коне, в окружении своих личных стражников, собирался вступить на мост, путь ему преградила повозка - несмотря на то, что солдаты сдерживали толпу с обеих сторон. Прежде чем кто-либо успел удивиться, из повозки вышел епископ Германий, поддерживаемый под руки своими священниками.
Сама Брунхильда в тот момент шла рядом с Зигебером, держа его коня под уздцы. Когда перед ней, словно из-под земли, вырос одетый во все черное старик, похожий на видение, она невольно вздрогнула. Вид епископа напугал ее даже сильнее, чем последнее предостережение, обращенное к королю.
- Король Зигебер! - произнес Германий своим слабым надтреснутым голосом - Если ты уезжаешь без намерения предать своего брата смерти, ты вернешься живым и увенчанным славой; если же на уме у тебя иное, ты погибнешь!
Гробовая тишина воцарилась на всем острове Ситэ. Сам король в этот момент был похож на собственную конную статую, неподвижный и бледный. Однако, в конце концов, он улыбнулся и, небрежно склонившись к старику, произнес:
- Я уезжаю, монсеньор, чтобы свершить правосудие. Не сказано ли в Писании: "Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся"?
- Сказано также: "Блаженны милостивые, ибо и они помилованы будут". Не забывай о том, король Зигебер! Господь рек устами Соломона: "Кто роет яму ближнему своему, выроет могилу себе".
На этот раз король ничего не ответил. Он чуть пришпорил коня и, минуя епископа, снова наклонился к нему, не переставая улыбаться:
- А ты, старик, не забывай, с кем говоришь, не то окажешься в царствии небесном еще раньше, чем думаешь.
Затем он выпрямился и молча продолжал свой путь, больше не обращая на епископа внимания. Вспоминая об этом сейчас, Брунхильда подумала, что это были последние слова мужа, которые она слышала.
Может быть, это мрачное пророчество все еще преследует Зигебера и, в конце концов, заставит его сохранить жизнь своему брату? Хильперик ведь уже никто…. Может быть, и впрямь следует просто остричь его и отправить в монастырь, чтобы избежать раздоров с Церковью?.. После всеобщего ликования в Викториакуме, ознаменовавшего фактическое слияние двух королевств, они могут позволить себе быть великодушными.
Крики, донесшиеся снаружи, и внезапно начавшаяся во дворце суета отвлекли Брунхильду от ее мыслей. Кто-то пробежал по коридору, затем шорох шагов и волна тревожных перешептываний докатились до самых ее покоев.
Брунхильда медленно отошла от окна, пересекла комнату, прямая и бледная, и, резко распахнув дверь, оказалась лицом к лицу с одной из своих придворных дам - та раскраснелась и запыхалась, глаза у нее округлились от ужаса. Брунхильда качнула головой и отступила на шаг, оледенев от внезапного предчувствия еще раньше, чем дама с трудом проговорила:
- Мадам… Король Зигебер мертв.
# # #
Все было так же, как сейчас. Утрата, предательство, крушение…. Однако, на сей раз я уже не оправлюсь после них - не столько из-за моего возраста, который я, по правде говоря, ощущаю только зимой, когда у меня ноют кости, сколько из-за того, что я уже не вижу причин сражаться, - и время давит на меня…. Триумф и разгром - родные братья; они не близнецы, ибо один ослепительно прекрасен, а другой уродлив, но все же состоят в гораздо более тесном родстве, чем принято думать.
Убийство Зигебера было трагедией, невероятно гнусным преступлением, свершившимся в момент его наивысшего триумфа. Нашего триумфа… Его смерть обернулась поражением всего лишь за несколько последующих дней, если не часов - не из-за его исчезновения самого по себе, а лишь из-за поведения тех, кто в тот момент его окружал. Король погиб не в ходе проигранного сражения - напротив, он был предательски убит, когда его враги были уже разгромлены и повержены. Его военачальники могли попытаться отомстить за него, взять штурмом ту жалкую крепость, в которой укрылся Хильперик, и разом покончить с ним. Мы бы восторжествовали, несмотря на смерть Зигебера, и оплакали бы его достойно, среди его народа, вместо того чтобы оставлять его тело в руках мерзавцев и предателей…
Увы! была ли виной тому слабость или надежда на выгоду, но сторонниками Зигебера овладели не гнев и желание мести, а разброд и страх. Если бы только Бог позволил Зигульфу, Лу Аквитанскому или Готико оказаться там, если бы мой дорогой Зигила не был ранен, без сомнения, они смогли бы собрать людей, погасить объявший их ужас и бросить в бой. Но Бог этого не захотел. Парижское проклятие настигло нас, как настигало оно всякого, кто делал этот город своей столицей, - если только это роковое проклятие не было лишь вымыслом старого безумца Германия…. Бог в те дни вершил промыслы воистину странные. Он захотел нашей погибели, захотел смерти благороднейшего из королей и торжества презреннейшего. Он обрушил жесточайшие кары на тех последних, кто по-прежнему Его чтил… С тех пор я больше никогда не верила в Него.
8. Когти волчицы
Зима 576 г.
Внутренние перегородки были деревянными, полы - земляными. Ни кресел, ни даже табуретов - только длинные скамьи вдоль стола, за которым собралось около десяти человек. Столешница была изрезана и покрыта пятнами жира. Но сейчас собравшиеся не ели, поскольку не чувствовали голода. Они пили.
Каждый, в том числе и Хильперик, сидел молча перед своим глиняным или оловянным кубком, наполненным пивом или вином, погруженный в мрачные мысли. Если бы сейчас было лето, можно было бы услышать, как пролетает муха, но стояла холодная сырая зима, так что слышались другие звуки: стук дождя по крыше, хохот из караульной и чихание с крепостных стен.
Снаружи армия Зигебера окружала Турнэ со всех сторон, словно сжимая крепость в тесном кольце палисадов, рвов и огромных связок колючих ветвей ежевики. Даже Эскот, и вверх и вниз по течению, был перегорожен десятками лодок. Среди этих заграждений, охраняемых небольшим количеством лучников и пехотинцев, не было ни одного, через которое нельзя было бы прорваться, обладая достаточной решительностью. Но за ними расстилалась широкая равнина, голая и плоская, как ладонь, на которой остразийская конница мгновенно настигла бы беглецов и расправилась с ними, словно волчья стая - со стадом овец Именно это пустое пространство, в гораздо большей степени, чем вражеские войска, удерживало Хильперика и его сторонников в стенах крепости. Выйти наружу означало наверняка погибнуть - принять позорную смерть во время бегства, смерть в холодной вязкой грязи…. Остаться - тоже, несомненно, означало умереть, но, по крайней мере, в крепости можно было выпить и поспать в тепле и сухости.