- Привет, Мордан, - сказал он.
- А, это ты, Козел.
- Давай сядем, - сказал он. - А здорово ты разозлился, когда я тебя двинул.
- Откуда ты тут взялся? - спросил я.
Его кожаная куртка была вся в грязи и в масле, глаза провалились, щеки небритые. На боку висел большой автоматический кольт, который уже на моей памяти принадлежал трем другим военным и к которому мы все старались подобрать патроны. Это был человек очень высокого роста. На его потемневшем от дыма лице блестели масляные пятна. На голове у него был кожаный шлем с толстым кожаным гребнем и толстыми кожаными краями.
- Откуда ты взялся?
- Каса-дель-Кампо, - сказал он с насмешливым распевом. Так, нараспев, выкликал когда-то фамилии мальчик-рассыльный в одном из новоорлеанских отелей, и с тех пор мы часто в шутку ему подражали.
- Вон освободились места, - сказал я, видя, что двое солдат со своими девушками встали из-за столика. - Пойдем сядем.
Мы сели за столик посреди комнаты, и, когда он поднимал стакан, я заметил, что руки у него были в смазке, а основания больших пальцев черные, словно натертые графитом, - от пулемета. Рука, державшая стакан, дрожала.
- Погляди-ка! - Оп протянул и вторую руку. Она тоже дрожала. - Обе такие, - пропел он тем же манером. А потом серьезно: - Ты был там?
- Мы снимаем.
- И хорошо получается?
- Не очень.
- А нас видел?
- Где?
- Когда атаковали ферму. Сегодня в три двадцать пять.
- Видел.
- Понравилось?
- Ничуть.
- Вот и мне тоже, - сказал он. - Все это, понимаешь, хреновое дело. Кому это понадобилось - посылать в лоб на такие позиции? Кому это, черт побери, вздумалось?
- А такому сукину сыну, по имени Ларго Кабальеро, - сказал маленький человечек в толстых очках, который еще до нас сидел за этим столом. - Как только ему позволили поглядеть в полевой бинокль, он стал генералом. Он сегодня и показывает свое мастерство.
Мы посмотрели на говорившего. Эл Вагнер, танкист, взглянул на меня и поднял остатки обгоревших бровей. Человечек улыбнулся нам.
- Если тут кто-нибудь понимает по-английски, вы, товарищ, рискуете, что вас расстреляют.
- Нет, не меня, - сказал человечек. - Не меня, а Ларго Кабальеро. А его надо расстрелять.
- Послушайте, товарищ, - сказал Эл. - Вы потише. Услышит кто-нибудь, подумает, что и мы с вами.
- Я знаю, что говорю, - сказал человечек в толстых очках. Я пригляделся к нему повнимательней. Он, казалось, действительно знал.
- Все равно, не обо всем, что знаешь, надо говорить, - сказал я.
- Само собой, - сказал он. - С вами-то говорить можно. Я вас знаю. Вы - свой.
- Ну, не настолько, - сказал я. - И потом, тут общественное место.
- А о секретных вещах только и можно говорить в общественном месте. Тут как раз никто и не услышит. Вы какой части, товарищ?
- У меня тут танки минутах в восьми ходу, - сказал ему Эл. - На сегодня отработались, и я до ночи свободен.
- Что же ты не помылся? - спросил я.
- А я собираюсь, - сказал Эл. - У тебя. Вот когда уйдем отсюда. У тебя найдется техническое мыло?
- Нет.
- Ничего, - сказал он. - Я кусочек ношу с собой в кармане.
Человек в толстых очках упорно смотрел на Эла.
- Вы член партии, товарищ? - спросил он.
- Да.
- А вот товарищ Генри - нет, - сказал человечек.
- Ну, тогда я бы ему не доверял, - сказал Эл. - Я таким не доверяю.
- Ах ты негодяй, - сказал я. - Пойдем, что ли?
- Нет, - сказал Эл. - Хочу еще выпить.
- О товарище Генри я все знаю, - сказал человечек. - А вот о Ларго Кабальеро вам еще кое-что не мешает узнать.
- Это обязательно? - сказал Эл. - Вы не забудьте, я в Народной армии. Как бы вы не подорвали мое моральное состояние.
- Понимаете, он так занесся, что сходит с ума. Он и премьер, и военный министр, и никого к себе не допускает. В сущности, он лишь честный профсоюзный работник, что-то вроде вашего покойного Сэмюеля Гомперса или Джона Льюиса, а выдумал его Аракистайн.
- Вы пореже, - сказал Эл. - Я что-то не услежу.
- Ну да, Аракистайн. Наш посол в Париже. Он его и выдумал. Окрестил испанским Лениным, и бедняга стал пыжиться, а тут кто-то подсунул ему полевой бинокль - он и вообразил себя Клаузевицем.
- Это вы уже говорили, - холодно прервал его Эл. - Но с чего вы все это взяли?
- А как же, три дня назад он выступал в совете министров по военным вопросам. Обсуждали вот это самое, что сейчас происходит, и Хесус Эрнандес, просто так, шутки ради, спросил его, в чем разница между стратегией и тактикой. И вы знаете, что этот старикашка ответил?
- Нет, не знаю, - сказал Эл. Я видел, что наш собеседник начинает раздражать ого.
- Он сказал: "Тактика - это атака с фронта, а стратегия - это охват с флангов". Здорово, а?
- Хватит об этом, товарищ, - сказал Эл. - Не забывайте о моральном состоянии.
- Но мы все-таки разделаемся с Ларго Кабальеро, - сказал низенький товарищ. - Сейчас же после наступления разделаемся. Эта глупость его и прикончит.
- Ладно, товарищ, - сказал ему Эл. - Мне, знаете, утром атаковать.
- А, так вам опять атаковать?
- Послушайте, товарищ. Можете молоть, что вам вздумается, это даже интересно, я ведь не маленький, понимаю, что к чему. Но вопросов мне больше не задавайте. Чтобы не нажить неприятностей, понятно?
- Да я вас жалею. А так к чему мне.
- Ну, мы не настолько знакомы, чтобы и спрашивать и жалеть, - сказал Эл. - Вы бы, товарищ, лучше отсели за другой столик. Мне с товарищем Генри нужно поговорить.
- Salud, camarada, - сказал человечек, вставая. - Мы еще встретимся.
- Ладно, - сказал Эл. - Как-нибудь в другой раз.
Мы наблюдали, как он перешел за другой столик. Он извинился, сидевшие там солдаты потеснились, и нам видно было, что он сразу с ними заговорил. Они, казалось, слушали с интересом.
- Как тебе нравится этот человечишка? - спросил Эл.
- Право, не знаю, что сказать.
- Вот и я тоже. Насчет наступления-то он прав. - Он взялся за стакан и посмотрел на руку. - Видишь? Теперь все в норме. Я ведь не пьян. Перед атакой я никогда не пью.
- А как сегодня было?
- Ты же видел. Как по-твоему?
- Ужасно.
- Вот именно. То самое слово. Ужасно. Он, вероятно, сейчас применяет и тактику и стратегию одновременно. Мы атакуем в лоб, а другие с обоих флангов. И как там у остальных?
- Дюран взял новый ипподром. Сузили их перемычку к Университетскому городку. Вышли на Корунское шоссе. Но уже со вчерашнего утра топчемся у Серро-де-Агильяр. Сегодня опять пытались. Дюран положил больше половины своей бригады. А как у вас?
- Завтра опять попробуем взять эту ферму и церковь. Главное - церковь, ту, что на вершине холма. А весь склон изрезан оврагами и насквозь простреливается, по крайней мере, с трех пулеметных точек. Они там глубоко зарылись и с умом. А у нас не хватает ни легкой артиллерии, чтобы прижать их, ни тяжелой, чтобы выковырять. У них противотанковые в тех трех домах да еще батарея возле церкви. Словом, мясорубка.
- А на какое время назначено?
- Не спрашивай. Говорить не имею права.
- Да я насчет съемки, - сказал я. - Сбор за картину весь пойдет на санитарные машины. Мы сняли контратаку Двенадцатой бригады у Аргандского моста. И ту же Двенадцатую мы снимали на прошлой неделе, когда она атаковала Пингаррон. Там удались несколько кадров с танками.
- Танки там были ни к чему, - сказал Эл.
- Знаю, - сказал я. - Но снять удалось. Так когда же завтра?
- Выходите пораньше и ждите, - сказал он. - Но не слишком рано.
- А как самочувствие?
- Чертовски устал, - сказал он. - И голова трещит. Но вообще лучше. Выпьем еще по одной и пойдем к тебе, я приму ванну.
- Может быть, сначала поесть?
- Нет, грязен я, чтобы есть. Ты займи столик, а я пойду выкупаюсь, и встретимся в "Гран-Виа".
- Я лучше пойду с тобой.
- Нет, займи там столик, а я скоро приду. - Он уронил голову на стол. - Сил нет, трещит. Это все шум в этих лоханях. Даже когда его уже не слышишь, он словно застрял в ушах.
- А может быть, тебе поспать?
- Нет. Лучше посижу вечер с тобой, а потом сосну на месте. Не хочу два раза просыпаться.
- А что, у тебя кошмары?
- Да нет, - сказал он. - Держусь. Не хочу болтать зря, но знаешь, Хэнк, мне кажется, что завтра меня убьют.
Я трижды коснулся стола кончиками пальцев.
- Это каждому мерещится. И у меня это часто бывало.
- Нет, - сказал он. - Со мной такого не случалось. Но завтрашняя затея бессмысленна. Не знаю даже, удастся ли мне довести своих. Ну как их заставишь, если по захотят? Потом, конечно, можно расстрелять. Но на месте - не захотят они, как их сдвинуть? Расстреливай их - все равно не двинутся.
- А может быть, если так обстоит дело, оно и к лучшему?
- Нет. Пехота у нас завтра будет хорошая. Не то что сегодняшняя шваль.
- Ну, так, может быть, и все пойдет как надо.
- Нет, - сказал он. - Не пойдет как надо. Но я сделаю все, что от меня зависит. Во всяком случае, развернусь и выведу их туда, где отваливать можно будет только по одному. Может быть, сумею. На троих я могу рассчитывать. Если, конечно, кого-нибудь из них не подобьют с самого начала.
- А кто эти надежные?
- Есть у меня один дюжий грек из Чикаго, он куда угодно полезет. Он из таких. А еще француз из Марселя. У него левое плечо в гипсе и две незажившие раны, а он потребовал выписать его из госпиталя ради этого дела, его придется привязывать ремнями, и не знаю, как он справится. Просто физически. Глядя на него, сердце разрывается. Он был водителем такси. Я слишком много болтаю, останавливай меня.
- А кто третий? - спросил я.
- Третий? Я разве говорил о третьем?
- Говорил.
- А, да, - сказал он. - Это я.
- Ну, а остальные?
- Они водители, но еще не стали солдатами. Не понимают, в чем суть. И все боятся смерти. Я пытался подбадривать их, - сказал он. - Но перед каждой атакой все та же история. Поглядишь, как они стоят возле танков в своих шлемах, - будто танкисты. Танкистами они усаживаются в машины. Но стоит им захлопнуть люки - и конец, пустышка. Никакие они не танкисты. А новых мы еще не успели подготовить.
- Так пойдем, выкупаешься.
- Нет, посидим еще немножко, - сказал он. - Здесь хорошо.
- И хорошо и забавно: в конце улицы уже воюют. Можно пешком дойти, а потом до свиданья - и прямо сюда.
- А потом - опять туда, - сказал Эл.
- Слушай, ты как насчет девушки? Сейчас у нас во "Флориде" две американки. Корреспондентки. Познакомить?
- Не расположен с ними объясняться. Я слишком устал.
- Вон там, за столиком в углу, две марокканки из Сеуты.
Он поглядел на них. Обе были смуглые и курчавые. Одна большого роста, другая маленькая, и обе складные и бойкие.
- Нет, - сказал Эл. - Еще нагляжусь на марокканцев завтра, нечего мне сегодня с ними вожжаться.
- Девушек сколько угодно, - сказал я. - Во "Флориде" есть еще Манолита. Тот фрукт из Отдела безопасности, с которым она крутит, уехал в Валенсию, и она верна ему с кем попало.
- Послушай, Хэнк, чего ты меня подзуживаешь?
- Да просто хочу тебя развлечь.
- Нашел юнца, - сказал он. - А ну, еще по одной.
- Ладно.
- Умирать не страшно, - сказал он. - Смерть - ерунда. А вот что зря - это обидно. В завтрашней атаке все глупо и все зря. С танками я теперь управляюсь. Дай мне срок, я и танкистов хороших подготовлю. Были бы только танки побыстроходней, тогда бы противотанковые не хлопали их из-за неповоротливости. Все-таки не оправдали они наших надежд. Помнишь, как мы все вздыхали: ах, нам бы танки.
- А разве не пригодились танки под Гвадалахарой?
- Кто говорит. Но там были настоящие танкисты. Солдаты. И против итальянцев.
- Так что же произошло?
- А очень многое. Понаехали к нам по договору на шесть месяцев. Больше всего французов. Пять месяцев дрались что надо, а теперь хотят одного - дожить свой месяц и до свиданья. Теперь они гроша ломаного не стоят. Русские инструкторы, прибывшие с танками, - вот это были ребята. Но теперь их куда-то отзывают, говорят, в Китай. Среди новичков-испанцев есть и хорошие, есть и плохие. Чтобы обучить как следует танкиста, надо шесть месяцев. Чтобы обучить как следует. А для того, чтобы понимать, в чем суть, и действовать с умом, для этого вообще нужен талант. Ну, а нам пришлось натаскивать их за шесть недель, и талантливых оказалось не так уж много.
- Летчики из них получаются хорошие.
- И танкисты бы получились. Надо только отбирать их по призванию. Вот как идут в священники. Надо для этого родиться. Особенно теперь, когда развелось столько противотанковых средств.
В баре спустили железные шторы и готовились запирать дверь. Больше никого не впустят. Но сидеть можно еще полчаса до закрытия.
- Мне тут нравится, - сказал Эл. - А теперь и не так шумно. Помнишь, я тебя встретил в Новом Орлеане, я тогда служил на корабле, и мы пошли выпить в "Монте-Леоне", и там был парнишка, который смахивал на святого Себастьяна и нараспев выкликал фамилии посетителей, а я еще дал ему четвертак, чтобы он доложил о мистере Лей Сльюни.
- То-то ты пропел "Каса-дель-Кампо".
- Ну да, - сказал он. - Вспомнить не могу без смеха. - И сразу продолжал: - Понимаешь, теперь танков больше не боятся. Никто не боится. И мы не боимся. А они все-таки нужны. Страшно нужны. Но очень уж они, черт их возьми, стали теперь уязвимы. Может, и мне надо было служить где-нибудь еще. Нет, не хочу. Они ведь нужны. Но при том, как теперь обстоят дела, нужно иметь к ним призвание. Чтобы теперь быть хорошим танкистом, надо быть политически сознательным.
- Ты хороший танкист.
- Хотелось бы мне завтра быть кем-нибудь иным, - сказал он. - Это, конечно, нытье, но отчего и не поныть, если это никому не во вред. Я, понимаешь, люблю танки, но мы не умеем ими как следует пользоваться, потому что пехота этому не обучена. Им подавай впереди танк для прикрытия. А так не годится. Они прилепятся к танку и сами без него ни шагу. Иногда не хотят даже развернуться.
- Знаю.
- А вот если бы нам опытных танкистов, они бы вырвались вперед, ведя пулеметный огонь, а потом, пропустив пехоту, продолжали бы стрелять, поддерживая своим огнем атаку пехоты. А другие танки налетали бы на пулеметные точки, как кавалерия. И, оседлав траншею, прометали бы ее продольным огнем. И еще могли бы подвозить пехотные десанты, а потом прикрывать их.
- А вместо этого?
- Вместо этого будет как завтра. У нас до того ничтожно мало артиллерии, что нас используют как ползучие бронированные пушки. А едва только ты остановился и стал малокалиберной пушкой, ты теряешь всякое преимущество подвижности, в которой твое спасение, и за тобой начинают охотиться противотанковые. А не то делают из нас что-то вроде железных детских колясочек для пехоты. С той разницей, что не знаешь, сама ли колясочка покатится или младенцы ее покатят. А усевшись в нее, никогда не можешь быть уверен, что за тобой кто-нибудь идет.
- Сколько вас сейчас в бригаде?
- Шесть в батальоне. Тридцать в бригаде. Но это теоретически.
- Ты бы все-таки сходил выкупался, а потом пойдем обедать.
- Ладно. Только ты не вздумай за мной ухаживать и не воображай, что я всем этим очень встревожен. Нет. Просто я устал, и захотелось поговорить. И, пожалуйста, без подбадриваний, на это у нас есть комиссар, и сам я знаю, за что дерусь, и ничуть не встревожен. Но, конечно, мне бы хотелось, чтобы нас применяли с умом и пользой.
- С чего ты вздумал, что я стану тебя подбадривать?
- А у тебя такой вид был.
- Я просто спросил насчет девушек и не хотел слушать твое нытье про то, что тебя завтра убьют.
- Повторяю, девушек мне сегодня не надо, а ныть - это мое право, пока я этим никому не мешаю. Или тебе я мешаю?
- Пойдем, примешь ванну, - сказал я. - И ной, сколько тебе угодно.
- А как ты думаешь, кто был этот коротышка, который старался показать, что так много знает?
- Понятия не имею, - сказал я. - Но постараюсь узнать.
- Он на меня тоску навел, - сказал Эл. - Ну, черт с ним. Пойдем.
Лысый старик официант отпер нам дверь, и мы вышли на улицу.
- Ну, как наступление, товарищи? - спросил он, выпуская нас.
- Все хорошо, товарищ, - сказал Эл. - Все в порядке.
- Ну, слава богу, - сказал официант. - Мой сын в Сто сорок пятой бригаде. Вам она не попадалась?
- Нет, я танкист, - сказал Эл. - А вот товарищ из кино. Ты не встречал Сто сорок пятой?
- Нет, - сказал я.
- Они на Эстремадурской дороге, - сказал старик. - Мой сын комиссар пулеметной роты. Он у меня младший. Ему двадцать лет.
- А в какой вы партии, товарищ? - спросил его Эл.
- Я ни в какой партии, - сказал старик. - А сын коммунист.
- Я тоже коммунист, - сказал Эл. - Наступление, товарищ, еще не развернулось. Наступать сейчас нелегко. У фашистов очень крепкие позиции. Вы, в тылу, должны держаться так же стойко, как и мы на фронте. Может быть, мы сейчас и не возьмем этих позиций, но мы уже доказали, что у нас есть армия, способная наступать, и увидите, она себя еще покажет.
- А эта Эстремадурская дорога? - спросил старик, все еще придерживая дверь. - Там очень опасно?
- Нет, - сказал Эл. - Там теперь тихо. Вам за него нечего беспокоиться.
- Да благословит вас бог, - сказал официант, - и да сохранит и спасет вас.
Выйдя в темноту улицы, Эл сказал:
- Ну, политически он не того, слабоват.
- Он хороший старик, - сказал я. - Я его давно знаю.
- Хорош-то он хорош, - сказал Эл, - но политически ему бы надо подразвиться.
Мой номер во "Флориде" был битком набит. Кто-то завел патефон, в воздухе плавал дым, на полу играли в кости. Товарищи приходили ко мне мыться, и в комнате пахло табачным дымом, пропотевшей одеждой и паром из ванной.
Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.
- Это, кажется, ваша комната? - спросил английский журналист.
- Она значится за мной, - сказал я. - Иногда я здесь ночую.
- А виски чье? - спросил он.
- Мое, - сказала Манолита. - Ту бутылку они выпили, а я достала еще.
- Вот и правильно, дочка, - сказал я. - За мной три бутылки.
- Две, - сказала она. - Та была подарок.
На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.
- Ты следующий на очереди в ванну, - сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.
- А у тебя тут славно, - сказал он. - И откуда только ветчина?