- Я расскажу, - пообещал Плешак, - но прежде надо еще выпить шампанского. - Он допил свой стакан, когда пили за него.
- Этак он, пожалуй, уснет, - сказал другой летчик. - Не наливай ему больше полстакана.
Плешак проглотил и полстакана.
- Я расскажу, - сказал он, - только налейте еще.
- Слушай, Плешак, говори толком все как было. У тебя несколько дней не будет машины, а нам завтра летать, нам не только интересно, но и нужно знать, как все было.
- Я подал рапорт, - сказал Плешак. - Можете почитать на аэродроме. Там есть копия.
- Не ломайся, Плешак. Рассказывай.
- Ну и расскажу, - сказал Плешак. Он похлопал глазами, потом сказал Элу: - Здорово, товарищ Санта-Клаус. Сейчас расскажу. А вы, товарищи, слушайте.
И он рассказал.
- Все было непередаваемо и прекрасно, - сказал Плешак и отпил из стакана.
- А ты без предисловий, - сказал кто-то из летчиков.
- Я испытал глубокие чувства, - сказал Плешак. - В высшей степени глубокие чувства. Чувства чистейшей воды.
- Пошли, ребята, - сказал какой-то летчик. - От розовой плеши толку не добьешься. Или еще раз сыграй.
- Добьешься, - сказал другой. - Он еще прогревал мотор.
- Меня критикуют? - спросил Плешак. - И это благодарность Республики!
- Послушай, Санта-Клаус, - сказал Эл. - А как все-таки это было?
- И это вы спрашиваете меня? - воскликнул Плешак. - Вы задаете вопросы мне? Да вы были когда-нибудь в деле, товарищ?
- Нет, - сказал Эл. - А брови я подпалил, когда брился.
- Не кипятитесь, - сказал Плешак. - Я расскажу этот неописуемый и прекрасный эпизод. Я ведь, знаете, не только летчик, но и писатель.
И он мотнул головой в подтверждение своих слов.
- Он пишет в меридианский "Аргус". Без перерыва. Его никак не могут остановить.
- У меня талант, - сказал Плешак. - Талант свежего и оригинального описания. У меня есть газетная вырезка. Я ее потерял, там так и сказано. Вот я хочу вам все описать.
- Ладно. Ну и как все это было?
- Товарищи, - сказал Плешак. - Это неописуемо. - Он протянул стакан.
- Ну, что я говорил, - сказал кто-то из летчиков. - Двух слов связать не может. Он и за месяц не протрезвится.
- Ты, - сказал Плешак, - несчастная ты козявка. Слушай! После разворота я поглядел вниз и вижу - он дымит и все-таки тянет по курсу, прямо к горам. Но быстро теряет высоту, и я нагнал и дал сверху еще раз. Ведомые были еще со мной, он вильнул и задымил еще пуще. А потом люк раскрылся, и там как в доменной печи, а потом они стали вываливаться. Я сделал переворот через крыло, отвалил, сделал "горку", а сам смотрю назад и вниз, как они выбираются, словно из топки, как барахтаются, как раскрываются парашюты, будто большие красивые вьюнки, а "юнкерс" пылает - такого я никогда не видел - и штопорит, а под ним четыре парашюта, красивые такие и медленно плывут в небе, а один вдруг загорелся и стал падать быстрее, и я следил за ним, а тут пули, а за ними "фиаты", пули и "фиаты".
- Да ты правда писатель, - сказал один из летчиков. - Это тебе надо написать для "Воздушных асов". Но ты скажи по-человечески, что же случилось?
- Странно, - сказал Плешак. - Я же и говорю. И знаешь, без шуток, это было зрелище. Я до того ни разу не сбивал трехмоторного "юнкерса", и я счастлив.
- Мы все счастливы, Плешак. Но ты расскажи, как это было на самом деле.
- Ладно, - сказал Плешак. - Вот только выпью и расскажу.
- Как вы их встретили?
- Мы были в левом эшелоне построения, потом зашли слева и ударили из всех четырех пушек, почти вплотную. Прежде чем отвалить, повредили еще три. "Фиаты" держались выше, прикрываясь солнцем. И они спикировали, только когда я остался один любоваться зрелищем.
- А что же, ведомые тебя бросили?
- Нет. Я сам виноват. Загляделся. Ну они и проскочили. Нет такого строя, чтобы можно было любоваться парадом. Надеюсь, они догнали эскадрилью и пристроились. Не знаю. Об этом не спрашивайте. Я устал. Был душевный подъем. А теперь я устал.
- Спать тебе хочется, вот что. Вдрызг пьян, вот и клонит ко сну.
- Просто я устал, - сказал Плешак. - Имею я право устать? А если мне захочется спать, имею я право спать? Как по-твоему, Санта-Клаус? - обратился он к Элу.
- Само собой, - сказал Эл. - Конечно, имеете право. Мне самому спать хочется. Ну, как, будете еще играть?
- Нам надо доставить его в Алькалу и самим надо там быть, - сказал один из летчиков. - А что, вы в проигрыше?
- Небольшом, - сказал Эл.
- Хотите отыграться? - спросил летчик.
- Ставлю тысячу, - сказал Эл.
- Держу, - сказал летчик. - Говорят, платят вам не густо.
- Не густо, - сказал Эл.
Он положил бумажку в тысячу песет на пол, потряс кости в сжатых ладонях так, что они застучали, и резко кинул их на пол. Выпало один и один.
- Еще раз? - спросил летчик, поднимая с полу бумажку и глядя на Эла.
- Не стоит, - сказал Эл и поднялся.
- Может, ссудить деньгами? - спросил летчик и посмотрел на него с любопытством.
- Мне они ни к чему, - сказал Эл.
- Сейчас нам надо спешить на аэродром, - сказал летчик. - Но как-нибудь на днях сыграем еще. Притащим Фрэнка и других и сразимся. Может выйти хорошая партия. Вас не подвезти?
- Да, можем подбросить по дороге, - предложил другой.
- Не надо, - сказал Эл, - я пешком. Это ведь в конце улицы.
- Ну, а мы поехали. Кто знает ночной пароль?
- Шофер, наверно, знает. Он справлялся еще вечером.
- Пошевеливайся, Плешак. Эх ты соня, пьянчуга несчастный!
- Это я-то? - сказал Плешак. - Я кандидат в воздушные асы Народной армии.
- Чтобы стать асом, надо сбить десяток. Даже считая итальянцев. А у тебя только один.
- Он не итальянец, - сказал Плешак. - Это был немец. И ты поглядел бы, как он полыхал. Ад кромешный!
- Волоки его, - сказал летчик. - Он опять сочиняет для своего меридианского журнала. Ну, до свиданья. Спасибо за гостеприимство.
Они распрощались и ушли. Я дошел с ними до площадки. Лифт уже не работал, и я поглядел, как они спускались по лестнице. Двое вели Плешака под руки, а он медленно кивал головой. Теперь-то его действительно развезло.
Те двое, с которыми я снимал фильм, все еще возились в своей комнате над испорченным киноаппаратом. Это была тонкая, утомительная для глаз работа, и когда я спросил:
- Как вы думаете, удастся наладить? - тот, что был ростом побольше, сказал:
- Да, конечно. А как же иначе? Сейчас вытачиваю деталь, которая сломалась.
- Кто там был? - спросил другой. - Никак не оторвешься от этого проклятого ремонта.
- Летчики-американцы, - сказал я. - И один старый знакомый, он теперь танкист.
- Весело было? Жаль, что я не поспел.
- Да ничего, - сказал я. - Немножко посмеялись.
- А теперь иди спать. Завтра подниматься надо рано. Понадобится свежая голова.
- А вам еще долго ковыряться?
- Да вот опять заело. Черт бы побрал эти пружины.
- Оставь его в покое. Кончим и ляжем. В котором часу зайдешь?
- В пять?
- Ладно. Как только рассветет.
- Спокойной ночи.
- Salud. Иди поспи.
- Salud, - сказал я. - Завтра надо пробраться поближе.
- Да, - сказал он, - я caм об этом думал. Значительно ближе. Я рад, что ты того же мнения.
Эл спал в большом кресле, свет от лампы падал ему на лицо. Я прикрыл его одеялом, но он проснулся.
- Мне надо идти.
- Поспи тут. Я поставлю будильник и разбужу тебя.
- Будильник может подвести, - сказал он. - Я лучше пойду. Не хочу опаздывать.
- Как это нескладно вышло с игрой.
- Они все равно меня бы обчистили, - сказал он. - Эти ребята мастера кидать кости.
- Но ведь в последний раз ты сам кидал.
- Ну, они и держать умеют. Вообще странные ребята. Я считаю, что им не переплачивают. Если уж идти на это ради денег, тут любых денег мало.
- Проводить тебя?
- Нет, - сказал он, вставая и затягивая широкий матерчатый пояс с большим кольтом, который он снял, когда пришел после обеда и стал играть. - Нет. Теперь я в порядке. И перспектива восстановилась. Это очень важно - иметь перспективу.
- А мне бы хотелось пройтись.
- Нет. Ты поспи. А я пойду и успею еще часов пять поспать до начала.
- Так рано начнется?
- Да. Для съемки будет еще темно. Так что можешь еще понежиться в кровати. - Он вынул из кармана своей кожанки конверт и положил его на стол. - Ты это сбереги и пошли моему брату в Нью-Йорк. Адрес тут есть на конверте.
- Ладно. Но посылать не придется.
- Нет? - сказал он. - Сейчас и мне кажется, что не придется. Но тут фото и всякая мелочь, которую им приятно будет получить. У него славная жена. Хочешь поглядеть?
Он вынул фото из кармана. Оно было заложено в его военный билет.
На снимке красивая брюнетка стояла возле лодки на берегу озера.
- В горах Кэтскилл, - объяснил Эл. - Да. Славная у него жена. Она еврейка. Да, - сказал он. - Не давай мне опять раскисать. Всего, Малыш. Не огорчайся. В самом деле, я сейчас в порядке, а днем, когда выбрался оттуда, было паршиво.
- Давай я тебя провожу.
- Нет. А то еще на обратном пути могут быть неприятности. На Пласа-д'Эспанья по ночам нервничают. Покойной ночи. Завтра вечером увидимся.
- Вот это другой разговор.
Этажом выше над моим номером Манолита с англичанином изрядно шумели. Значит, ее не арестовали.
- Вот именно. Так и надо разговаривать, - сказал Эл. - Однако иногда три-четыре часа пройдет, пока наладишься.
Он напялил свой кожаный шлем с толстым гребнем, и на потемневшем его лице под глазами чернели впадины.
- Завтра вечером у Чикоте, - сказал я.
- Непременно, - подтвердил он, по не глядя мне в глаза. - Завтра вечером у Чикоте.
- В котором часу?
- Ну, это уже лишнее, - сказал он. - Завтра вечером у Чикоте. Незачем уточнять. - И он ушел.
Тем, кто его мало знал или кто не видел участка, на котором ему завтра предстояло атаковать, могло показаться, что он чем-то рассержен. Я думаю, в глубине души он и был рассержен, очень рассержен. Мало ли на что можно сердиться, и, между прочим, на то, что тебе предстоит умереть зря. Но и то сказать - гнев, пожалуй, самое подходящее настроение для атаки.
1939
НИКТО НИКОГДА НЕ УМИРАЕТ
Дом был покрыт розовой штукатуркой; она облупилась и выцвела от сырости, и с веранды видно было в конце улицы море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавры, такие высокие, что затеняли верхнюю веранду, и в тени их было прохладно. В дальнем углу веранды в клетке висел дрозд, и сейчас он не пел, даже не щебетал, потому что клетка была прикрыта; ее закрыл снятым свитером молодой человек лет двадцати восьми, худой, загорелый, с синевой под глазами и густой щетиной на лице. Он стоял, полуоткрыв рот, и прислушивался. Кто-то пробовал открыть парадную дверь, запертую на замок и на засов.
Прислушиваясь, он уловил, как над верандой шумит ветер в лаврах, услышал гудок проезжавшего мимо такси, голоса ребятишек, игравших на соседнем пустыре. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Он слышал, как дверь отперлась, но засов держал ее, и замок снова щелкнул. Одновременно он услышал, как шлепнула бита по бейсбольному мячу и как пронзительно закричали голоса на пустыре. Он стоял, облизывая губы, и слушал, как кто-то пробовал теперь открыть заднюю дверь.
Молодой человек - его звали Энрике - снял башмаки и, осторожно поставив их, прокрался туда, откуда видно было заднее крылечко. Там никого не было. Он скользнул обратно и, стараясь не обнаруживать себя, поглядел ил улицу.
По тротуару под лаврами прошел негр в соломенном шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями, в серой шерстяной куртке и черных брюках. Энрике продолжал наблюдать, но больше никого не было. Постояв так, приглядываясь и прислушиваясь, Энрике взял свитер с клетки и надел его.
Стоя тут, он весь взмок, и теперь ему было холодно в тени, на холодном северо-восточном ветру. Под свитером у него была кожаная кобура на плечевом ремне. Кожа стерлась и от пота подернулась белесым налетом соли. Тяжелый кольт сорок пятого калибра постоянным давлением намял ему нарыв под мышкой. Энрике лег на холщовую койку у самой стены. Он все еще прислушивался.
Дрозд щебетал и прыгал в клетке, и Энрике посмотрел на него. Потом встал и открыл дверцу клетки. Дрозд скосил глаз на дверцу и втянул голову, потом вытянул шею и задрал клюв.
- Не бойся, - мягко сказал Энрике. - Никакого подвоха.
Он засунул руку в клетку, и дрозд забился о перекладины.
- Дурень, - сказал Энрике и вынул руку из клетки. - Ну, смотри: открыта.
Он лег на койку ничком, уткнув подбородок в скрещенные руки, и опять прислушался. Он слышал, как дрозд вылетел из клетки и потом запел, уже в ветвях лавра.
"Надо же было оставить птицу в доме, который считают необитаемым! - думал Энрике. - Вот из-за таких глупостей случается беда. И нечего винить других, сам такой".
На пустыре ребятишки продолжали играть в бейсбол. Становилось прохладно. Энрике отстегнул кобуру и положил тяжелый пистолет рядом с собой. Потом он заснул.
Когда он проснулся, было уже совсем темно и с угла улицы сквозь густую листву светил фонарь. Энрике встал, прокрался к фасаду и, держась в тени, прижимаясь к стене, огляделся. На одном из углов под деревом стоял человек в шляпе с плоской тульей и короткими прямыми полями. Цвета его пиджака и брюк Энрике не разглядел, но, что это негр, было несомненно. Энрике быстро перешел к задней стене, но там было темно, и только на пустырь светили окна двух соседних домов. Тут в темноте могло скрываться сколько угодно народу. Он знал это, но услышать ничего не мог: через дом от него громко кричало радио.
Вдруг взвыла сирена, и Энрике почувствовал, как дрожь волной прошла по коже на голове. Так внезапный румянец сразу заливает лицо, так обжигает жар из распахнутой топки, и так же быстро все прошло. Сирена звучала по радио - все это было вступление к рекламе, и голос диктора стал убеждать: "Покупайте зубную пасту "Гэвис"! Невыдыхающаяся, непревзойденная, наилучшая!"
Энрике улыбнулся. А ведь пора бы кому-нибудь и прийти.
Опять сирена, потом плач младенца, которого, по уверениям диктора, можно унять только детской мукой "Мальта-Мальта", а потом автомобильный гудок, и голос шофера требует этиловый бензин "Зеленый крест": "Не заговаривай мне зубы! Мне надо "Зеленый крест", высокооктановый, экономичный, наилучший".
Рекламы эти Энрике знал наизусть. За пятнадцать месяцев, что он провел на войне, они ни капельки не изменились: должно быть, все те же пластинки запускают, - и все-таки звук сирены каждый раз вызывал у него эту дрожь, такую же привычную реакцию на опасность, как стойка охотничьей собаки, почуявшей перепела.
Поначалу было не так. От опасности и страха у него когда-то сосало под ложечкой. Он тогда чувствовал слабость, как от лихорадки, и лишался способности двинуться именно тогда, когда надо было заставить ноги идти вперед, а они не шли. Теперь все не так, и он может теперь делать все, что понадобится. Дрожь - вот все, что осталось из многочисленных проявлений страха, через которые проходят даже самые смелые люди. Это была теперь его единственная реакция на опасность, да разве еще испарина, которая, как он знал, останется навсегда и теперь служит предупреждением, и только.
Стоя и наблюдая за человеком в соломенной шляпе, который уселся под деревом на перекрестке, Энрике услышал, что на пол веранды упал камень. Энрике пытался найти его, но безуспешно. Он пошарил под койкой - и там нет. Не успел он подняться с колен, как еще один камешек упал на плиточный пол, подпрыгнул и закатился в угол. Энрике поднял его. Это был простой, гладкий на ощупь голыш; он сунул его в карман, пошел в дом и спустился к задней двери.
Он стоял, прижимаясь к косяку и держа в правой руке тяжелый кольт.
- Победа, - сказал он вполголоса; рот его презрительно выговорил это слово, а босые ноги бесшумно перенесли его на другую сторону дверного проема.
- Для тех, кто ее заслуживает, - ответил ему кто-то из-за двери.
Это был женский голос, и произнес он отзыв быстро и невнятно.
Энрике отодвинул засов и распахнул дверь левой рукой, не выпуская кольта из правой.
В темноте перед ним стояла девушка с корзинкой. Голова у нее была повязана платком.
- Здравствуй, - сказал он, запер дверь и задвинул засов.
В темноте он слышал ее дыхание. Он взял у нее корзинку и потрепал ее по плечу.
- Энрике, - сказала она, и он не видел, как горели ее глаза и как светилось лицо.
- Пойдем наверх, - сказал он. - За домом кто-то следит с улицы. Ты его видела?
- Нет, - сказала она. - Я шла через пустырь.
- Я тебе его покажу. Пойдем на веранду.
Они поднялись по лестнице. Энрике нес корзину, потом поставил ее у кровати, а сам подошел к углу и выглянул. Негра в шляпе не было.
- Так, - спокойно заметил Энрике.
- Что так? - спросила девушка, тронув его руку и, в свою очередь, выглядывая.
- Он ушел. Что там у тебя из еды?
- Мне так обидно, что ты тут целый день просидел один, - сказала она. - Так глупо, что пришлось дожидаться темноты. Мне так хотелось к тебе весь день!
- Глупо было вообще сидеть здесь. Они еще до рассвета высадили меня с лодки и привели сюда. Оставили один пароль и ни крошки поесть, да еще в доме, за которым следят. Паролем сыт не будешь. И не надо было сажать меня в дом, за которым по каким-то причинам наблюдают. Очень это по-кубински. Но в мое время мы, по крайней мере, не голодали. Ну, как ты, Мария?
В темноте она крепко поцеловала его. Он почувствовал ее тугие полные губы и то, как задрожало прижавшееся к нему тело, и тут его пронзила нестерпимая боль в пояснице.
- Ой! Осторожней!
- А что с тобой?
- Спина.
- Что спина? Ты ранен?
- Увидишь, - сказал он.
- Покажи сейчас.
- Нет. Потом. Надо поесть и скорее вон отсюда. А что тут спрятано?
- Уйма всего. То, что уцелело после апрельского поражения, то, что надо сохранить на будущее.
Он сказал:
- Ну, это - отдаленное будущее. А наши знают про слежку?
- Конечно, нет.
- Ну, а все-таки, что тут?
- Ящики с винтовками. Патроны.
- Все надо вывезти сегодня же. - Рот его был набит. - Годы придется работать, прежде чем это опять пригодится.
- Тебе нравится эскабече?19
- Очень вкусно. Сядь сюда.
- Энрике! - сказала она, прижимаясь к нему. Она положила руку на его колено, а другой поглаживала его затылок. - Мой Энрике!
- Только осторожней, - сказал он, жуя. - Спина очень болит.
- Ну, ты доволен, что вернулся с войны?
- Об этом я не думал, - сказал он.
- Энрике, а как Чучо?
- Убит под Леридой.
- А Фелипе?
- Убит. Тоже под Леридой.
- Артуро?
- Убит под Теруэлем.
- А Висенте? - сказала она, не меняя выражения, и обе руки ее теперь лежали на его колене.
- Убит. При атаке на дороге у Селадас.
- Висенте - мой брат. - Она отодвинулась от него, убрала руки и сидела, вся напрягшись, одна в темноте.