Ужасное приключение наложило свою печать только на меня. Моя злая звезда взошла в момент моего рождения и распалила во мне ужасную, губительную страсть. С самых юных лет блеск бриллиантов и золота производил на меня какое-то страшное, чарующее впечатление. Сначала думали, что это просто детское пристрастие к блестящим игрушкам, но годы отрочества доказали обратное. Я стал красть золото и камни, где только мог. Благодаря какому-то непостижимому инстинкту я научился отличать настоящие драгоценности от поддельных не хуже опытного знатока. Настоящее золото тянуло меня к себе еще издали, тогда как поддельное не оказывало на меня ни малейшего влияния. Никакие строгие меры, к которым прибегал мой отец, не могли погасить во мне этой неодолимой страсти. Только для того, чтобы постоянно находиться рядом с золотом, я избрал ювелирное искусство своей профессией. Прилежание и труд скоро поставили меня в один ряд с лучшими мастерами столицы, и тут страсть моя, не сдерживаемая более ничем, достигла невообразимых размеров. Едва я отдавал заказчику оконченный мною убор, как какая-то адская, невыносимая тоска, лишавшая меня покоя, сна и здоровья, овладевала всем моим существом. Точно привидение, стоял передо мной днем и ночью, в блеске моих бриллиантов, силуэт того, кому я их отдал, и какой-то ужасный голос нашептывал мне: "Возьми! Возьми! Они твои! Мертвым не нужны уборы".
Охваченный этим неодолимым влечением, я начал воровать драгоценности. Благодаря своему ремеслу я имел доступ в дома вельмож и богатых людей и вскоре научился пользоваться малейшими обстоятельствами, чтобы завладевать их бриллиантами. Никакой замок не мог устоять против моей ловкости и искусства, и мало-помалу я сумел вернуть себе большую часть сделанных мною вещей. Но и это меня не удовлетворило! Прежний голос, точно издеваясь надо мной, опять зазвучал в моих ушах. Мне постоянно слышалось: "Твои уборы носят мертвые!"
Страшная, неодолимая ненависть вскипала в моей душе против всех, для кого я работал. Каждого мне хотелось убить во что бы то ни стало, и хотелось так, что иногда я сам ужасался этой возникшей во мне страсти. Тогда я купил этот дом. Сделка сблизила меня с продавцом, и как-то раз, решив обмыть покупку, мы сидели в этой комнате за бутылкой вина. Наступила ночь, и я уже думал, что пора нам расходиться, как вдруг прежний хозяин дома сказал: "Слушайте, Кардильяк! Прежде чем уйти, я должен сообщить вам один секрет относительно вашего нового дома".
С этими словами он отворил этот вделанный в стену шкаф, надавил пружину в его задней стенке, та отворилась, и мы очутились в небольшой комнате с подъемной дверью в полу. Он ее поднял, и мы оба, спустившись по узкой витой лестнице, остановились перед потайной дверью, выходившей прямо во двор. Пройдя через него до каменной стены, отделявшей двор от улицы, бывший хозяин поднял небольшой, искусно скрытый в камине засов, причем часть стены повернулась на петлях, и открылся небольшой проход. Я покажу тебе эту лазейку, устроенную, вероятно, монахами, чтобы незаметно отлучаться по ночам для своих проказ; нужно заметить, что это здание прежде было монастырем. Итак, дверь эта деревянная и только выкрашена под цвет камня, а снаружи прислонена к ней тоже деревянная, сделанная наподобие каменной, статуя, поворачивающаяся на петлях вместе с дверью. Открытие это меня поразило. Казалось, сама судьба устроила все так, чтобы дать мне возможность совершать мои тогда еще не вполне созревшие замыслы. Незадолго до этого я сделал для одного придворного бриллиантовый убор, который предназначался в подарок оперной танцовщице. Рой адских, невыносимых мук овладел моей душой, едва я отдал свою работу! Владелец убора то и дело вставал перед моими глазами, точно привидение! Страшный голос шептал прежние слова! Шатаясь, я вернулся домой и бросился на постель. Но сон не приходил. Мне все чудилось, как владелец убора ночью прокрадывался с ним к своей возлюбленной. Наконец, не выдержав, я в бешенстве вскочил с постели, накинул плащ, спустился по потайной лестнице и вышел на Никезскую улицу. Тут я увидел, что идет мой злодей. Одним прыжком я кинулся на него и убил ударом кинжала в сердце.
Сокровище было в моих руках. Неизъяснимый покой и счастье воцарились в моей душе, едва я окончил это дело. Мучивший меня призрак исчез, и проклятый голос перестал нашептывать свои дьявольские советы. Тут я понял, что мне остается или следовать тем путем, который указывала мне моя злая звезда, или погибнуть. Теперь ты знаешь все, Оливье! Не думай, что, принужденный к таким поступкам, я забыл о сожалении и милосердии, присущих человеческой душе. Ты видел сам, как неохотно я отдаю свою работу и как упорно отказываюсь делать что-нибудь для лиц, чьей смерти не желаю. Иногда даже, поборов жажду убийства, я стараюсь только оглушить врага ударом кулака, лишь бы завладеть своей драгоценностью".
Окончив свою исповедь, Кардильяк отвел меня в свою кладовую и показал собранные им драгоценности. Ручаюсь, что такого собрания нет у самого короля. К каждой вещи прикреплена бумажка с надписью, для кого вещь была сделана, а также в какой день и каким способом – воровством, грабежом или убийством – возвращена обратно.
"В день твоей свадьбы, – продолжал Кардильяк глухим и мрачным голосом, – ты должен будешь поклясться мне с рукой, положенной на Распятие, в том, что после смерти превратишь все эти драгоценности в порошок способом, которому я тебя научу. Я не хочу, чтобы кто-либо на свете, а меньше всего Мадлен и ты, владел этими купленными ценой крови вещами".
Опутанный сетью жестоких злодейств, подавленный чувствами любви и отвращения, счастья и ужаса, я стал похож на того приговоренного к вечным мукам, которому постоянно улыбался светлый ангел, когда сатана рвал и душил его своими когтями, так что ангельская улыбка только отягчала его мучения. Мысль о бегстве и даже самоубийстве часто приходила мне в голову, но Мадлен! Вы можете строго порицать меня, сударыня, за мою слабость, за мое бессилие побороть страсть, приковавшую меня к преступнику, но разве я уже не наказан слишком жестоко тем положением, в котором теперь нахожусь?
Однажды Кардильяк вернулся домой в особенно приподнятом настроении духа. Он шутил с Мадлен, смотрел на меня с дружелюбной улыбкой, выпил за столом бутылку хорошего вина, что позволял себе только по праздникам, распевал песни – словом, казался счастливым и довольным. Когда Мадлен ушла в свою комнату, я хотел пойти в мастерскую, но Кардильяк остановил меня, весело крикнув: "Сиди, юноша, сиди! Сегодня работы не будет: я хочу выпить вместе с тобой за здоровье достойнейшей и почтеннейшей особы во всем Париже!"
Выпив залпом полный стакан вина, Кардильяк продолжал: "Скажи-ка, Оливье, нравится ли тебе этот стишок:
Un amant, qui craint les voleurs
N’est point digne d’amour".
А затем он рассказал мне все, что произошло между вами и королем в комнате маркизы Ментенон, прибавив, что с этой минуты стал уважать вас больше, чем кого-либо на свете, и что злая звезда не заставила бы его поднять против вас руку, даже если бы вы носили драгоценнейший из сделанных им уборов.
"Слушай, Оливье, – продолжал Кардильяк, – на что я решился. Мне давно уже были заказаны ожерелья и браслеты для Генриетты Английской, с поставкой моих собственных бриллиантов. Убор получился самым удачным из всех, что я делал до сих пор, и при мысли о расставании с этим сокровищем моего сердца я мучился невыразимо. Вскоре после этого принцесса была злодейски умерщвлена, и бриллианты остались таким образом в моем владении. Теперь я хочу поднести их в знак моего уважения госпоже Скюдери от имени преследуемой шайки грабителей. Этим я думаю угодить ей и в то же время посмеяться над Дегрэ с его сыщиками. Тебе я поручаю отнести ей бриллианты".
Едва Кардильяк назвал ваше имя, будто темная пелена спала с моих глаз, и передо мной во всем своем очаровании и чистоте встали светлые годы детства. Луч надежды внезапно зажегся в моем сердце. Но Кардильяк по-своему понял отразившуюся на моем лице радость.
"Моя мысль, – сказал он, – кажется, тебе понравилась. Я чувствую, что теперь во мне говорит другой голос – совсем не тот, что, словно свирепый зверь, толкает меня на убийства. Со мной иногда случаются странные вещи. Порой какой-то тайный ужас, приносящийся, чудится мне, из какого-то нездешнего мира, овладевает всем моим существом, и в эти минуты мне кажется, будто моей душе может быть поставлено в вину то, что я совершаю помимо своей воли. Как-то раз, пребывая в таком настроении, я решил сделать бриллиантовую корону и пожертвовать ее для изображения Богоматери в церкви Сент-Эсташ. Но это намерение только удвоило чувство страха, о котором я говорил, и волей-неволей мне пришлось отказаться от этой мысли. Теперь же мне кажется, что, подарив бриллианты Скюдери, я принесу очистительную жертву на алтарь добродетели и благочестия, замолив и свои собственные грехи".
Кардильяк был хорошо знаком с образом жизни, который вы ведете, и потому дал мне подробнейшее наставление, когда и как передать вам убор, бережно положенный им в изящный ящик. Что касается меня, то я был в полном восторге, восхищенный мыслью, что через преступного Кардильяка Небо указывает мне путь к моему собственному избавлению из того ада, в котором я, закоснелый грешник, пресмыкался до тех пор. Я хотел во что бы то ни стало увидеть вас, пусть это и не входило в намерения Кардильяка. Я мечтал броситься к вашим ногам, назвать себя сыном Анны Брюссон, вашим воспитанником, и во всем вам сознаться. Я знал, что из сочувствия к безгранично несчастной Мадлен вы умолчали бы о преступлениях ее отца, открытие которых грозило бедой и ей, но в то же время был уверен, что ваш утонченный ум нашел бы средство пресечь злодейства Кардильяка, не предавая его в руки правосудия. Я не спрашивал себя, каким способом это можно сделать, но твердо верил, что вы спасете и меня, и Мадлен! Верил, как верю в заступничество Богоматери. В известную вам ночь мне не удалось исполнить свое намерение, но я не потерял надежды, что мне повезет больше в другой раз. Между тем я заметил, что Кардильяк вдруг опять стал молчалив и печален. Он угрюмо бродил по комнатам, ворчал себе под нос какие-то неразборчивые слова, беспрерывно размахивал руками, точно старался отогнать невидимого врага, и вообще казался подавленным какой-то недоброй мыслью. Однажды утром он сел за свой рабочий стол, но вскоре вскочил снова, выглянул в окно, а затем проворчал глухо и мрачно: "Мне бы очень хотелось, чтобы мой убор достался Генриетте Английской!"
Эти слова наполнили мою душу невыразимым ужасом. Я догадался, что злой дух обуял его снова и что дьявольский голос опять стал нашептывать ему мысли об убийстве. Я понял, что ваша жизнь в опасности, но знал также, что вы спасены, если Кардильяку удастся получить обратно свои бриллианты. Между тем опасность росла с каждой минутой, и время терять было нельзя. Тогда благодаря счастливой случайности я встретил вашу карету. Протолкавшись через толпу, я бросил в окно караты известную вам записку, в которой умолял вернуть убор Кардильяку. Вы этого не сделали в тот день, а на следующее утро страх мой удвоился, так как Кардильяк, бледный и расстроенный, только и говорил, что о своих бриллиантах, которые, по его словам, снились ему целую ночь. Слова его могли относиться исключительно к посланному вам убору, и я был убежден, что кровавый замысел, созревший в его голове, будет исполнен им этой ночью. Я решился спасти вас, пусть даже ценой жизни самого Кардильяка.
После того как Кардильяк вечером прочел свою молитву, я быстро спустился через окно во двор, прошел сквозь скрытую в стене дверь и притаился в тени дома. Вскоре я увидел Кардильяка и незаметно пошел за ним. Он направился прямо к улице Сент-Оноре. Сердце мое так и дрогнуло. Кардильяк между тем внезапно скрылся из виду. Я решил забежать вперед и встать у дверей вашего дома, как вдруг на улице показался какой-то человек, весело распевавший, точь-в-точь, как это было в ту ночь, когда случай впервые сделал меня свидетелем злодейства Кардильяка. Незнакомец, оказавшийся на этот раз каким-то молодым офицером, поравнялся с тем местом, где я спрятался, и прошел мимо, не заметив меня. Вдруг какая-то черная тень, выскочив из-за угла, бросилась прямо на него. Это был Кардильяк. В этот раз я вознамерился помешать убийству во что бы то ни стало и с громким криком бросился к месту преступления, но, добежав, увидел, что на земле вместо офицера лежит раненный насмерть Кардильяк. Офицер бросил кинжал и, выхватив шпагу, приготовился защищаться, вероятно, приняв меня за сообщника убийцы. Увидев, однако, что я, не глядя на него, кинулся к трупу, он оставил меня в покое и скрылся во тьме. Кардильяк еще дышал. Спрятав брошенный офицером кинжал, я взвалил раненого на плечи и с трудом, едва передвигая ноги под тяжелой ношей, притащил через потайной ход в мастерскую.
Остальное вам известно, и вы видите, что мое преступление состоит только в том, что я, не решаясь предать в руки правосудия отца Мадлен, умышленно молчал о его преступлениях. Сам я не повинен ни в каких злодеяниях, но повторяю, что никакая пытка не принудит меня обвинить перед судом Кардильяка. Я не хочу, чтобы преступления отца запятнали чистое имя его дочери, испортив все ее будущее! Не хочу, чтобы людская месть вырвала из земли труп и палачи сожгли упокоившиеся кости! Пусть лучше та, которую я люблю, оплакивает меня, невинно погибшего! Эту скорбь, может, еще развеет время, но по крайней мере я буду знать, что вечный позор не падет на ее голову при воспоминании об адских злодействах отца!
Оливье замолчал. Слезы неудержимым потоком хлынули у него из глаз, и, со стоном упав к ногам Скюдери, он воскликнул:
– Убеждены ли вы в моей невинности? О, скажите! Скажите! Сообщите мне что-нибудь о Мадлен!
Скюдери окликнула Мартиньер, и через минуту Мадлен была уже в объятиях Оливье.
– Теперь все хорошо! Ты здесь, и я спокойна! Я знала, что она нас спасет!
Так восклицала Мадлен, и, казалось, сам Оливье, слушая ее, забыл о своей страшной участи, пребывая в блаженстве и счастье. Оба наперебой рассказывали друг другу, как тяжело страдали во время разлуки, и оба плакали от радости. Если Скюдери и не была до сих пор убеждена в невиновности Оливье, то теперь, видя счастье и восторг обоих молодых людей, забывших, казалось, о своем горе, убедилась в ней окончательно.
– Нет! – невольно вырвалось из ее груди. – Так забывать обо всем могут только чистые души!
Утренний свет проник в окошки. Дегрэ тихо постучал в дверь комнаты и напомнил, что Оливье пора отправляться назад, чтобы не возбудить неизбежного внимания толпы. Несчастным пришлось расстаться вновь. Неясные предчувствия Скюдери, появившиеся у нее с той самой минуты, как она увидела Оливье, таким образом, оправдались. Сын ее любимой Анны оказался невинно осужден на позорную смерть, и притом осужден так, что не было почти никакого средства его спасти! Она невольно преклонялась перед геройской решимостью Оливье скорее умереть, нежели спастись ценой признания, которое могло погубить его Мадлен. Как ни напрягала писательница все свои умственные способности, чтобы найти средство вырвать Оливье из рук палачей, все было тщетно!
Однако Скюдери была полна решимости спасти его во что бы то ни стало, чтобы предотвратить вопиющую несправедливость. Тысячи планов, один другого невозможнее, приходили ей на ум и отвергались так же быстро, как возникали. Надежда становилась с каждой минутой слабее, и Скюдери уже готова была впасть в отчаяние. А Мадлен между тем с трогательным детским доверием и каким-то предчувствием была убеждена, что все идет хорошо, что скоро она обнимет оправданного возлюбленного, мечтала, как будет его счастливой любящей женой, так что, когда Скюдери смотрела на нее, и у нее воскресала надежда.
Для того чтобы предпринять хоть что-нибудь, Скюдери написала длинное письмо к Ларенье, в котором говорила, что Оливье Брюссон самым убедительным образом доказал ей свою невиновность в смерти Кардильяка и что только твердая решимость унести с собой в могилу одну тайну, которая может разрушить покой и мир невинного существа, побуждает его упорно молчать – хотя, признавшись во всем, он оправдал бы себя совершенно. Письмо было проникнуто убедительностью и красноречием – так Скюдери надеялась смягчить суровое сердце Ларенье.
Через несколько часов был получен ответ последнего, в котором он писал, что сердечно радуется успеху, с которым Оливье сумел оправдаться в глазах своей покровительницы. Что же касается его геройской решимости унести с собой в могилу тайну, то Ларенье сожалел, что chambre ardente не может принимать в расчет подобные добродетели и, напротив, старается всеми силами выведать стоящую за ними тайну. В заключение Ларенье прибавил, что через три дня он применит все доступные средства, чтобы вытащить эту тайну на свет Божий.
Скюдери хорошо поняла, на что намекал Ларенье, говоря обо всех доступных средствах, при помощи которых он надеялся побороть геройскую решимость Оливье. Не было сомнения, что несчастный пленник будет подвергнут пытке. В отчаянии она думала, нельзя ли добиться хотя бы краткой отсрочки, и на этот счет решила посоветоваться с кем-нибудь знающим судебное дело. Пьер Арно д’Андильи был тогда знаменитейшим адвокатом в Париже. Его честность и добросовестность равнялись его глубоким познаниям и уму. К нему и отправилась Скюдери и рассказала ему то, что могла, – стараясь не выдать заветной тайны Брюссона. Она надеялась, что д’Андильи с готовностью примется за дело, чтобы защитить невинного, но ее постигло горькое разочарование.
Д’Андильи спокойно выслушал рассказ Скюдери и затем доказал ей, что тяготевшее над Оливье подозрение имело под собой веские основания и решение Ларенье никак нельзя было назвать слишком поспешным или несправедливым. Что иначе он просто не мог поступить, не нарушив тем своей обязанности судьи, и что, наконец, он сам, д’Андильи, не доверял показаниям Оливье, а видел в них только стремление отсрочить минуту пытки. Ход дела, по его словам, мог измениться только в том случае, если Брюссон или во всем сознается, или по крайней мере расскажет такие подробности убийства Кардильяка, которые обнаружат достаточно новых фактов, чтобы направить расследование в другую сторону.
– Ну, если так, – вся в слезах воскликнула Скюдери, – тогда я брошусь к ногам короля и буду умолять его о милости!