Чтобы объяснить ее ужас, достаточно сказать, что Анна Гюйо, дочь одного обедневшего знакомого Скюдери, была воспитана ею с малолетства, как родное дитя. Когда Анна выросла, за нее посватался прекрасный молодой человек, Клод Брюссон, часовщик по ремеслу, который успешно вел свои дела в Париже. Так как Анна любила его также, то Скюдери и не думала ставить какие-либо препятствия браку своей названой дочери. Молодые люди долго жили в полном мире и счастье, заботясь о воспитании родившегося им на радость единственного сына, удивительно походившего на мать.
Маленького Оливье Скюдери обожала. Она проводила с ним часы напролет, лаская и балуя его. Мальчик сам необыкновенно привязался к ней и любил ее не меньше, чем родную мать. Три года протекли в полном довольстве и радости, но потом из-за того, что в Париже поселилось много часовщиков число клиентов Брюссона мало-помалу уменьшилось, так что он уже с трудом мог прокормить свою семью. Несчастье это только разожгло его давнюю мечту переселиться со всей семьей в родную Женеву, что он, наконец, и исполнил, несмотря на то что Скюдери была решительно против этого и всячески уговаривала Брюссона остаться в Париже, обещая посильную помощь. Анна после переезда написала несколько писем своей благодетельнице, но мало-помалу переписка прекратилась, из чего Скюдери заключила, что, верно, вся семья жила слишком счастливо для того, чтобы вспоминать прошлое.
Прошло двадцать три года с того дня, как Брюссон покинул со своей семьей Париж и переселился в Женеву.
– Боже! Боже! – с неизъяснимой горечью воскликнула Скюдери. – Ты Оливье? Сын моей Анны!
– Я хорошо понимаю, добрая моя благодетельница, – возразил Оливье, – каково вам видеть, что того, кого вы любили ребенком, как нежная мать, качали на своих коленях и баловали лакомствами, обвиняют в ужасном злодействе. Chambre ardente имеет полное основание считать меня преступником, но я клянусь вам, что, если мне даже придется умереть от руки палача, я все-таки умру ни в чем не повинным и что не от моей руки погиб несчастный Кардильяк.
Слова эти Оливье произнес, дрожа всем телом и едва держась на ногах. Скюдери молча указала ему на стул, стоявший в стороне, на который он опустился в полном изнеможении.
– У меня было время приготовиться к свиданию с вами, – продолжил Оливье, – и я постарался прийти в себя и успокоиться, насколько мог, чтобы воспользоваться этой испрошенной мною милостью и рассказать вам подлинную историю своих несчастий. Выслушайте же меня терпеливо, а главное – спокойно, так как тайна моя такого рода, что может привести в ужас кого угодно. О, если бы мой несчастный отец никогда не оставлял Париж! Немногое, что я помню о нашей женевской жизни, сводится лишь к воспоминаниям о горе и слезах, которые постоянно проливали мои родители. Уже позднее я узнал, в какой страшной бедности они жили, и мне стали понятны и эти слезы, и это горе. Отец мой обманулся во всех своих ожиданиях. Подавленный нескончаемой чередой неудач, он скончался, едва успев пристроить меня учеником к одному золотых дел мастеру. Моя мать часто говорила мне о вас, часто собиралась обратиться к вам с просьбой о помощи, но ее постоянно удерживала робость, вечная спутница нищеты. Ложный стыд лишал ее сил исполнить это намерение, и через несколько месяцев после смерти моего отца она последовала за ним в могилу.
– Анна! Анна! Бедная Анна! – в слезах воскликнула Скюдери.
– Нет, не жалейте ее, – горячо возразил Оливье, – скорее нужно благодарить Бога за то, что он не дал ей увидеть позорную казнь сына!
При этом он с тоской взглянул на небо. В эту минуту за дверями раздался шум – то там, то здесь слышались мерные шаги.
– Ого! – горько усмехнулся Оливье. – Это Дегрэ проверяет свою стражу! Он, кажется, боится, что я могу сбежать! Но я буду рассказывать дальше. Мастер, которому меня отдали в ученики, обращался со мной сурово, несмотря на то что я делал быстрые успехи и скоро превзошел в искусстве его самого. Однажды какой-то незнакомец явился в мастерскую для покупки бриллиантовых изделий. Увидев ожерелье моей работы, он пришел в восторг и сказал, дружески потрепав меня по плечу: "Вот, молодой человек, поистине отличная работа! Я думаю, лучше вас умеет делать золотые вещи разве что Рене Кардильяк, которого считают первым ювелиром в мире. Вот к кому бы вам пойти в ученики. Он, я уверен, охотно вас примет, потому что, кроме вас, вряд ли кто-нибудь может быть ему помощником. Да и вы сами, если и сможете еще чему-то научиться, то только от него".
Эти слова запали мне в душу. Непреодолимая сила гнала меня прочь из Женевы. Наконец, мне удалось распрощаться с моим хозяином и приехать в Париж. Кардильяк принял меня очень холодно и сурово, но я не пришел в отчаяние и попросил дать мне какую-нибудь работу, хотя бы самую ничтожную. Он поручил мне сделать небольшой перстень. Когда я принес ему готовую вещь, глаза его засверкали, точно он хотел пронзить меня взглядом насквозь.
"Ну, – сказал он, – вижу, что ты хороший подмастерье и действительно можешь быть мне помощником. Платить тебе я буду исправно, ты останешься мной доволен!"
Слово это он сдержал. Несколько недель я прожил у него, так и не увидев Мадлен, гостившей, если я не ошибаюсь, в деревне у своей кормилицы. Но наконец она возвратилась. Что я почувствовал, увидев этого ангела, – я не берусь описать. Никогда ни один человек не любил так, как люблю ее я! А теперь! О Мадлен, Мадлен!
Оливье не мог продолжать и, закрыв обеими руками лицо, разрыдался как ребенок. Наконец, сделав над собой невероятное усилие, он продолжил:
– Мадлен с первой же встречи почувствовала ко мне расположение. Все чаще и чаще она стала приходить в мастерскую. Как ни зорко следил за нами Кардильяк, мы украдкой обменивались тихими рукопожатиями или взглядами – и это сделало свое дело. Союз был заключен без ведома отца. Я надеялся составить себе независимое положение, а потом, пользуясь хорошим отношением Кардильяка, просить у него руки Мадлен. Однажды утром, в ту минуту, как я собирался приняться за работу, Кардильяк вошел ко мне в комнату с гневным, презрительным видом.
"Ты мне больше не нужен, – сказал он, – можешь сейчас же убираться вон из моего дома, и прошу тебя больше сюда не возвращаться. Причины моего теперешнего поступка объяснять тебе я не буду. Скажу одно, что для такого паршивца, как ты, виноград, к которому ты вздумал протянуть руку, висит слишком высоко".
Я хотел возразить, но он схватил меня за плечи и вытолкал вон, так что я, скатившись с лестницы, больно расшиб себе руку и голову. Взбешенный донельзя, с растерзанным сердцем, я покинул дом и нашел приют у одного доброго знакомого в предместье Сен-Мартен. С той минуты покой и мир покинули меня безвозвратно. Ночью я прокрадывался к дому Кардильяка в надежде, что Мадлен, услышав мои вздохи, покажется в окне своей комнаты и скажет мне два-три ободряющих слова. В моей голове рождались тысячи сумасбродных планов, к исполнению которых я мечтал склонить Мадлен.
К дому Кардильяка на Никезской улице примыкает старая стена с нишей, в которой помещена каменная статуя. Однажды ночью я стоял возле нее и смотрел на окно дома, выходившее во двор за стеной. Вдруг я увидел свет, мелькнувший в окне мастерской. Была полночь. Кардильяк никогда не работал в это время, потому что привык ложиться в девять часов. Какое-то зловещее предчувствие сдавило мне грудь. Не знаю почему, но мне казалось, что я стану свидетелем чего-то необыкновенного. Свет исчез. Я плотно прижался к стене, к одному из каменных изваяний. Но каков же был мой ужас, когда статуя, возле которой я стоял, начала двигаться. Мертвый камень пошатнулся. В ночном полумраке я ясно увидел, как в стене открылась дверь, через которую прошла на этот раз уже безусловно живая темная фигура и направилась тихой поступью по улице. Я невольно отскочил от места, где стоял. Статуя приняла прежнее положение. Тогда, точно движимый невидимой силой, я неслышно пошел вслед за загадочным незнакомцем. Он остановился напротив изображения Мадонны, причем свет горевшей лампадки упал прямо ему на лицо.
"Кардильяк!" – чуть не сорвалось с моего языка. Это был действительно он. Неизъяснимый страх охватил мое сердце. Увлекаемый непреодолимой силой, я пошел за лунатиком, каким считал его в ту минуту, несмотря на то что полнолуние, когда эти несчастные имеют обыкновение бродить по ночам, уже миновало. Сделав несколько шагов, Кардильяк исчез в тени одного дома, но по шороху его шагов я догадался, что он намеренно спрятался за парадным крыльцом. Что это значило? Я тщетно ломал себе голову и, остановившись, стал наблюдать, что будет. Вдруг послышался звон шпор, и вслед за тем какой-то мужчина, беззаботно напевая, показался на улице. Едва он поравнялся с парадным крыльцом, как вдруг Кардильяк, выскочив из своей засады, словно тигр, ринувшийся на добычу, напал на незнакомца и в тот же миг повалил его на землю. С криком ужаса я бросился вперед и увидел, что Кардильяк, нагнувшись к убитому, обшаривает его карманы.
"Хозяин! Что вы делаете?" – невольно вырвалось из моей груди. "Проклятие!" – воскликнул Кардильяк и, вскочив на ноги, с быстротой молнии исчез в темноте. Я в ужасе приблизился к упавшему и опустился возле него на колени в надежде, что успею еще, может быть, его спасти, но было уже поздно! Передо мной лежал труп. В страхе я даже не заметил, как был окружен сбежавшейся стражей.
"Опять убитый! – послышались голоса. – А ты, молодой человек, что тут делаешь? Или ты тоже из их шайки? Взять его!" Пораженный, я едва сумел проговорить в ответ, что никогда не занимался такими злодейскими делами, что присутствовал при убийстве совершенно случайно и потому прошу отпустить меня домой.
Тут один из сыщиков осветил мне лицо фонарем и, узнав, кто я, воскликнул, засмеявшись:
"Да это же Оливье Брюссон – подмастерье честного Кардильяка! Ну, этот, конечно, не станет резать прохожих на улицах, хотя, по правде сказать, мошенники часто прибегают к подобной уловке – сами начинают стенать над убитым, чтобы отвести от себя подозрения. Рассказывай, юноша, как все было! Говори смело!" – "Прямо на моих глазах, – начал я, – из-за парадного крыльца выскочил какой-то человек, пырнул несчастного кинжалом и скрылся быстрее молнии, услышав мой крик, а я подбежал посмотреть, нельзя ли помочь раненому". – "Ну нет, юноша! – воскликнул один из поднявших труп. – Помощь тут не нужна: он убит ударом в сердце. Черт бы побрал этих дьяволов! Мы опять опоздали, как три дня назад!"
С этими словами они удалились, забрав с собой труп. Оставшись один, я не знал, верить ли тому, что слышал и видел. Мне казалось, меня мучил ужасный сон, от которого я каждую минуту жаждал проснуться. Кардильяк, отец моей Мадлен, – гнусный убийца! Оглушенный, подавленный этой мыслью, почти без чувств, я сел на ступени одного дома. Между тем начинало светать. Приглядевшись, я увидел, что на мостовой, как раз возле меня, лежит офицерская шляпа, украшенная перьями, – несомненное доказательство преступления Кардильяка. В ужасе я убежал прочь от страшного места.
Придя домой, я долго просидел на своем чердаке, все еще не в состоянии собраться с мыслями. Вдруг дверь комнаты отворилась, и на пороге появился сам Кардильяк.
"Что вам от меня надо, во имя самого Неба?" – вскрикнул я. Но он, не обращая ни малейшего внимания на мой вопрос, приблизился ко мне со своей обыкновенной неприятной улыбкой, еще более усилившей на этот раз мое к нему отвращение, и, придвинув старый сломанный табурет, сел напротив. Я чувствовал, что у меня не хватит сил подняться, и остался лежать на своем соломенном тюфяке.
"Ну что, Оливье? – начал Кардильяк. – Как поживаешь, бедняга? Признаюсь, я немного сурово поступил с тобой, прогнав тебя прочь, и теперь чувствую, что мне недостает тебя. У меня как раз есть работа, с которой без тебя я не смогу справиться. Что, если ты вернешься ко мне? Ты молчишь! Колеблешься! Впрочем, я и сам знаю, что обидел тебя. Но что делать! Меня сильно разозлили твои шашни с Мадлен. Теперь, однако, я спокойно все обдумал и считаю, что при твоем искусстве и трудолюбии лучшего зятя мне незачем и желать. Вернись же ко мне, мой славный малый, и попробуй заслужить Мадлен".
Слова Кардильяка пронзили мне сердце – настолько я был поражен его лицемерным хладнокровием.
"Ты колеблешься! – продолжал Кардильяк, вперив в меня пронзительный взгляд своих сверкающих глаз. – Может быть, у тебя другое на уме? Не собираешься ли ты, вместо того чтобы пойти со мной, отправиться к Дегрэ, Аржансону или Ларенье? Берегись, юноша! Смотри, чтобы когти, которыми ты хочешь оцарапать других, не поранили тебя самого".
Тут я не выдержал и громко воскликнул: "Пусть этих имен страшатся те, у кого на совести какое-нибудь злодейство, а мне их бояться нечего!" – "Помни, – возразил Кардильяк, – для тебя большая честь уже то, что ты принят подмастерьем в мастерскую такого искусного и притом глубоко уважаемого за свою честность хозяина, а потому всякая клевета на него упадет на голову самого клеветника. Что же касается Мадлен, то ты должен понять, что теперешней моей благосклонностью обязан исключительно ей. Бедняжка любит тебя до безумия, и я ничего не смог сделать с этой любовью. Едва ты ушел, она бросилась к моим ногам, обняла мои колени и, рыдая, как безумная, объявила, что не может без тебя жить. Я сначала думал, что это просто каприз молодой девчонки, готовой, подобно им всем, пойти на смерть при первой улыбке смазливого мальчика. Но Мадлен, однако, не унималась, а, напротив, начала худеть и бледнеть с каждым днем и в припадках лихорадки то и дело повторяла твое имя. Что мне оставалось делать? Я же не хочу ее погибели! Наконец, вчера вечером я решился сказать ей, что на все согласен и сегодня же приведу тебя обратно. Посмотрел бы ты, как она после этого расцвела и похорошела за одну ночь и с каким нетерпением жаждет тебя увидеть!"
Не знаю, простит ли мне Небо мой поступок, но дело кончилось тем, что я тотчас побежал в дом Кардильяка, там встретил мою Мадлен, в восторге повторявшую: "Оливье! Оливье! Милый мой Оливье!" Я обнял ее, прижал к своей груди, целуя, и, наконец, поклялся всеми святыми, которые только существуют на свете, никогда с ней не расставаться.
Взволнованный воспоминаниями, Оливье вынужден был остановиться. Скюдери, пораженная открытием, что человек, которого она считала олицетворением честности и добродетели, оказался таким презренным злодеем, только и смогла воскликнуть:
– Ужасно! Итак, Рене Кардильяк принадлежал к шайке грабителей, превративших наш Париж в вертеп разбойников!
– Что вы сказали? – прервал ее Оливье. – К шайке грабителей? Шайки этой нет и никогда не было! Кардильяк один, без всяких помощников, совершал в городе все эти убийства. Потому становится понятной тщетность всех усилий поймать и обличить убийцу.
Но позвольте мне продолжить, и тогда вы увидите сами, в какие тенета злая судьба запутала меня, несчастнейшего из людей! Можно легко себе представить, в каком положении я оказался. Но назад пути не было. Иногда мне казалось, что я, скрывая эти ужасы, тем самым становился помощником Кардильяка в его злодеяниях, и тогда лишь любовь к Мадлен могла хоть несколько ободрить меня и утешить. Только в ее присутствии рассеивался немного тот вечный страх, под гнетом которого я жил. Работая с Кардильяком в мастерской, я не смел взглянуть ему в лицо. Неизъяснимый ужас сковывал мой язык при виде этого чудовища, умевшего лицемерно разыгрывать днем роль честного гражданина и нежного отца, а ночью совершать свои жуткие преступления.
Мадлен, этот чистый, безгрешный ангел, обожала отца, и я невольно содрогался при мысли, что будет с ней в тот день, когда все откроется и дьявольская пелена, застилавшая ей глаза, спадет сама собой. Уже эта одна мысль способна была заставить меня молчать.
Хотя из слов патруля я догадывался о многом, но все-таки причины злодейств, совершаемых Кардильяком, оставались для меня загадкой. Объяснение не заставило долго себя ждать.
Однажды Кардильяк, в противоположность своему обычно приподнятому настроению, стал серьезен и угрюм. Занятый работой, он вдруг отбросил молоток, встал передо мной со сложенными на груди руками и сказал: "Оливье! Мы не можем больше оставаться в таких отношениях. Случай открыл тебе то, чего не смогли открыть хитроумный Дегрэ и его сыщики. Ты застал меня за ночной работой, к которой меня влечет злая звезда, властвующая надо мной безгранично. Та же власть, уверен я, соединила нас теперь. Ты во многом похож на меня. Твоя поступь, подобно моей, тиха и неслышна, как у кошки, так что даже я при моем чутком слухе и зрении, благодаря которым я слышу на улице жужжание комара, не заметил тебя в ту ночь. Потому я повторяю, что тебе судьбой назначено стать моим помощником. Предать меня в теперешнем твоем положении ты не можешь, а потому я открою тебе все".
"Я никогда не буду твоим помощником, проклятый злодей!" – хотел я воскликнуть, но ужас, внушенный мне словами Кардильяка, сковал мой язык. Я лишь издал невнятное восклицание.
Кардильяк уселся в свое рабочее кресло, отер пот, выступивший у него на лбу, и, точно подавленный каким-то тяжелым воспоминанием, продолжал: "Доктора говорят, что неожиданные внешние впечатления, производимые на беременных женщин, часто оказывают удивительное влияние на будущего ребенка. С моей матерью, когда она была на первом месяце беременности, случилось одно приключение. Однажды, присутствуя в толпе зрителей на одном великолепном придворном празднике в Трианоне, она вдруг увидела богато одетого красавца в испанском костюме с такой великолепной цепью из бриллиантов, что блеск их и красота невольно приковали ее внимание. Она глядела на эти сверкающие камни, и ей казалось, что в них заключается счастье всей ее жизни. Испанец интересовался моей матерью за несколько лет до этого, когда она еще не была замужем, но его бесчестные попытки были отвергнуты ею с презрением. Мать тотчас узнала его в этот вечер, и теперь, в блеске сверкавших бриллиантов, он показался ей каким-то высшим существом, воплощением красоты.
Испанец заметил впечатление, которое произвел на мою мать, и подумал, что, возможно, на этот раз ему повезет больше. Подойдя к ней, он сумел завлечь ее в уединенное местечко в саду. Оставшись с ней наедине, он вдруг неистово схватил ее за руки и заключил в свои объятия. Мать моя, сама не понимая, что делает, крепко вцепилась в висевшую на его шее бриллиантовую цепь. Но тут испанец, пошатнувшись, упал и, падая, увлек на землю и ее. Один Бог знает, что с ним случилось, но достаточно сказать, что он умер мгновенно, пораженный нервным ударом. Члены его тотчас окостенели, и все усилия моей матери освободиться от ужасных объятий мертвеца оставались тщетны. Он лежал с открытыми глазами, вперив их прямо в лицо моей матери. Ее пронзительный крик о помощи достиг наконец ушей гулявших в отдаленных аллеях зрителей праздника. Сбежавшийся народ освободил мою мать от объятий страшного любовника. Это ужасное приключение подействовало на нее до того сильно, что в тот же день она слегла в постель, и искуснейшие доктора долгое время думали, что по крайней мере для ребенка все кончено. Однако мать не только выздоровела, но и с успехом родила.