- Сколько я ни видела на своем веку добродетельных дам, почитающих своим долгом рассуждать о религии, все они кончали именно так, - подхватила г-жа д'Анкр. - Ах, дорогая маркиза, счастлива та женщина, которая, не мудрствуя лукаво, слушается своего кюре и ходит к причастию.
- Конечно, это куда разумнее, чем переплетать Библии у Тувенена.
Но вся деланная любезность Октава мгновенно слетела с него: он увидел вернувшуюся от Арманс Мери, потому что ее мать собиралась домой и уже вызвала карету. У Мери было очень взволнованное лицо. Она уехала так быстро, что Октав не успел ни о чем ее расспросить. Он тоже немедленно ушел: теперь ему был бы невыносим разговор с кем бы то ни было. Огорченный вид м-ль де Терсан свидетельствовал о том, что произошло нечто исключительное: быть может, м-ль Зоилова собиралась бежать из Парижа, чтобы больше не встречаться с Октавом? Удивительнее всего было то, что нашему философу даже в голову не пришло, что его чувство к Арманс - это и есть настоящая любовь. Октав дал себе зарок никогда не влюбляться, а так как воли у него было достаточно, но ни капли проницательности, вполне возможно, что ему удалось бы сдержать эту клятву.
ГЛАВА VIII
What shall I do the while? Where bide? How live?
Or in my life what comfort, when I am
Dead to him?
"Cymbeline", act III.
У Арманс такой иллюзии не было. Уже давно все ее помыслы сосредоточились на встречах с кузеном. После того, как случай внезапно изменил положение Октава, каких только мучительных дум она не передумала, каких только объяснений не изобретала, чтобы оправдать неожиданную перемену в его поведении! Она беспрестанно спрашивала себя: "Неужели у него низменная душа?"
Когда наконец она убедила себя, что Октав создан для счастья более возвышенного, чем то, которое дают деньги и удовлетворенное тщеславие, явился новый повод для огорчения: "Как меня стали бы презирать, если бы догадались о моем чувстве к нему! Ведь из всех девушек, бывающих в салоне г-жи де Бонниве, я самая бедная". Горести и страхи, со всех сторон обступившие Арманс, должны были исцелить ее от любви, но вместо этого, погрузив в глубокое уныние, они заставили ее еще безраздельнее отдаться единственной оставшейся ей радости - радости думать об Октаве.
Она видела кузена по нескольку раз в день, и эти будничные встречи изменили ее представление о нем. Как же могла она исцелиться? Не из презрения, а из боязни выдать себя Арманс так старательно избегала дружеских бесед с Октавом.
На другой день после объяснения в саду Октав дважды приходил в особняк Бонниве, но Арманс не появлялась. Это странное поведение кузины лишь усилило мучившую его неуверенность в том, благоприятным или роковым был для него разговор, на который он отважился накануне. Когда же Арманс не вышла в гостиную и вечером, Октав счел это окончательным приговором себе. У него не хватило мужества искать развлечения в пустой болтовне: он чувствовал, что не в силах разговаривать с людьми.
Всякий раз, когда дверь гостиной отворялась, сердце его словно готово было разорваться. Наконец пробил час ночи, и пора было уже идти домой. Когда он выходил из особняка Бонниве, вестибюль, фасад, черная мраморная доска, старинная садовая ограда - все эти обыкновенные предметы совершенно преобразились для него под влиянием гнева Арманс. Сами по себе ничем не примечательные, они стали ему дороги из-за грусти, которую в него вселяли. Я даже решусь сказать, что в его глазах они мгновенно приобрели какое-то трогательное благородство. Октав вздрогнул, когда на следующий день обнаружил сходство между старой садовой оградой своего дома, увенчанной желтофиолями в цвету, и оградой, окружавшей особняк Бонниве.
На третий день после того, как Октав осмелился объясниться с Арманс, он пришел к г-же де Бонниве, убежденный, что теперь навсегда низведен кузиной до разряда шапочных знакомых. Каково же было его смятение, когда за фортепьяно он увидел Арманс! Она дружески поздоровалась с ним. Он нашел, что она побледнела и осунулась. И вместе с тем его поразило и даже вернуло ему крупицу надежды счастье, на миг блеснувшее в ее глазах.
Стояла чудесная погода, и г-жа де Бонниве решила воспользоваться восхитительным весенним утром и совершить дальнюю прогулку.
- Вы едете с нами, кузен? - обратилась она к Октаву.
- Да, сударыня, если только вы не собираетесь в Булонский лес или в Муссо.
Октав знал, что Арманс недолюбливает эти места.
- Не снизойдете ли вы до Королевского сада, если ехать к нему по бульвару?
- Я не был там уже больше года.
- Я еще не видела слоненка! - воскликнула Арманс, прыгая от радости, и побежала надевать шляпу.
Прогулка началась очень весело. Октав совершенно преобразился. "Госпожа де Бонниве вместе со своим неотразимым Октавом проехала в коляске мимо Тортони", - говорили светские знакомые, встретившиеся им по пути. Те, у кого в это утро болела печень, предались мрачным размышлениям о легкомыслии великосветских дам, которые пытаются воскресить придворные нравы времен Людовика XV. "На нас надвигаются грозные события, - брюзжали эти жалкие людишки, - и мы будем непростительно глупы, если предоставим третьему сословию и фабрикантам такие козыри, как чистота нравов и благопристойность поведения. Иезуиты правы, что снова начали поход против разврата".
Арманс сообщила, что книготорговец прислал им три тома, озаглавленные "История ***".
- Стоит ли мне читать эту книгу? - обратилась маркиза к Октаву. - Ее так бесстыдно расхваливают в газетах, что я не решаюсь за нее взяться.
- Тем не менее вы убедитесь, что она очень неплоха: автор умеет писать и еще не продался никакой партии.
- Но интересна ли она? - спросила Арманс.
- Скучна до одурения.
Зашел разговор об исторической достоверности, потом о памятниках.
- Не вы ли на днях сказали мне, что достоверными можно считать только памятники? - снова обратилась к Октаву г-жа де Бонниве.
- Да, когда речь идет об истории греков и римлян, народов богатых, у которых этих памятников множество. Но в библиотеках хранятся тысячи средневековых рукописей, о которых мы ничего не знаем только из-за лености наших так называемых ученых.
- Но эти сочинения написаны ужасной латынью! - возразила г-жа де Бонниве.
- Она малопонятна ученым, но не так уж плоха. Вам очень понравились бы письма Элоизы и Абеляра.
- Их гробница была, кажется, во Французском музее? Где она сейчас?
- Ее перенесли на кладбище Пер-Лашез.
- Давайте взглянем на нее, - предложила г-жа де Бонниве, и через несколько минут они уже были в этом настоящем английском саду - единственном из парижских садов, расположенном в действительно живописном месте. Осмотрев памятник Абеляру и обелиск Массены, они решили отыскать гробницу Лабедуайера. Увидев могилу юной Б., Октав не мог сдержать слез.
Разговор велся в серьезном, спокойном тоне, но всех искренне волновал. Чувства не страшились открыто проявлять себя. Правда, речь шла о вещах, прямо никого не касавшихся, но божественное очарование чистосердечия ощущали все. В это время они заметили, что к ним навстречу идет группа гуляющих, среди которых царила блестящая графиня де Г. Она заявила г-же де Бонниве, что пришла на кладбище искать вдохновения.
При этих словах наши друзья с трудом сдержали улыбки: никогда еще банальность и напыщенность не казались им такими безвкусными. Г-жа де Г., подобно всем, кто во Франции отравлен пошлостью, выражалась чрезвычайно выспренне, стараясь таким способом произвести впечатление; поэтому люди, в чей разговор она вторглась, стали облекать свои чувства в особенно сдержанные слова - не из лицемерия, а из бессознательной стыдливости, непонятной людям заурядным, пусть даже и неглупым.
Сперва Арманс и Октав принимали участие в общем разговоре, но так как аллея была очень узка, они вскоре отстали.
- Вы себя плохо чувствовали позавчера, - начал Октав. - Ваша подруга Мери вышла от вас такая встревоженная, что я стал серьезно опасаться за ваше здоровье.
- Я вовсе не была больна, - с несколько наигранной непринужденностью ответила Арманс. - Но интерес ко мне, которым я обязана нашей старинной дружбе, велит мне, выражаясь языком г-жи де Г., поделиться с вами моими маленькими огорчениями. Дело в том, что с некоторых пор ведутся переговоры о моем браке. Позавчера мне уже казалось, что они зашли в тупик, поэтому я и была немного взволнована в саду. Но прошу вас хранить это в тайне, - испуганно добавила она, заметив, что г-жа де Бонниве как будто собирается присоединиться к ним. - Я твердо верю, что вы никому не проговоритесь, даже вашей матушке и в особенности моей тете.
Эта просьба очень удивила Октава. Г-жа де Бонниве снова прошла вперед.
- Можно мне задать вам один вопрос? - сказал Октав. - Это брак только по расчету?
Арманс, прелестно разрумянившаяся от ходьбы и свежего воздуха, внезапно побледнела. Обдумывая накануне свой героический план, она совсем не приготовилась к такому простому вопросу. Октав понял, что совершил бестактность, и попытался шуткой замять разговор, но Арманс, преодолев смущение, ответила:
- Надеюсь, что тот, за кого меня прочат, сумеет так же заслужить вашу дружбу, как заслужил мою. Но не будем больше говорить о том, что, быть может, и не сбудется.
Немного спустя все сели в коляску. Октав, не зная, что ему еще сказать, сошел у театра Жимназ.
ГЛАВА IX
Да будет мир с тобой, убогий кров,
Что сам хранит себя!
"Цимбелин"
Накануне этой прогулки Арманс провела такой ужасный день, что слабое представление о нем можно составить, лишь вообразив, как проводит день малодушный человек, которому предстоит опасная хирургическая операция. К вечеру ей пришла в голову следующая мысль: "Я достаточно дружна с Октавом, чтобы сказать ему, будто один старинный друг моей семьи задумал на мне жениться. Если, увидев меня плачущей, он и заподозрил что-нибудь, то, выслушав мое признание, снова начнет меня уважать. Узнав о предполагаемом замужестве и связанных с ним тревогах, он припишет мои слезы какому-нибудь слишком откровенному намеку на мое зависимое положение. Если даже он немножко любит меня, то - увы! - сразу излечится. Зато мне можно будет дружить с ним и не придется уйти в монастырь, где я уже никогда, ни разу в жизни не увижу его".
В последующие дни Арманс поняла, что Октав старается угадать, кто ее избранник. "Он должен думать, что знает, о ком идет речь, - повторяла она себе, вздыхая. - Таков уж мой жестокий жребий. Только при этом условии могу я встречаться с ним".
Она решила остановиться на бароне де Риссе, личности героической, бывшем вожде вандейцев, который довольно часто посещал салон г-жи де Бонниве и, по-видимому, с одной лишь целью: весь вечер молчать.
На следующий день Арманс заговорила с бароном о мемуарах г-жи де Ларошжаклен: она знала, что он завидует их автору. Действительно, де Риссе говорил о них очень плохо и очень длинно. "Вероятно, мадмуазель Зоилова влюблена в одного из племянников барона, - решил Октав. - Вряд ли подвиги старого генерала заставили ее позабыть, что ему пятьдесят пять лет!" Но тщетно старался Октав вовлечь в беседу неразговорчивого барона: сделавшись предметом столь необычного для себя внимания, тот стал еще молчаливее и подозрительнее.
Не знаю, какой слишком льстивый комплимент со стороны мамаши, имевшей дочерей на выданье, разбередил мизантропию Октава, но он заявил своей кузине, расхваливавшей этих дочерей, что тут оказалась бы бессильной даже и более красноречивая защитница, так как он, слава богу, дал себе слово не отдавать предпочтения ни одной женщине, пока ему не исполнится двадцать шесть лет. Эти неожиданные слова поразили Арманс до глубины души: никогда в жизни она не испытывала подобного счастья. С тех пор как положение Октава изменилось, он раз десять говорил в ее присутствии, что, лишь достигнув этого возраста, начнет подумывать о женитьбе. Арманс поняла, что совсем забыла о многократных заявлениях кузена, иначе сейчас она не была бы так изумлена.
Эта минута счастья была упоительна. Накануне, тяжко страдая, как страдают все, кому приходится приносить великую жертву во имя долга, Арманс ни разу не вспомнила об этом чудесном источнике утешения. Из-за такой забывчивости ее не раз обвиняли в недостатке ума те светские люди, которые настолько хладнокровны, что все всегда замечают. Октаву исполнилось пока лишь двадцать лет, значит, еще целых шесть лет Арманс могла оставаться его лучшим другом среди женщин и не испытывать при этом угрызений совести. "Как знать, - твердила она себе, - может быть, мне посчастливится и я умру до его женитьбы".
Для Октава началась новая жизнь. Видя полное доверие Арманс, он советовался с нею обо всех своих делах, даже самых незначительных. Почти каждый вечер ему удавалось поговорить с ней наедине. С восторгом Октав убедился, что, каких бы ничтожных событий он ни касался в разговоре, Арманс никогда не находила их скучными. Чтобы окончательно победить его недоверчивость, девушка тоже начала рассказывать ему о своих горестях, и между ними установилась довольно необычная дружеская близость.
Самая счастливая любовь не обходится без бурь. Можно даже сказать, что страдания питают ее не меньше, чем радости. Но никакие бури и тревоги не возмущали дружбы Октава и Арманс. Молодой человек понимал, что не имеет никаких прав на кузину и потому ни на что не смеет жаловаться.
Нисколько не преувеличивая серьезности своих отношений, они, со свойственной им обоим щепетильностью, никогда о них не говорили; даже слово "дружба" не было произнесено ими с того самого мгновения, как Арманс у гробницы Абеляра сказала Октаву о своем предстоящем замужестве. Постоянно встречаясь, они тем не менее редко оставались с глазу на глаз, поэтому им так много хотелось узнать друг о друге и так много и быстро сообщить, что для ложной щепетильности в их беседе не оставалось места.
Нужно признаться, что Октаву при всем желании не на что было жаловаться. Арманс относилась к нему так, как только может относиться женщина, чье сердце полно самой пылкой, самой нежной, самой чистой любовью. Но эта любовь не сулила ей иной надежды, кроме надежды на смерть, поэтому в речах девушки звучала божественная покорность судьбе, отвечавшая взглядам самого Октава.
Кроткая дружба Арманс дарила Октава таким спокойным и незамутненным счастьем, что он даже стал надеяться на улучшение своего характера.
С тех пор, как он помирился с кузиной, у него ни разу не было приступов отчаяния, подобных тому, во время которого он пожалел, что не был раздавлен колесами кареты, свернувшей на улицу Бурбон. Он как-то сказал г-же де Маливер:
- Знаешь, я начинаю думать, что больше никогда не поддамся слепой ярости, которая заставляла тебя бояться за мой рассудок.
Став счастливее, Октав стал и умнее. Он удивлялся, замечая теперь в людях своего круга многое такое, что давно уже должно было бы броситься ему в глаза. Он больше не пылал ненавистью к светскому обществу, а главное, не считал, что все одержимы желанием как-нибудь ему повредить. Он говорил себе, что вопреки прежним его взглядам люди, за исключением разве уродливых женщин и ханжей, гораздо больше думают о собственном благе, чем злоумышляют против чужого.
Октав увидел, что никакая последовательность мысли невозможна там, где царит легкомыслие. Словом, он понял, какой самонадеянной глупостью была его уверенность в том, что общество враждебно настроено к нему: на деле же оно просто плохо устроено.
- Но, - говорил он Арманс, - его следует или целиком принять, или вообще отвергнуть. Нужно либо быстро, без промедления уйти из этого мира с помощью нескольких капель синильной кислоты, либо радоваться жизни.
Говоря это, Октав старался не столько изложить свою точку зрения, сколько убедить самого себя. Его душа была опьянена счастьем, которым он был обязан Арманс.
Для нее откровенность Октава порою была весьма опасна. Когда, чувствуя себя несчастным при мысли о будущем одиночестве, он мрачнел, Арманс едва сдерживалась, чтобы не сказать ему, какой несчастной чувствовала бы себя она, если бы допустила мысль, что им предстоит хотя бы короткая разлука.
- Когда у человека моего возраста нет друзей, - однажды вечером сказал ей Октав, - может ли он ожидать, что в будущем они у него появятся? Можно ли полюбить по расчету?
Арманс, чувствуя, что еще секунда - и она выдаст себя слезами, быстро отошла от него.
- Кажется, тетушка хочет что-то сказать мне, - бросила она ему.
Прислонившись к стене у окна, Октав и после ухода Арманс продолжал свои мрачные размышления. "Впрочем, какой смысл дуться на общество? - подумал он наконец. - Оно так черство, что даже не соблаговолит заметить страстную ненависть некоего молодого человека, который заперся у себя во втором этаже на улице Сен-Доминик. Увы! Если я исчезну из жизни, только одно существо заметит мой уход, только оно будет дружески меня оплакивать". И он посмотрел издали на Арманс, которая сидела на своем низеньком стуле у ног маркизы. В эту минуту она ему показалась восхитительно прекрасной. Хотя Октав считал, что его счастье прочно и неколебимо, оно целиком зависело от коротенького слова "дружба", которое он только что произнес про себя. Человеку трудно не поддаться болезни своего века: вот и Октав считал себя проницательным философом.
Внезапно м-ль Зоилова встала и подошла к нему; вид у нее был встревоженный, даже разгневанный.