В самом деле, оба молодых героя "Равнодушных" пытались как-то отринуть от себя окружающую общественную действительность. "Этот мир, карикатурный, омерзительно лживый, принадлежит матери, а мне в нем нет места", - думает Микеле. Он обманывает сам себя: многое в его характере свидетельствует о том, что он - неизбежное порождение этого мира, картина которого была бы неполной без его душевной драмы. И закономерно то, что он в конце концов в состоянии к нему приспособиться. В этом немалую роль играет материальная сторона дела. Если для Мариаграции и Лео владение виллой - ставка, козырь в их любовной игре, давно ставшей сделкой, то и для Микеле перспектива денег, легкой, беспечной жизни, полной удовольствий, внезапно окрашивает мерзавца Лео в цвета добросердечия, бескорыстного приятельства. Микеле готов отказаться от мести, когда мать сулит ему деньги и покровительство этого негодяя. Карла, мечтающая о "новой жизни", тоже готова приспособиться к браку с Лео, поскольку он принесет ей наряды, балы, путешествия. И хотя девушка сознает неприглядность своего поведения, она невольно прикрывает свою капитуляцию нехитрой жизненной философией самого Лео: "Не нужно все принимать близко к сердцу, все так просто". Что же касается Микеле, то он во имя денег, доходного места уже предал Карлу в сердце своем: ведь он, по собственному признанию, был морально готов к тому, чтобы предоставить Лео свободу действий в отношении Карлы, если в качестве компенсации тот поможет ему устроиться в жизни. И он чувствует себя сообщником Лео, хотя бы только в мыслях. Получается, что молодые герои, с их сложным и противоречивым внутренним миром, с тонким психическим складом, предают лучшее в самих себе, смиряются с Лео, с его примитивностью и подлостью. Для него-то не существует никаких сложностей, он кичится этим и потому особенно страшен, ибо он - хозяин жизни, и с легкостью навязывает брату и сестре свою волю. Торжествующий хам в одежде светского человека - ведь такими и были "столпы фашизма", перед которыми пасовали те, кто не находил в своем равнодушии сил для отпора.
Эта социальная преступность безразличия и приспособленчества была с предельной убедительностью раскрыта писателем в его романе "Конформист", написанном вскоре после окончания второй мировой войны. Герой книги "приспосабливается" уже не только к среде и ее моральным нормам, но и к политическому строю фашизма, к его аппарату подавления и угнетения, непосредственным слугой которого он становится вследствие душевного холода и нравственной неразборчивости. Тут надо бы по справедливости добавить: и вследствие сексуальной неполноценности героя, поскольку в этот период Моравиа все более подчиняется фрейдистской теории о всесильности полового начала. Однако, несмотря на этот перекос, общность социально-психологического происхождения "конформиста" и героев "Равнодушных" несомненна. К такой концепции писателя, несомненно, подвели сами исторические события: Сопротивление, бескомпромиссная борьба против фашизма - борьба, в которой активное участие приняла итальянская интеллигенция, нашедшая в этой борьбе духовное спасение, выход из равнодушия.
Итак, развязкой романа "Равнодушные" был крах попыток изменить жизнь, примирение с бесцельным существованием, откровенное приспособленчество. Результатом такой жизни для обоих героев будет неудовлетворенность, отчуждение и тоска, приступы которой и Карла и Микеле уже испытывали. Это - безысходность и горечь, духовное отупение и бесчувственность, механическое прозябание. Так уже на страницах первого романа Моравиа возникает одна из ведущих тем последующего творчества писателя - тема тоски или скуки. Она достигает своего апогея в нескольких послевоенных произведениях, прежде всего в романе 1960 года, который так и называется - "Скука". Роман этот имеет принципиальное значение для нынешнего периода творчества Моравиа, и итальянская критика рассматривает его опять-таки в сопоставлении с "Равнодушными".
Процесс морального распада, всеубивающего равнодушия, разъедавшего Микеле, теперь, в процветающем и бездуховном "обществе потребления" доходит до такой степени, что герой "Скуки", художник Дино утрачивает не только душевные порывы, но и способность художественно воспринимать и отображать окружающий мир, природу. Дино отчетливо сознает, что его "скука" порождена безраздельным господством денежных отношений, фетишем механической цивилизации, отнявшей у него первозданность ощущений. Нечто подобное испытывал и Микеле, который говорил, что чувствует себя "ограбленным материально и морально". Автор однажды говорит, что Микеле "хотел бы жить в честные времена, вознестись в сферу высоких чувств, но оставался пленником своего времени и этой недостойной жизни". Таким образом, связь между душевной опустошенностью и бесчестными временами Моравиа констатировал уже в конце 20-х годов, что доказывает его социальную зоркость. Одна эта фраза могла бы опровергнуть все попытки рассматривать новаторство Моравиа в этом романе только как мастерство формы.
Дино из "Скуки" уже не мечтает о "чистой любви", о "честных временах". Он ощущает себя пленником общественного уклада, которому не суждено измениться. Тоска Микеле содержала в себе попытку что-то изменить в себе самом. Скука Дино беспросветно холодна и безнадежна; она проникнута скепсисом, в ней нет места иллюзиям. Единственное отвлечение от этой скуки - секс, чисто физическое наслаждение, поскольку Дино считает духовное возрождение пустой иллюзией. Только тяжелая травма, полученная в автомобильной катастрофе, когда Дино подсознательно искал смерти, помогла художнику, вернувшемуся к жизни, вновь обрести способность увидеть за окном дерево в его материальной плоти и понадеяться на то, что он когда-нибудь сможет нарисовать его.
И, наконец, еще одна тема, идущая от "Равнодушных", занявшая в современном творчестве Моравиа значительное место. Уже Карла с ужасом и внутренним протестом ощущала себя вещью, которой распоряжаются другие. "Разве я вещь или дрессированный зверек?" - С возмущением говорит она брату, узнав, что он готов был продать ее Лео. Но попытка Карлы избрать новый путь в жизни обернулась лишь тем, что она продала сама себя, все же стала "вещью" Лео и будет влачить то же пустое и механическое существование, которое было уделом ее матери.
Эта тема "овеществления" человека и автоматизации житейских будней буржуазного быта нашла выразительное воплощение в ряде новелл Моравиа, например, в сборниках "Автомат" и "Рай". Особенно интересно сопоставить с "Равнодушными" именно этот последний цикл рассказов, где перед читателем проходит вереница судеб современных итальянских женщин из богатой, обеспеченной среды. Все они "вещи", все - рабыни денег, фальшивых отношений, созданных этими же деньгами. Из их семей исчезли подлинные человеческие чувства, в домах царит ложь, обман, скука. Их мужья глупы, подлы, ленивы и развратны, их дети жестоки и равнодушны к родителям, с которыми не имеют и не желают иметь ничего общего. Сами эти женщины стали беспомощными и нервическими самками, они никудышные жены и матери, внешние обязанности которых они механически исполняют, или притворяются, что исполняют. Иными словами, вся их семейная жизнь развивается с теми или иными отклонениями по той же схеме, которую рисовала себе Карла, думая о браке с Лео.
Итак, все или почти все нити, движущие героями Моравиа, который любит называть их "куклами" или "марионетками", сходятся в "Равнодушных" в один узел. И ненависть Моравиа к этому мирку, к этому психологическому типу, к бездуховному эгоизму не только не ослабела, но с годами приобрела бичующую силу сатиры, напоенной презрением и желчью. Он ничего не прощает равнодушным.
Но есть и оборотная сторона этой ненависти - сторона, которую мы не вправе не отметить. То чувство безысходности, которое ощущалось в произведении юноши, написавшего свою первую книгу в отравленной атмосфере фашизма, переросло у зрелого Моравиа в социальный скепсис, в неверие в возможности современного человека позитивно преобразовать общество и себя самого. Фатализм Моравиа нашел в 30,-е годы опору в теории Фрейда, которую он постепенно абсолютизировал как философию человеческого существования, расценивая сексуальное начало в человеке как определяющий фактор его личного и общественного поведения.
В годы послевоенного общедемократического подъема этот скепсис и фатализм был потеснен в творчестве Моравиа более жизнеутверждающими мотивами. Данью Сопротивлению явился его роман "Чочарка" (1947), где знаменателен образ убитого гитлеровцами антифашиста, интеллигента Микеле (совпадение имен вряд ли случайно). В цикле "Римских рассказов" (1954), написанных под очевидным воздействием эстетики неореализма, появились новые для Моравиа герои - люди из народа, бедняки, труженики, чьи чаяния и стремления, как небо от земли, далеки от равнодушия.
Но когда затем Моравиа снова вернулся к прежнему кругу своих героев - к интеллигентам и к персонажам, для которых, как он однажды выразился, "единственной заботой является их брюхо", то искажение этических норм и человеческих отношений, обусловленное современным буржуазным укладом, некоммуникабельность, аморализм, отчуждение и равнодушие снова представились художнику как нечто неодолимое. Фрейдистские мотивы, пропитывающие последние его романы, ощутимо ослабляют реалистическую убедительность, присущую мастерству Альберто Моравиа. Скептическое отношение к историческому прогрессу, явное нежелание увязать этические проблемы с перспективами революционного процесса современности сужает поле наблюдений писателя, мешает ему видеть других героев, страстных, гневных и настойчивых, которые, разделяя его ненависть к бездушию и приспособленчеству, сейчас борются за уничтожение системы, порождающей мир равнодушных, против которых сам писатель всю жизнь боролся своим пером,
Злата Михайловна Потапова
РАВНОДУШНЫЕ
I
Вошла Карла. Она была в шерстяном коричневом платьице, таком коротком, что стоило ей потянуться, чтобы закрыть дверь, как стали видны резинки чулок. Но она этого даже не почувствовала и осторожно, неуверенно, глядя прямо перед собой, направилась к столику, покачивая бедрами. В полутемной мрачной гостиной горела только одна лампа, освещавшая колени Лео, который удобно устроился на диване.
- Мама одевается, - сказала Карла, подойдя поближе. - Она спустится немного позже.
- Подождем ее вместе, - сказал Лео, наклонившись вперед. - Иди сюда, Карла, садись рядом.
Но Карла словно не слышала. Она стояла у столика с лампой и, не сводя глаз с отбрасываемого абажуром круга света, в котором рельефно выделялись, сверкая всеми красками, безделушки и флакончики, тыкала пальцем в голову фарфорового китайского ослика. Ослик вез тяжелую поклажу: между двух корзин восседал толстый крестьянин в запахнутом на животе цветастом кимоно - эдакий деревенский Будда. Голова ослика раскачивалась вниз и вверх, и Карла, опустив глаза и сжав губы, казалось, вся сосредоточилась на этой детской забаве.
- Останешься с нами ужинать? - спросила она наконец, не подымая головы.
- Конечно, - ответил Лео и закурил сигарету. - Тебе это неприятно?
Откинувшись на спинку дивана, он с жадностью разглядывал девушку: полные икры, втянутый живот, темную ложбинку между большими грудями, узкие запястья слабых рук и круглую голову, непомерно большую для тонкой шеи.
"Какая аппетитная девочка! - подумал он. - Какая аппетитная!" Вожделение, точно дремавшее до времени, пробудилось в нем - кровь прилила к щекам, он готов был закричать от страстного желания. Карла снова качнула голову ослика.
- Ты заметил, как нервничала мама за чаем? Все только на нас и смотрели.
- Это ее дело, - сказал Лео. Он наклонился и будто невзначай приподнял край ее платья. - Знаешь, Карла, а ведь у тебя красивые ноги, - сказал он и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, но ничего не получилось. Лицо оставалось глупым и фальшивым. Карла нимало не смутилась, а лишь молча одернула подол.
- Мама без конца тебя ревнует, - сказала она, взглянув на Лео. - Из-за этого жизнь в доме стала просто невыносимой.
Лео пожал плечами, словно желая сказать: "Я-то что могу поделать". Он вновь откинулся на спинку дивана и положил ногу на ногу.
- Последуй моему примеру, - флегматично сказал он. - Едва начинается буря, я умолкаю. Потом буря стихает, и все кончается миром.
- Для тебя, - глухим голосом проговорила Карла, так, точно слова Лео зажгли в ней давнюю, слепую ярость. - Для тебя кончается миром… А для нас с Микеле… для меня? - дрожащими губами повторила она, прижимая руку к груди. - Я живу с ней, и для меня ничего не кончается. - Глаза ее гневно блестели. На миг она умолкла. Затем досадливо продолжала тем же тихим, дрожащим от обиды голосом, словно иностранка, растягивая слова. - Если б ты знал, как меня угнетает эта жалкая, серая жизнь! И так день за днем, день за днем!
Ей показалось, что из погруженной в полутьму гостиной прихлынула к груди волна безнадежного отчаянья, черная, без единой светлой полоски пены, и тут же исчезла. Карла осталась стоять у столика, устремив взгляд в пустоту и задыхаясь от бессильной обиды.
Они посмотрели друг на друга. "Ого, - подумал Лео, слегка растерявшись от этой вспышки ярости, - дело принимает серьезный оборот". Он протянул ей коробку сигарет.
- Хочешь? - ласково предложил он. Карла взяла сигарету, закурила и шагнула к нему, вся окутанная дымом.
- Значит, - сказал он, взглянув на нее снизу вверх, - тебе совсем невмоготу?
Она кивнула, немного смутившись оттого, что разговор стал слишком доверительным.
- Тогда, - протянул он, - знаешь, что делают, если становится невмоготу? Меняют свою жизнь.
- В конце концов так я и сделаю, - решительно сказала она, но ей самой показалось, будто она разыгрывает жалкую комедию.
"Неужели отчаянье рано или поздно приведет меня в объятия этого человека?" Она взглянула на Лео - не хуже и не лучше других, скорее даже лучше. Есть что-то роковое в том, что он десять лет ждал, пока она созреет, и вот теперь, в этой темной гостиной, пытается ее соблазнить.
- Измени свою жизнь, - повторил он. - Сойдись со мной.
Она покачала головой.
- Ты с ума сошел!
- Вовсе нет!
Он чуть нагнулся и схватил ее за подол платья.
- Бросим твою мамочку. Пошлем ее ко всем чертям. У тебя будет все, что ты пожелаешь, Карла. - Он тянул ее за платье, его горячечный взгляд метался с растерянного, испуганного лица девушки на обнажившуюся из-под юбки полоску белой кожи.
"Увезти к себе домой и там овладеть ею". У него перехватило дыхание.
- Все, что пожелаешь… Платья, много платьев. Мы отправимся путешествовать… вместе… Такая красивая девушка, и должна жить в нужде?! Где же тут справедливость?! Сойдись со мной, Карла.
- Но это невозможно, - лепетала она, безуспешно пытаясь высвободить край платья. - Мама… Нет, невозможно.
- Бросим ее, - повторил Лео, обняв Карлу за талию. - Пошлем ее к дьяволу, хватит ей командовать… Ты переедешь ко мне, слышишь? Будешь жить со мной, с твоим настоящим другом, единственным, кто тебя понимает и знает, о чем ты мечтаешь.
Он крепче прижал ее к себе, хоть она и отбивалась испуганно. Точно молнии в грозовом небе, вспыхивали похотливые мысли. "Завлечь бы ее к себе, там бы я ей показал, о чем она мечтает".
Он взглянул на ее растерянное лицо и, чтобы окончательно убедить ее, прошептал как можно нежнее:
- Карла, любовь моя…
Она снова попыталась оттолкнуть его, но уже менее решительно, чем прежде, почти покоряясь неизбежному. Да и почему она должна его отвергнуть? Ведь этот добродетельный поступок опять отдал бы ее во власть скуки, вызывающих отвращение условностей и жалких привычек. К тому же из-за страсти к самоуничижению ей вдруг показалось, что это почти семейное любовное приключение будет единственным эпилогом, достойным ее прежней жизни. И потом, это хоть как-то изменит ее жизнь и ее самое. Она смотрела на лицо Лео, жадно тянувшегося к ней. "Покончить со всем разом, - подумала она, - погубить себя", - и наклонила голову, точно готовясь броситься в омут.
- Оставь меня, - умоляюще прошептала она и снова попыталась высвободиться. У нее мелькнула мысль: "Сначала отвергну его, потом уступлю". Хотя и сама толком не знала, для чего ей это. Возможно, чтобы у нее осталось время обдумать, какие опасности ее подстерегают, а может, просто из запоздалой стыдливости. Однако она напрасно старалась разжать его руки. Нетвердым, тихим, жалобным голосом она торопливо повторяла:
- Останемся добрыми друзьями, Лео. Добрыми друзьями, как прежде.
Но из-под задранного платья виднелась голая нога, и во всех робких попытках одернуть юбку и высвободиться, в мольбах, обращенных к Лео, страстно сжимавшему ее в объятиях, было столько испуга, растерянности, покорности, что ее бы уже не спасло никакое притворство.
- Самыми добрыми, - с радостью повторял Лео, комкая в кулаке подол шерстяного платья. - Самыми добрыми, Карла…
Близость столь желанного тела пробудила в нем бешеное вожделение.
"Уж теперь ты будешь моей", - думал он, до боли стискивая зубы и торопливо подвигаясь, чтобы освободить ей место рядом, на диване. Ему уже удалось пригнуть к себе голову Карлы, как вдруг дребезжание стеклянной двери в глубине гостиной предупредило его, что кто-то идет.
Это была мать Карлы. И с Лео мгновенно произошло невероятное превращение. Откинувшись на спинку дивана и скрестив ноги, он устремил на девушку равнодушный взгляд. В своем притворстве он зашел так далеко, что даже рискнул сказать тоном человека, дающего напоследок важный совет:
- Поверь, Карла, ничего другого не остается.
Мать Карлы хотя не переоделась, но причесала волосы, густо напудрилась и накрасила губы. Осторожно ступая, она от дверей направилась прямо к ним: в полутьме ее застывшее, ярко накрашенное лицо казалось глупой и печальной маской.
- Долго меня ждали? - спросила она. - О чем вы беседовали?
Лео широким жестом показал на Карлу, неподвижно стоявшую посреди гостиной.
- Я сказал вашей дочери, что нам ничего другого не остается, как провести вечеру дома.
- Да, ничего другого, - с важным видом подтвердила мать Карлы, усаживаясь в кресло напротив любовника.
- В кино мы сегодня уже были, а в театре ставят вещи, которые мы не раз видели. Я бы не отказалась посмотреть "Шесть персонажей в поисках автора", но, откровенно говоря, неприлично идти на плебейский спектакль.
- И потом, ручаюсь, вы ничего не потеряете, если не пойдете, - заметил Лео.
- Ну, тут вы не правы, - томным голосом возразила мать Карлы, - у Пиранделло есть хорошие пьесы… Как называлась комедия, которую мы недавно смотрели?… Ах, да… "Лицо и маска". Мне она показалась забавной.
- Возможно, - ответил Лео, откинувшись на спинку дивана, - но я на его пьесах обычно испытываю смертельную скуку.
Он сунул оба больших пальца в карманы жилета и взглянул сначала на мать Карлы, затем на девушку.
Этот тяжелый, невыразительный взгляд Карла, стоявшая за креслом матери, восприняла как удар. Точно вдруг неслышно разбился прикрывавший ее стеклянный колпак, и она впервые увидела, какой давней, привычной и тоскливой была разыгрывающаяся перед ней сцена: мать, ее любовник, сидящие друг против друга и занятые пустой беседой, эта тень, эта лампа, эти глупые, застывшие лица и она сама, вежливо принимающая участие в праздной болтовне. "Жизнь не меняется, - подумала она, - и не желает меняться". Ей хотелось кричать. Она опустила руки и крепко, до боли сжала их в запястьях.