Стакан с остатками вина ударил в лицо, острый осколок врезался в щеку. Гога схватил полотенце, бросился в ванную.
- Психопатка! - кричал он, перекрывая шум воды. - Сходи к дежурной и приволоки лейкопластырь!
- Обойдешься.
Швырнув стакан, она вдруг успокоилась. Не пытаясь понять, почему пришло успокоение, а просто с огромным облегчением ощущая его, достала из сумочки зеркальце и начала наводить красоту. И руки ни разу не вздрогнули, когда она привычно подкрашивала ресницы.
Вскоре вернулся Гога. Рубашка была в бурых пятнах - то ли от вина, то ли от крови. На щеке под глазом - глубокий порез. Он все время прикладывал к нему мокрое полотенце.
- Ты рассадила мне щеку.
- Бедненький. - Надя кончиком языка тронула свежеподкрашенные губы. - Возвращайся к жене, она залижет твои раны. Кстати, можешь сообщить ей, как я смеюсь в постели и где у меня родинки.
- Я сообщу об этом твоему мужу.
- Сделай милость, не смеши. Ты проиграл, Гога, я уже все ему рассказала, и он ни за что не подпишет теперь твои паршивые бумажки. И твое родное НИИ вместо премии получит хорошую выволочку от министерства. Уж это я тебе устрою.
- Ты врешь, Надежда, - с ноткой беспокойства сказал он.
- Ну-ну. Блажен, кто верует.
Надя врала, но врала артистически, вдохновенно и зло, хотя ее трясло от суеверного ужаса, что этим враньем она непременно накликает беду. Но в этом ей виделся последний способ удержать Гогу.
- Ты врешь, - повторил он, испытующе глядя на нее. - Но даже если это и так, ничего не меняется. Завтра в одиннадцать сорок я приглашен к твоему супругу на прощальную беседу. Если он не вручит мне приказа о запуске нашей телеги в производство, я потрачу все драгоценные минуты на восторженный рассказ о его прелестной жене. А сейчас уходи. Уходи, если не хочешь скандала в гостинице.
Надя молча пошла к дверям, из последних сил стараясь идти легко, хотя коленки у нее подгибались.
- У тебя есть шанс, - сказал он в спину. - Повторяю: включай все свое искусство и вытяни из старика приказ. Ты можешь, если захочешь. Если очень захочешь.
Остаток дня тащился, как в дурном сне. Она не пошла домой к перерыву, не кормила мужа обедом, а бесцельно шаталась по улицам, где с нею здоровался каждый третий, что-то отвечая, бездумно улыбаясь, заходя в магазины без всякой цели. В голове было отчаянно пусто; она ни о чем не могла думать, и ей все время хотелось курить: казалось, что стоит взять в руки сигарету, как голова обретет ясность. Но покупать сигареты в заводском поселке, где ее знали как некурящую образцовую супругу, было почти немыслимо. "Почти" - Надя все время учитывала это допущение, разыскивая табачный киоск подальше от людных кварталов. Но найти ничего не удалось, и она пошла в новый кинотеатр, где работал буфет. Дождавшись звонка на сеанс, воровато купила три пачки тугих безвкусных сигарет и целый час курила в дамском туалете. Накурившись до тошноты, успокоилась, внушив себе, что Гога просто запугивает, что хочет держать ее на крючке для каких-то завтрашних целей, что не посмеет он рисковать только-только завязанными отношениями и с заводом, и с его директором, от которого здесь зависело все. Нет, Гога не дурак; Гога - подлец, но свои интересы блюсти будет всегда, а потому и не скажет. Ничего не скажет, не посмеет, не пойдет дальше намеков, до разгадывания которых никогда не унизится ее Сергей Алексеевич. "Нет, этого не может быть, не может!" - почти кричала Надя. А выйдя на улицу, поняла вдруг, что ей не просто не хочется - ей невозможно встречаться сегодня с мужем. И даже остановилась, не зная, как быть, но вовремя сообразила, что сегодня четверг, а по четвергам - бюро, на котором обязан присутствовать директор, и что вернется он поэтому поздно. И придя домой - слава богу, Ленка опять слушала диски у подружки! - поспешно нырнула в постель и притворилась спящей. Этого не случалось прежде никогда, ни разу не случалось, и Надя очень боялась, что муж удивится, станет допытываться, не заболела ли, но Сергей Алексеевич лишь приоткрыл дверь, поглядел на нее и тихо прошел в свою комнату. И Надя опять беззвучно заплакала, давясь слезами и задыхаясь от сжимавшего сердце чувства обреченности. Ведь еще ничего не произошло, ничего решительно, а ее прекрасная семейная жизнь так переменилась, что впору было заподозрить любовные шашни. Чтобы отвлечься, забыться, успокоиться, она стала вспоминать, как удивительно нежно и дружно жили они, пока в один проклятый день на пороге не возник Игорь Антонович, Гога, будто и впрямь был командирован не из Москвы, а из прошлого по ее душу.
Забылась она на какое-то очень короткое время, проснувшись от безумного необъяснимого страха. Села, глядя расширенными глазами в серую мглу городской подсвеченной ночи, и сразу поняла: "Скажет!" Все доложит доверчивому, чистому, беспредельно верящему ей Сергею Алексеевичу. И тогда…
- Надюша, в нашей жизни должно быть соблюдено одно непременное условие, - сказал он, как только ввел ее в свой дом. - Мы здесь - под увеличительным стеклом, на нас смотрят со всех сторон, и об этом приходится помнить постоянно, потому что никакой тени не может быть на нашей семье.
Никакой тени, а завтра Гога с подробностями расскажет о родинках, о смехе, о привычке закидывать руки - он расскажет все. Все огни и воды и медные трубы, которые прошла она с удовольствием и талантом, и тогда та робкая сказочка, которую сочинила она для Сергея Алексеевича еще в главке, из безвинной выдумки об обманутой женщине разом превратится в доказательство ее лживости. И она рухнет с пьедестала, на который женщину возводит не труд, не талант, не слава - возводит уважение мужчины. Богиня шлепнется в грязь, из которой ей уже не выбраться никогда. "Господи, ну, что делать, что делать, что делать?!."
Осторожно, боясь скрипнуть кроватью, Надя вылезла из постели, босиком прокралась в большую комнату, служившую гостиной, столовой и даже примерочной, когда приходила портниха и начинался милый женский переполох. Ах, как давно это было, как давно и было ли вообще? Ощупью открыла бар, нашарила коньяк, но бутылка оказалась закупоренной, и пришлось, давясь, глотать теплую водку. Ту самую, которую совсем недавно они с Натальей лили в тесные туфли и хохотали до слез, как девчонки, а теперь… Надя хотела объяснить самой себе, зачем пьет среди ночи, и не смогла: вдруг показалось, что станет легче, что отпустит сердце, что придет покой и сон, а утром все разрешится само собой. Она сделала три глотка, поставила бутылку на место, закрыла бар и, продолжая судорожно глотать, пошла на кухню. Выпила воды, отдышалась, но легче не стало. Тогда достала из сумочки сигареты и спички, заперлась в ванной и закурила. "Плохо твое дело, девочка, плохо твое дело… - повторяла она. - Плохо твое дело…" Откуда эта фраза? Ах да, семнадцать лет, провал на конкурсе, ужин в ресторане, пыльная квартира, из которой, казалось, полчаса назад выехала законная жена, и потные руки на своих коленках. Вот тогда она и твердила его фразу себе самой: "Плохо твое дело, девочка". Твердила, а ее раздевали, и было до ужаса противно и мерзко, но разве могла она, звезда военного городка, "наша артистка", как ее называли, вернуться в ту жуткую гарнизонную дыру? И был только один выход, и она использовала его, и поступила, и закончила, и… Как называла ее супруга унылого начфина, мать двух тонконосых девиц, на которых не зарились даже солдаты второго года службы? "Артистка погорелого театра"? Глупо, а так оно и вышло. И опять - рестораны, ужины и чужие постели, которые всегда кажутся липкими. И - Кудряшов. Да, он разбился. Он бежал от нее, как сказал Гога, и это правда, от нее трудно убежать. Бездарная актриса? Как бы не так! Она всю жизнь играла влюбленных по уши юных дурешек, играла искренне, с удовольствием, и ей верили, если она хотела, чтобы ей верили, ибо один талант у нее все же есть. Талант от бога: женское обещающее обаяние. Огромной мощи обаяние, и никому еще не удавалось устоять, когда она бросала его в бой. С его помощью она всегда добивалась, чего хотела, всегда… Стоп, об этом говорил Гога.
Стоп, Богиня! Надо погасить сигарету, глянуться в зеркало. Нет, нет, никакого грима, чуть-чуть духов. Холодная? И прекрасно: заплакать, прижаться, попросить, чтобы согрел. Правда, сегодня не та ночь, это нарушение режима, который неукоснительно… Но к черту все режимы!..
- Надюша?
- Мне страшно. Мне страшно, па… Сережа, родной, мне так страшно и так холодно…
По лицу текли слезы. Он растроганно целовал ее, а она, по-детски всхлипывая, копошилась, устраиваясь поудобнее, прижимаясь застывшим телом. Полдела сделано: она - в постели, он не успел сообразить, не успел удивиться. Теперь чуть ласки: рассеянной, будто случайной, будто ненароком. Потом еще, потом - целая серия, безумства, страсть, порыв. И…
И Надя тихо плакала в ванной, так и не тронувшись с места. Она поняла, ясно, до жути отчетливо поняла, что никогда не сделает этого, что не может, не смеет опошлить свою любовь, превратить ее в игру, в ложь, в способ достижения цели хотя бы на одну ночь. Это средство не подходило: теперь Надя знала, что значит любить.
Она так и не уснула, но в то утро встала раньше обычного, долго скрывала свою тревожную бессонницу умелыми тенями, нежно - нежнее, чем всегда, - разбудила мужа, а на кухне за завтраком спросила:
- А что за машинку предлагал тебе этот, как его… Игорь Антонович, кажется?
Она спросила со всей женской безмятежностью, поскольку дело касалось сугубо мужских интересов. Сергей Алексеевич не уловил ее особого любопытства и ответил кратко:
- Халтура.
- Халтура? - Она ненатурально засмеялась. - Значит, она бывает не только в искусстве? Знаешь, он такой противный, этот Игорь Антонович, он так не понравился нашей Ленке…
Господи, но ведь Ленки не было дома, когда приходил Гога! Надю бросило в жар, она захихикала, залопотала нечто совсем уж несообразное. Только бы он не заметил оговорки, только бы не начал расспрашивать!
- Видишь ли, Надюша, это скорее вопрос общественный, нежели личный, - я имею в виду злосчастный агрегат, который Игорь Антонович настойчиво навязывает нашему заводу. Отсутствие ответственности, стремление во что бы то ни стало сделать работу ранее намеченного срока превратилось уже в некое социальное зло. И дело тут вовсе не в Игоре Антоновиче, дело в безнравственном отношении к труду, к жизни, ко всему нашему обществу…
Он говорил и говорил очень важные, нужные слова, а она ничего не понимала, и от этого в душе ее копилось отчаяние.
- А я? - вдруг переполненным слезами голосом спросила она. - Это для государства, для дела, для завода, а для меня - что для меня? Для меня, маленькой, никому не нужной, - что же для меня-то остается?
- Что с тобой? - обеспокоенно спросил он.
- Сделай для меня один пустяк, - она неожиданно опустилась на колени рядом со стулом, на котором он сидел, снизу вверх глядя на него огромными тревожными глазами. - Отпусти этого Игоря Антоновича с богом, подпиши приказ. Я - дура, я твоя несчастная идиотка, но я загадала. Если ты подпишешь, я… я рожу тебе сына. Я загадала…
- Надюша, родная! - Он поднял ее с пола, прижал к себе. - Относительно ребенка - это что, у тебя есть признаки? Или так…
- Да, да, - она отчаянно врала, а потому почти кричала это "да", словно стремясь поскорее избавиться от него. - И я загадала, понимаешь? Я уже не так молода, а это - первые роды, а у тебя первая жена умерла именно от родов, и я загадала…
- Надюша! - он счастливо смеялся, целуя ее. - Ты мое чудо, ты моя богиня…
- Нет! - она прижала ладонь к его губам. - Не надо называть меня так. Никогда, слышишь? Это… Это дурная примета.
- Что с тобой, родная? Успокойся…
- Я прошу тебя, прошу, - как в бреду бормотала она, давясь слезами и целуя его руки. - Подпиши приказ, подпиши. Я никогда ни о чем не просила, но сейчас…
- Прекрати глупости. - Он вырвал руки, и она медленно села на пол. - Это… Это все странно. Да, странно! Производственные вопросы не решаются слезами на кухне, а протежировать халтуре, извини, аморально. Да, аморально! Закончим на этом разговор раз и навсегда. И потом, - он подозрительно посмотрел на нее - съежившуюся, жалкую, - ты, кажется, курила?
Надя вдруг начала икать. Сидела на полу возле стула, всхлипывала и икала. Сергей Алексеевич поднял ее, поцеловал.
- Ты замерзла, родная, иди в постель. Я подам чай, согреешься.
- Сережа! Сережа! - Она вцепилась в лацканы пиджака, в отчаянии затрясла его. - Я потеряю тебя, потеряю, слышишь?!
- Это все нервы, - он улыбнулся. - Ложись, потеплее укройся, а я накапаю тебе валерьянки.
Он уложил ее, заставил выпить валерьянку, подал горячий чай. Он был заботлив, нежен и внимателен, а Надя воспринимала все так, будто это уже однажды случилось: и ее слезы, и отчаяние, и его ласковые утешения, и, главное, чувство полной безысходности. Согрелась, перестала икать и всхлипывать, но это был не покой, а усталое равнодушие, почти оцепенение. Она не осознавала, о чем спрашивает муж, отвечала, не слыша собственного голоса, и ни о чем уже не думала.
Сергей Алексеевич уехал на завод, и тут же, как и было заведено, из своей комнаты вылетела Ленка. Тараторила, глотала горячий кофе, пританцовывая от нетерпения, - Надя и ей отвечала, не зная, что именно Ленка спрашивает и правильно ли она ей отвечает. А потом Ленка убежала в институт, Надя забылась и очнулась от резкого телефонного звонка. Решив почемуто, что это - Гога, и даже успев подумать, как он скажет: "Ну что, Надежда, хорошо я тебя купил? Извини за глупую шутку…" - она рванулась к телефону прямо из-под одеяла.
- Надежда Васильевна? Это Вера говорит. Стекла пора мыть, октябрь на дворе. Мне прийти сегодня?
- Да, да, конечно, - плохо соображая, какая Вера, какие стекла, сказала Надя. - Приходите. Я дома.
Впервые за много лет, а может быть, и вообще впервые в жизни ей ничего не хотелось. Ни умываться, ни убирать постель, ни завтракать, ни даже одеваться. Сидела в наброшенном на ночную рубашку халате перед телефоном, глядя в пол, и курила сигарету за сигаретой. И только когда часы в большой комнате пробили десять, очнулась. Сняла трубку, набрала номер: "Господи, только бы он не ушел…"
- Слушаю.
- Гога, милый, не губи меня, - торопливо сказала она, а сердце заплясало в таком ритме, что пришлось заглатывать воздух после каждого слова. - Я только начинаю жить, понимаешь? До сих пор я не жила, я играла, что живу, а теперь - живу. Я - живая, я стала сама собой. Я люблю, я хочу родить ему ребенка, не губи меня, Гога.
- Значит, ты не говорила с супругом, - вздохнул Игорь Антонович. - Жаль, Надежда, но я - тоже живой. Я тоже стал иным, я стал нормальным советским специалистом, и я не могу не думать о родном коллективе. Такова се ля ви. Либо твоя семейная идиллия, либо общественное благо: третьего не дано.
- Гога!..
Она крикнула изо всех сил, но из трубки уже неслись короткие гудки. Надя дала отбой, тут же лихорадочно ("Господи, спаси меня, господи, спаси… ") набрала номер. Трубку никто не брал, но Надежда держала ее, держала, еще во что-то веря, еще на что-то надеясь. Потом положила рядом с аппаратом и снова закурила, а трубка продолжала монотонно гудеть. Тикали часы в большой комнате, гудела трубка, дымилась сигарета, а времени, кажется, уже не существовало. Оно словно замерло, остановилось и начало двигаться только тогда, когда в дверь позвонила Вера. Пожилая одинокая женщина, подрабатывающая недельной уборкой директорской квартиры да осенне-весенними оконными авралами. Она растерянно посмотрела на сигарету, на неприбранную квартиру и неприбранную хозяйку, но сказала по делу:
- Я с большой комнаты начну, Надежда Васильевна.
Надя молча кивнула. Сегодня не было обычного приглашения начать с чашки кофе, с разговоров, и Вера, надев рабочий халат, взяла тазик с водой, тряпки, бумагу, порошок и прошла в большую комнату, с некоторым беспокойством поглядывая на гудевшую телефонную трубку. Сноровисто развинтив створки окон, она распахнула их настежь - благо стояла ясная и теплая для октября погода, - стараясь делать все как можно тише, будто в квартире лежал тяжелобольной. Еще раз пробили часы, но хозяйка не изменила позы, и все так же настойчиво гудела телефонная трубка.
- А денек-то, денек сегодня прямо чудо! - не выдержав, прокричала сердобольная Вера. - Вы слышите, Надежда Васильевна? Я говорю, денек-то выдался, а? Недаром говорят, что бабье лето вернулось.
- Да, да, - механически отозвалась Надя; ей потребовалось прикурить, но спички кончились, и она напрасно шарила по карманам халата. - День замечательный. Замечательный.
Она вышла из транса, услышала гудки и положила трубку на рычаг. Смолкло гудение, вносящее непонятную тревогу, и Вера с облегчением вздохнула. И тут же заговорила про соседей, про девочку Оленьку, которая уже такая ласковая, что к ней - как к родной. И мальчик у них тоже хороший, вежливый и всегда здоровается. Хозяйка не отвечала, но Вера продолжала говорить, поскольку убедилась, что это помогает: ведь вывели же ее слова хозяйку из оцепенения и про телефон сразу вспомнила.
Надя воспринимала не слова, а голос. Голос живого человека, который работал в большой комнате, а сама Надя была на кухне и все еще искала спички: в семье никто не курил, а электроплита спичек не требовала. И Надежда рылась по всем ящикам и полочкам, а потом включила плиту и прикурила от раскалившейся конфорки. И тут опять пробили часы - один раз, половину чего-то, - а Вера все говорила и говорила, и Надя вернулась в переднюю и села на прежнее место возле переполненной окурками пепельницы, которую держали для гостей.
- … ну, бывает, заиграется - ребенок ведь, понятное дело. На той неделе уж телевизор закончился, время - двенадцать без двадцати.
"Двенадцать без двадцати - одиннадцать сорок, - пронеслось в Надиной голове. - Часы пробили половину, значит… Значит, сейчас Гога входит в кабинет". Она схватила трубку, лихорадочно набрала прямой номер мужа, но тут же отключилась. "Зачем? Что я скажу ему, что? Богиня чужих постелей…" Она застонала, изо всех сил до скрипа стиснув зубы, чтобы заглушить этот стон. Потом опять набрала номер - уже не прямой, а секретарши, мобилизовав все для того, чтобы заговорить обычным приветливо-уверенным тоном счастливой жены. Занято: короткие гудки. Положила трубку, затянулась.
- Вы звоните куда? - крикнула Вера. - А я разболталась…
- Ничего, ничего! - поспешно отозвалась Надя и снова набрала номер. - Мне не мешает…
Трубку долго не брали. Наконец ответили…
- Дирекция.
- Здравствуйте, Инна Павловна, - почти обычным, почти легким тоном сказала Надя. - Что-то никак до Сергея Алексеевича не доберусь. Он очень занят?
- Да, Надежда Васильевна. Только что просил ни с кем не соединять, у него серьезный разговор с товарищем из московского НИИ. Но вас я, конечно…
- Ни в коем случае! - Кажется, она крикнула. - Пустяки, Инна Павловна.
- Я передам, что вы звонили, как только Сергей Алексеевич освободится.
Как только освободится. Как только Гога отпустит его, рассказав о родинке, о смехе, о Кудряшове. Сейчас, именно сейчас он докладывает ее жизнь во всех подробностях. "Плохо твое дело, девочка, плохо твое дело…" Ей вдруг стало нестерпимо жарко, будто в ней взорвался вулкан: тело полыхало, противно намокла тонкая ночная рубашка.
"Плохо твое дело, девочка…"
- … только воду сменю.