- С тех пор как я приехал сюда, вы первый обосновались в лепрозории надолго.
- Вот как?
Длинный узкий нос отца Тома как-то странно загибался в сторону - точно он принюхивался к еле уловимому запаху.
- Здесь требуется время, чтобы обжиться, - Он рассмеялся нервным смешком. - Я, кажется, все еще не обжился.
- Я вас понимаю, - машинально проговорил Куэрри за неимением лучшего ответа, но для отца Тома бром этой ничего не значащей фразы был как глоток вина.
- Да, вы все понимаете. Мне, иной раз кажется, что миряне обладают большим пониманием, чем священники. И зачастую, - добавил он, - и большей верой.
- Вот уж чего про меня не скажешь! - ответил Куэрри.
- Я ни с кем этим не делился, - проговорил отец Тома таким тоном, точно вручал Куэрри какую-то драгоценность, делая его на веки вечные своим должником. - После окончания семинарии я часто думал, что меня может спасти только мученичество… конечно, если смерть придет ко мне до того, как я потеряю последние крохи веры.
- Да вот не приходит она, - сказал Куэрри.
- Я хотел поехать в Китай, но меня туда не пустили.
- Ваша работа нужна здесь, наверно, не меньше, чем там, - Куэрри сдавал свои ответы быстро и машинально, точно карты.
- Обучать грамоте? - Отец Тома подвинулся на кровати, и складка полога от москитов, скользнув вниз, закрыла ему лицо, как подвенечная фата или сетка пчеловода. Он откинул ее, но она опять сползла вниз, точно неодушевленные предметы тоже умеют выбирать самые подходящие минуты, чтобы помучить человека.
- Ну что ж, пора спать, - сказал Куэрри.
- Вы извините меня. Я вас задерживаю. Надоедаю вам.
- Нет, нисколько, - сказал Куэрри. - К тому же у меня бессонница.
- Вот как? Это все жара. Я сплю четыре-пять часов в сутки, не больше.
- Могу предложить вам снотворное.
- Нет, нет, благодарю вас. Надо приучаться и без них. Ведь я послан сюда Господом.
- Но вы же добровольно приехали?
- Да, конечно, но не будь на то его воли…
- Может, и на то будет его воля, чтобы вы приняли таблетку нембутала? Я принесу.
- Нет, мне будет лучше, если я просто поговорю с вами. Ведь там у нас не поговоришь - о серьезных вещах. Может быть, я отрываю вас от работы?
- Я при свечах не работаю.
- Я вас скоро отпущу, - сказал отец Тома, слабо улыбнувшись, и замолчал. Пусть джунгли подступают к самому порогу, в кои-то веки он не один! Куэрри сидел, зажав руки между колен, и ждал. Вокруг огонька свечки с жужжаньем вился москит. Опасное желание выговориться росло в отце Тома, точно напор сладострастия. Он сказал:
- Если бы вы знали, как иной раз бывает нужно поговорить с верующим, чтобы укрепить веру в самом себе.
Куэрри сказал:
- Для этого у нас есть отцы миссионеры.
- Мы говорим между собой только о динамо-машине и о наших школах, - сказал он. - Мне иногда кажется, что, если я здесь останусь, вере моей придет конец. Вы меня понимаете?
- Да, понимаю. Но, по-моему, об этом вам следует побеседовать с вашим духовником, а не со мной.
- Део Грациас говорил с вами? Говорил?
- Да. Немножко.
- У вас дар вызывать людей на откровенность. Рикэр…
- Помилуй Бог! - Куэрри беспокойно заерзал на жестком стуле. - То, что я мог бы вам сказать, не спасет вас. Можете положиться на мое слово. Я… я неверующий.
- Вы само смирение! - сказал отец Тома. - Мы все это заметили.
- Если бы вы знали меру моей гордыни…
- Гордыня, которая строит церкви и больницы, не так уж плоха.
- Не делайте из меня контрфорса вашей веры, отец. Я окажусь самой ненадежной ее точкой. Мне не хочется еще больше нарушать ваш душевный покой, но… у меня ничего для вас нет… ничего. Я даже никогда не назвал бы себя католиком, разве только если бы попал в армию или в тюрьму. Я католик по анкетным данным, вот и все.
- Нас обоих одолевают сомнения, - сказал отец Тома. - И, может, у меня их больше, чем у вас. Они приходят ко мне даже в алтаре, когда я держу Святые дары вот этими руками.
- Я давно покончил со всякими сомнениями. Если говорить начистоту, отец, я не верю в Бога. Совсем не верю. Я разделался с верой… как с женщинами. У меня нет ни малейшего желания обращать в неверие других и вообще нарушать чей-то покой. Я предпочел бы держать рот на замке, если вы только дадите мне такую возможность.
- Вы даже не представляете себе, сколько мне дала беседа с вами! - взволнованно сказал отец Тома. - Здесь нет никого, с кем я мог бы поговорить. А ведь иной раз как бывает нужен человек, страдающий тем же, что и ты сам!
- Но вы меня не поняли, отец.
- Неужели вы сами не чувствуете, что, может быть, Господь осенил вас своей милостью в пустыне? Может быть, вы идете по стопам Иоанна Крестителя в noche oscura?
- Как вы далеки от истины! - сказал Куэрри, то ли возмущенно, то ли в полном недоумении разводя руками.
- Я за вами наблюдал, - сказал отец Тома. - Я умею судить о людях по их поступкам.
Он наклонился всем телом вперед, так что его лицо приблизилось к лицу Куэрри, и Куэрри уловил запах гвоздичного масла, которое отец Тома употреблял против москитов.
- Впервые со дня приезда сюда я чувствую, что могу принести кому-то пользу. Когда у вас возникнет потребность в исповеди, помните, что я здесь, с вами.
- Если мне и придется когда-нибудь исповедоваться, - сказал Куэрри, - то разве лишь на допросе у судьи.
- Ха-ха! - Отец Тома подхватил шутку на лету и сунул ее за пазуху сутаны, точно мячик, конфискованный у школьника. Он сказал: - Вот вы говорите - сомнения. У меня они тоже есть, уверяю вас. А что, если мы с вами вспомним философскую аргументацию? Это нам поможет.
- Мне, отец, ничто не поможет. Такую аргументацию разобьет в пух и прах любой шестнадцатилетний школяр. Да и вообще я ни в какой помощи не нуждаюсь. Простите меня за резкость, но я не хочу верить, отец. Я вылечился.
- Тогда почему же в вас, как ни в ком другом, я черпаю самую суть веры?
- Это ваше собственное вероощущение, отец. Вы ищете веру и, видимо, обретаете ее. А я не ищу. Все то, что я постиг когда-то, а потом утерял, мне больше не нужно. Если бы вера была деревом и оно росло бы в конце вот этой улицы, клянусь вам, я бы шагу по ней не ступил. Мне не хочется оскорблять ваши чувства, отец. Будь я в силах помочь вам, я бы помог. Сомнения причиняют вам боль, но ведь это она, вера, болит в вас, и я желаю вам победы над самим собой.
- Значит, вы все, все понимаете? - сказал отец Тома, и Куэрри, доведенный до отчаяния, невольно поморщился. - Не сердитесь, может быть, я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Такого понимания мне не приходилось встречать "во всем Израиле", если можно назвать так нашу общину. Я вам стольким обязан. Может быть, мы еще поговорим - вот так же вечером. О разных проблемах - ваших и моих.
- Может быть, но…
- И помолитесь за меня, мосье Куэрри. Ваша молитва дорога мне.
- Я не молюсь.
- А Део Грациас говорил совсем другое, - сказал отец Тома, выдавив из себя улыбку - темную, приторную и клейкую, как лакричный леденец. Он сказал: - Есть молитвы внутренние, молитвы безмолвные. А люди доброй воли умеют молиться и бессознательно. Одна ваша мысль может стать молитвой в глазах Господа. Думайте обо мне хоть изредка, мосье Куэрри.
- Непременно.
- Если бы я мог оказать вам такую же помощь, какую оказали мне вы!
Он помолчал, словно ожидая, что сейчас его о чем-то попросят, но Куэрри только поднял руку и отвел от лица липкую паутину, которую паук свесил с потолка между ним и дверью.
- Сегодня ночью я буду спать крепко, - угрожающе проговорил отец Тома.
Глава вторая
1
Епископская баржа раза два в месяц доставляла в лепрозорий тяжелые грузы, но случалось и так, что неделя убегала за неделей, а она все не появлялась. Приходилось терпеть и ждать. Может быть, вести о своей маломощной конкурентке привезет вместе с почтой капитан парохода ОТРАКО? Мало ли что случается в пути - подводная коряга пробьет ей днище, или она сядет на мель, или же налетит на упавшее дерево и сломает руль, а может быть, капитан лежит в лихорадке или же перешел на преподавание греческого в семинарии по распоряжению епископа, а другого священника ему взамен епископ еще не подыскал. Капитанская должность была у миссионеров не в почете. Тут не требовалось ни знания навигации, ни даже механики, потому что и в машинном отделении и на капитанском мостике всем фактически распоряжался помощник капитана из африканцев. Что ни рейс, то месяц одиночества на реке, у каждого причала поиски грузов, еще не зафрахтованных компанией ОТРАКО. Такую работу нельзя было и сравнить с назначением в городской собор и даже в семинарию в джунглях.
Уже наступили сумерки, когда обитатели лепрозория вдруг услышали колокол давным-давно ожидавшейся баржи. Колэна и Куэрри его звон застал на докторской веранде, когда они только что налили себе по первому за вечер стакану виски.
- Наконец-то! - сказал Колэн, сделав последний глоток. - Если бы только привезли новый рентгеновский аппарат!
В сумерках на длинной просеке раскрылись чашечки белых цветов, повсюду разводили огонь в очагах, на которых будут стряпать ужин, и великодушная тьма наконец-то спускалась над уродами и калеками. Ночные стычки еще не начались, и вокруг стояла такая тишина, что ее можно было потрогать, как лепесток, или вдохнуть, как запах горящих поленьев. Куэрри сказал Колэну:
- А вы знаете, мне хорошо здесь.
Он слишком поздно спохватился: в сладостной вечерней прохладе эти слова сорвались у него с языка как признание.
2
- Я помню, когда вы к нам приехали, - сказал Колэн. - Мы с вами встретились вот на этой дороге, и я спросил, надолго ли вы к нам. А вы ответили - помните?
Но Куэрри молчал, и Колэн понял, что он уже пожалел о своих словах.
Белая баржа медленно огибала излучину реки; на носу у нее стоял зажженный фонарь, в салоне горела калильная лампа. Черная фигура, совершенно обнаженная, если не считать набедренной повязки, покачивалась на понтоне с канатом в занесенной руке, готовясь бросить конец на берег. На веранде, как мотыльки вокруг банки с патокой, толпились миссионеры в белых сутанах, а когда Колэн оглянулся, он увидел огонек настоятельской сигары, спешившей той же дорогой, что и они.
Колэн и Куэрри остановились на самом верху берегового откоса. Когда тарахтенье мотора утихло, другой африканец из команды прыгнул с понтона в реку и поплыл к берегу. Он поймал канат, закрепил его вокруг большого камня, и тогда накренившееся судно остановилось у причала. На берег перебросили сходни, и по ним двинулась женщина с двумя живыми индюшками на голове; она оправляла на ходу свое одеяние, разматывая и снова затягивая на бедрах кусок яркой ткани.
- Большой мир к нам пожаловал, - сказал Колэн.
- Что это значит?
Капитан замахал им рукой из окна салона. Дверь в епископскую каюту была затворена, но сквозь москитную сетку оттуда просвечивал неяркий огонь.
- Как знать, что баржа нам привезет. Ведь вы тоже с ней пожаловали.
- У них, кажется, пассажир в каюте, - сказал Куэрри.
Капитан продолжал жестикулировать, выглядывая в окно, его рука призывала их подняться на баржу.
- Что он, голос потерял? - сказал настоятель, подойдя к ним, потом сложил чашечкой руки у рта и что есть силы крикнул: - Капитан! Почему вы так задержались?
Рукав белой сутаны мотнулся кверху в сумерках: капитан поднес палец к губам.
- Господи помилуй! - сказал настоятель. - Кто у него там в каюте, уж не сам ли епископ?
Он первый спустился с откоса и перешел по сходням на баржу.
Колэн сказал, уступая дорогу:
- Прошу. - И почувствовал, что Куэрри колеблется. Он сказал: - Выпьем там пива. Это принято, - но Куэрри не двинулся с места. - Капитан будет рад вас видеть, - продолжал Колэн и поддержал Куэрри под локоть перед спуском.
Настоятель уже пробирался к железной лестнице возле машинного отделения, толкаясь среди женщин и коз и среди кухонных горшков, которыми был уставлен понтон.
- Что вы там говорили про большой мир? - спросил Куэрри. - Может быть, на самом деле… - И он запнулся, глядя на свою прежнюю каюту, где сейчас ветерок с реки колебал пламя свечки.
- Я пошутил, - ответил Колэн. - Вы сами посудите, похоже это на большой мир?
Ночь, которая наступает в Африке мгновенно, будто стерла баржу, оставив от нее только свечку в епископской каюте, калильную лампу в салоне, где две белые фигуры беззвучно приветствовали друг друга, и фонарь "молнию" у нижней ступеньки, где женщина толкла что-то на ужин мужу.
- Пошли, - сказал Куэрри.
На верху лестницы их встретил капитан. Он сказал:
- А вы все еще здесь, Куэрри? Рад вас видеть.
Капитан говорил полушепотом, будто по секрету. В салоне их ожидали раскупоренные бутылки пива. Капитан притворил за собой дверь и впервые заговорил во весь голос. Он сказал:
- Пейте скорей, доктор Колэн. Там вас ждет пациент.
- Кто-нибудь из команды?
- Нет, не из команды, - сказал капитан, поднимая стакан с пивом. - Настоящий пассажир. За два года у меня было только два настоящих пассажира: первый - мосье Куэрри, а теперь еще вот этот. Платный пассажир, не миссионер.
- Кто же это такой?
- Он пожаловал к нам из большого мира, - сказал капитан, как эхо подхватив фразу Колэна. - Намучился я с ним. По-фламандски не говорит, по-французски еле-еле, а уж когда заболел, совсем беда. Я очень рад, что мы приехали, - добавил он и замолчал, то есть перешел в более привычное для него состояние.
- Зачем он сюда явился? - спросил настоятель.
- А я почем знаю. Вы же слышали - по-французски он не говорит.
- Врач?
- Безусловно нет. Врач никогда бы так не перепугался из-за легкого приступа лихорадки.
- Пойти, что ли, сейчас его посмотреть? - сказал Колэн. - На каком же языке он говорит?
- На английском. Я попробовал перейти на латынь, - сказал капитан. - Даже на греческий, но ничего из этого не получилось.
- Я знаю английский, - нехотя проговорил Куэрри.
- Приступ сильный? - спросил Колэн.
- Сегодня самый тяжелый день. Завтра будет полегче. Я сказал: "Finitum est", но он, видимо, понял так, что ему самому конец.
- Где вы его подобрали?
- В Люке. За него кто-то похлопотал у епископа, кажется, Рикэр. Он опоздал на пароход ОТРАКО.
Колэн и Куэрри пошли по узкой палубе к епископской каюте. С кормы свисал бесформенный спасательный круг, похожий на сушеного угря, почти над самой водой окутанная паром душевая кабина, уборная с дверью на одной петле, тут же кухонный стол и клетка, где в темноте похрустывали два кролика. Ничто здесь не изменилось - за исключением, надо полагать, кроликов. Колэн распахнул дверь каюты, и на Куэрри глянула фотография укутанной в снега церкви, но в смятой постели, которая, как ему почему-то показалось, должна была все еще хранить отпечаток его тела, точно на заячьей лежке, он увидел очень толстого голого человека. Человек лежал навзничь, на шее у него собрались три складки, и пот, скапливаясь в бороздках между ними, стекал ему под голову, на подушку.
- Придется, видно, перевести его на берег, - сказал Колэн. - Если у миссионеров есть свободная комната.
На столе рядом с кроватью стояла фотокамера "роллефлекс" и портативная машинка "ремингтон", а в нее был заложен лист бумаги, на котором пассажир успел напечатать несколько слов. Куэрри поднес свечу поближе и прочел по-английски: "вековые леса хмуро насупившись стоят вдоль берегов реки так же как они стояли когда Стэнли и его небольшой отряд". Фраза сошла на нет без знаков препинания. Колэн взял больного за кисть и пощупал ему пульс. Он сказал:
- Капитан прав. Через два-три дня будет на ногах. Спит, значит, приступ идет к концу.
- Тогда почему не оставить его здесь? - сказал Куэрри.
- Вы знаете, кто это?
- Первый раз его вижу.
- Что-то у вас голос какой-то испуганный, - сказал Колэн. - Отправить его в обратный рейс все-таки нельзя, ведь проезд сюда он оплатил.
Как только доктор отпустил руку больного, он проснулся и спросил по-английски:
- Вы доктор?
- Да. Я доктор Колэн.
- Я Паркинсон, - значительно произнес больной, точно он был единственный оставшийся в живых представитель целого племени Паркинсонов. - Я умираю?
- Ему хочется знать, умирает ли он, - перевел Куэрри.
Колэн сказал:
- Через два-три дня будете здоровы.
- Жарища какая, черт бы ее подрал, - сказал Паркинсон. Он взглянул на Куэрри. - Слава Богу, хоть один говорит по-английски. - Потом посмотрел на свой "ремингтон" и сказал: - Могила белого человека.
- Вы не сильны в географии. Это не Западная Африка. - Куэрри поправил его сухим и недружелюбным тоном.
- А там все равно ни черта, ни дьявола в этом не смыслят, - сказал Паркинсон.
- И Стэнли никогда здесь не был, - продолжал Куэрри, не пытаясь скрыть свою неприязнь.
- Нет был. Ведь эта река - Конго?
- Нет. С Конго вы расстались неделю назад, когда отплыли из Люка.
Паркинсон снова повторил свою непонятную фразу.
- Там все равно в этом ни черта, ни дьявола не смыслят. У меня голова разламывается.
- Он жалуется на головную боль, - сказал Куэрри доктору.
- Переведите: когда его снесут на берег, я ему что-нибудь дам. Узнайте, дойдет ли он сам до миссии? Это же немыслимо - тащить такую тяжесть!
- Сам? - крикнул Паркинсон. Он повернул к ним голову, и пот с шеи вылился по желобкам на подушку. - Вы что, убить меня хотите? Прелестная статейка получится, только не мне ее придется читать. Паркинсона приняла та же земля, по которой Стэнли…
- Стэнли здесь не был, - сказал Куэрри.
- Был или не был, не все ли равно. Вот прицепились! Жара, черт ее подери! Почему вентилятора нет? Если этот тип действительно врач, пусть кладет меня в хорошую больницу.
- Вам наша больница, пожалуй, не понравится, - сказал Куэрри. - Она у нас для больных лепрой.
- Тогда я останусь здесь.
- Баржа завтра уходит обратно в Люк.
Паркинсон сказал:
- Я не понимаю, что он говорит, этот ваш доктор. Можно ему довериться? Он хороший врач?
- Да, хороший.
- Но ведь они правды никогда не скажут. Мой старик так и умер в полной уверенности, что у него язва двенадцатиперстной кишки.
- Вы не умираете. У вас легкий приступ малярии, только и всего. Самое худшее позади. Если бы вы прошлись до миссии пешком, для нас всех это было бы гораздо проще. Впрочем, может, вы хотите вернуться в Люк?
- Если я за что взялся, - последовал туманный ответ, - то доведу дело до конца. - Он вытер шею пальцами. - Ноги у меня как кисель, - сказал он. - Наверно, фунтов тридцать потерял. Боюсь, не отразилось бы на сердце.