- Ничего не попишешь, - сказал Куэрри доктору. - Придется тащить его.
- Пойду посмотрю, что тут можно сделать, - сказал Колэн и вышел из каюты. Когда они остались одни, Паркинсон спросил:
- Вы умеете обращаться с фотоаппаратом?
- Конечно.
- И с блицлампой?
- Да.
Он сказал:
- Тогда я вас попрошу - окажите мне любезность, Щелкните несколько снимков, когда меня будут переносить на берег. И постарайтесь, чтобы вышло с настроением. Ну, знаете как? Со всех сторон черные лица - сострадают, беспокоятся.
- С чего бы им беспокоиться?
- Это можно великолепно инсценировать, - сказал Паркинсон. - А беспокоиться им будет о чем - вдруг уронят? Там все равно не разберутся.
- Зачем вам эти снимки?
- Такие вещи всегда пользуются успехом. Фотография не врет - во всяком случае, так принято думать. А знаете, с тех пор как вы вошли в каюту и я снова могу говорить по-английски, мне стало гораздо легче. И потею меньше, правда? Хотя голова… - Он осторожно повернул голову на подушке и снова застонал. - Ну, ладно. Если б у меня не было этой малярии, пришлось бы ее, пожалуй, выдумать. Прелестный штрих.
- А вы бы поменьше говорили.
- Как я рад, что это плавание кончилось, черт бы его подрал.
- А зачем вы сюда приехали?
- Вы знаете такого - Куэрри? - сказал Паркинсон.
Он с трудом перевернулся на бок. Огонек свечи заблестел в капельках и разводах пота на его лице, так что оно стало похоже на разъезженную дорогу после сильного дождя. Куэрри знал наверняка, что он никогда раньше не видел этого человека, но ему вспомнилось, как доктор Колэн сказал: "Большой мир к нам пожаловал".
- Зачем вам понадобился Куэрри? - спросил он.
- А вот понадобился. Такая моя работа, черт бы ее подрал, - ответил Паркинсон. Он снова застонал. - Это вам не игрушечки, к черту-дьяволу. А вы правду мне говорите про врача? Не скрываете, что он сказал?
- Нет.
- Сердце меня беспокоит. За неделю похудеть на тридцать фунтов! "О ты, моя тугая плоть", как бы тебе на самом деле не сгинуть. Рассказать вам по секрету? Разудалый Паркинсон частенько так боится смерти - просто сил нет!
- Кто вы такой? - спросил Куэрри.
Но этот человек раздраженно отвернулся от него и с полным безразличием закрыл глаза. Через минуту он снова заснул.
Он все еще спал, когда его вынесли с баржи, завернутого в брезент, точно тело, которое надлежит предать морской пучине. Чтобы поднять такую тяжесть, понадобилось шесть человек, и они мешали друг другу, а на подъеме в гору один из них споткнулся и упал. Куэрри успел вовремя подхватить тяжелую ношу. Голова спящего ударила его в грудь, и ночной воздух отравило благоухание бриллиантина. Куэрри не привык таскать тяжести, и к тому времени, когда они поднялись на самый верх откоса, где их встретил отец Тома с фонарем, он весь покрылся потом и еле переводил дыхание. Его сменил африканец, а он пошел сзади рядом с отцом Тома. Отец Тома сказал:
- Зачем вы это? Ведь тяжесть какая! Да еще в жару! В вашем возрасте такие порывы не рекомендуются. Кто он такой?
- Не знаю. Чужой, не здешний.
Отец Тома сказал:
- Возможно, что истинную цену человеку и узнаешь по его порывам.
Из темноты на них надвигался огонек настоятельской сигары.
- Здесь порывистость не в почете, - со злобой продолжал отец Тома. - Кирпич, известка, ежемесячные платежи по счетам - вот о чем мы думаем. Да! Только не о самаритянине на дороге в Иерихон.
- Я о нем тоже не думаю. Просто подсобил им немного, только и всего.
- Мы все должны учиться у вас, - сказал отец Тома, беря Куэрри за руку повыше локтя, точно дряхлого старца, которому нужна поддержка ученика.
Их догнал настоятель. Он сказал:
- Ума не приложу, куда мы его денем. Свободных комнат у нас нет.
- Давайте его ко мне. У меня хватит места на двоих, - сказал отец Тома и сжал Куэрри локоть, точно говоря: "Вот хоть один внял вашему уроку. Я не такой, как братья мои".
Глава третья
1
Перед доктором Колэном лежала карточка с контурами человеческого тела. Рисунок сделал он сам, карточки были заказаны в Люке, так как у него уже не осталось ни малейшей надежды получить что-нибудь подходящее из Европы. Они слишком дешево стоили, вот в чем была вся беда. Такие заказы тончайшей пылью сыпались сквозь финансовое сито, которое просеивало его просьбы о присылке тех или иных материалов. В министерских низах не было чиновников, облеченных властью разрешить расход в каких-нибудь шестьсот франков, и у тамошних служащих не хватало мужества обеспокоить тех, кто старше чином, столь мизерным требованием. Теперь, когда доктору приходилось пользоваться этими карточками, несовершенство собственных рисунков раздражало его. Он провел пальцами по спине пациента и нащупал у него под левой лопаткой новый очаг уплотнения. Потом заштриховал это место на карточке и позвал:
- Следующий!
Если бы новое больничное здание было отстроено и новый аппарат для измерения температуры кожи установлен, может быть, ему удалось бы предотвратить образование вот этого бугорка. "Важно не то, что я сделал, - вспомнилось ему, - а то, что я еще сделаю!"
Эта оптимистическая фраза имела для доктора Колэна свой особый, иронический смысл.
Когда он только что приехал в эту страну, в Люке жил один грек, хозяин лавки, старик семидесяти с лишним лет, славившийся своей молчаливостью. Он был уже несколько лет женат на молодой африканке, которая не умела ни читать, ни писать. Все дивились на эту странную супружескую чету: он старый, и все больше молчит, она круглая невежда. Что между ними общего? Однажды грек увидел, как его приказчик африканец устроился с его женой в чулане при лавке, за мешками с кофе. Он ничего им не сказал, но на следующий день пошел в банк и взял все свои сбережения. Большую их часть он запечатал в конверт и опустил в почтовый ящик на двери местного приюта, всегда переполненного детьми-метисами, от которых матери старались отделаться. Остальные деньги грек оставил при себе, поднялся в верхнюю часть города, на ту улицу, где позади здания суда был гараж, торговавший допотопными автомобилями, и купил там машину - самую что ни на есть дешевую. Это была такая рухлядь, что, продав ее, хозяин гаража почувствовал угрызения совести, может, потому, что сам был грек. Тронуться с места она могла только в том случае, если ее пустить под уклон, но старик сказал, что ему это не важно. У него есть мечта: перед смертью хоть разок самому сесть за руль. Хотите назвать мечту причудой - пожалуйста. Тогда ему показали, как включить мотор, как нажать педаль акселератора, и, подтолкнув машину сзади, дали ей хороший старт. Грек съехал с горы и, выкатив на городскую площадь, где стоял его магазин, начал что есть силы сигналить. Прохожие удивлялись: старик обзавелся машиной и сам ею управляет! А когда он проезжал мимо своей лавки, приказчик выбежал посмотреть на это интересное зрелище. Старик объехал площадь во второй раз - останавливаться ему все равно было нельзя, так как с ровного места машина бы не двинулась, снова промчался мимо африканца, который подзадоривал его, махая ему рукой с порога, потом круто повернул руль, дал газ и, прокатив по своему приказчику, въехал в лавку, где машина и остановилась на веки вечные у кассового аппарата. Тут грек вылез из нее и, оставив все как есть, ушел в комнату за лавкой ждать полицию. Приказчик был жив, но у него были сломаны обе ноги и раздроблен таз, так что о женщинах ему отныне следовало забыть. Вскоре в лавку вошел начальник полиции. Он был совсем молодой, и это было его первое расследование, а грек считался уважаемой личностью в Люке. "Что же вы сделали?" - сказал начальник, входя в комнату за лавкой. "Важно не то, что я сделал, - ответил старик, - а то, что я еще сделаю!" - и он достал револьвер из-под подушки и выпалил себе в голову. С тех пор доктор Колэн частенько находил утешение в этом четко сформулированном ответе старого греческого лавочника.
Он снова крикнул:
- Следующий!
День выдался из ряда вон знойный и душный, больных пришло мало, и все они были какие-то вареные. Доктор до сих пор не переставал удивляться, до чего же трудно акклиматизируются люди даже в своей родной стране: африканцы страдают от жары не меньше европейцев. Вот так же мучительна была долгая зимняя ночь для шведки, которую он знал когда-то. Точно она была родом с юга. Больной, стоявший перед доктором, избегал встречаться с ним взглядом. На карточке было проставлено его имя: "Интенсиво", и хотя сейчас он действительно интенсивно думал о чем-то, мысли его бродили где-то далеко.
- Опять было плохо ночью? - спросил доктор.
Больной испуганно взглянул поверх докторского плеча, точно оттуда на него надвигалась какая-то опасность, и сказал:
- Да.
Веки у него были опухшие, белки в красных прожилках; вобрав в себя впалую грудь, он повел плечами вперед, точно закрывая корки книжного переплета.
- Это скоро пройдет, - сказал доктор. - Потерпи немножко.
- Я боюсь, - сказал больной на своем языке. - Когда наступит ночь, пожалуйста, вели связать мне руки.
- Неужели так тяжело?
- Да. Я боюсь за сына. Он спит рядом со мной.
Лечение препаратом ДДС было дело не простое. Реакция на это лекарство иной раз бывает просто ужасная. Если беда заключалась только в том, что прием ДДС вызывал боль в нервных стволах, пациента начинали пользовать кортизоном, но в некоторых случаях с наступлением темноты больные, которым давали ДДС, становились невменяемыми.
Человек повторил:
- Я боюсь. Я могу убить сына.
Доктор сказал:
- Это пройдет. Еще одна ночь, и все. Ты только помни, что тебе надо крепиться. Ты умеешь узнавать время по часам?
- Да.
- Я дам тебе часы, которые светятся, время по ним можно проверять и в темноте. Начнется у тебя в восемь часов. К одиннадцати станет хуже. Если тебе свяжут руки, ты будешь биться. Сдерживай себя, не бейся. Лежи и смотри на часы. К часу ночи будет совсем плохо, а потом начнет стихать. К трем ты почувствуешь себя лучше, вот как сейчас, а потом станет все легче и легче, и исступление пройдет. Не своди глаз с часов и помни, что я тебе говорил. Ну как, согласен?
- Да.
- Часы я принесу тебе еще засветло.
- Мой сын…
- Не беспокойся о сыне. Я попрошу монахинь, чтобы они приглядели за ним, пока тебе не полегчает. А твое дело смотреть и смотреть на часы. Стрелки движутся, и исступление тоже не будет стоять на месте. В пять часов утра зазвонит звонок. Тогда ты уснешь. То, что тебя мучит, уйдет. И не вернется больше.
Он старался говорить как можно убедительнее, но сам чувствовал, что жара глушит в его голосе всякую интонацию. Когда больной ушел, ему показалось, будто его выпотрошили и швырнули потроха прочь. Он сказал своему помощнику:
- Сегодня никого больше не приму.
- Там только шестеро.
- Что, в самом деле, мне одному не положено страдать от жары?
И все же чувство стыда шевельнулось в нем, когда он, как дезертир, покидал свой крохотный участок фронта, где тоже шла битва.
Может быть, это чувство и привело его еще к одному пациенту. Проходя мимо комнаты Куэрри, он увидел, что тот сидит за чертежной доской, дальше была комната отца Тома. Отец Тома тоже не работал в то утро - его классы, как и амбулатория, пустовали бы в такую жару. Паркинсон сидел на единственном в комнате стуле в одних пижамных штанах, вздержка в них, казалось, опоясывает яйцо, причем не очень надежно. Когда Колэн вошел к ним, отец Тома горячо говорил что-то на английском языке, несколько странном даже на слух доктора. Он уловил фамилию "Куэрри". В узком проходе между двумя кроватями негде было стать.
- Ну-с, мосье Паркинсон, - сказал Колэн, - как видите, вы не умерли. От легкой лихорадки не умирают.
- Что он говорит? - спросил Паркинсон отца Тома. - Вот тоска, когда ничего не понимаешь. Стоило норманнам завоевывать Англию, если мы до сих пор говорим на разных языках!
- Зачем он сюда пожаловал, отец Тома? Вы это выяснили?
- Он все расспрашивает меня о Куэрри.
- Это еще почему? Какое ему до него дело?
- Он только ради того и приехал, чтобы поговорить с ним.
- Тогда вполне бы мог отправиться в обратный путь на барже, потому что Куэрри разговаривать с ним не будет.
- Куэрри! Да, да, Куэрри! - сказал Паркинсон. - Что он там выкомаривает? Это же глупо! Какой смысл прятаться от Монтегю Паркинсона? Разве не ко мне мечтой стремится каждый человек? Цитата. Из Суинберна.
- Что же вы ему рассказали, отец?
Отец Тома сразу ощетинился:
- Я только подтвердил то, что ему говорил Рикэр.
- Ах, Рикэр? Ну, значит, он наслушался всякого вранья.
- Разве история с Део Грациасом вранье? И новая больница тоже вранье? Я надеюсь, что мне удалось подать все это в должном освещении.
- Какое же это освещение?
- Католическое, - ответил отец Тома.
Портативный "ремингтон" стоял здесь на столе рядом с распятием. По другую сторону распятия, точно второй разбойник, свисала с гвоздя фотокамера "роллефлекс". Доктор Колэн увидел на столе лист бумаги с машинописным текстом. Читать по-английски ему было проще, чем говорить. Он прочел заголовок: "Отшельник с берегов Великой реки" - и перевел осуждающий взгляд на отца Тома.
- Вы знаете, о чем тут?
- Это история Куэрри, - сказал отец Тома.
- Вот эта белиберда?
Колэн снова взглянул на страничку: "Такое имя дали туземцы неизвестному, появившемуся среди них в самом сердце Черной Африки". Колэн спросил:
- Qui etes-vous?
- Паркинсон, - последовал ответ. - Вам уже было сказано: Монтегю Паркинсон. - Он разочарованно добавил: - Неужели это имя ничего вам не говорит?
Ниже на странице Колэн прочел: "…три недели, чтобы добраться на барже до этих диких мест. На седьмой день я заболел, и меня в бессознательном состоянии снесли на берег - укусы мухи цеце и москитов даром не проходят. Там, где Стэнли прокладывал себе путь пулеметами, сейчас ведется другая битва, на сей раз на благо африканцам, - битва со смертельной опасностью, с проказой… очнувшись, увидел, что лежу в больнице для прокаженных…"
- Но это все ложь, - сказал Колэн отцу Тома.
- Чего он кипятится? - спросил Паркинсон.
- Он говорит, что здесь у вас не совсем все… правда.
- Скажите ему, что здесь все вернее всякой правды. Это страница современной истории. Неужели вы воображаете, что Цезарь действительно сказал: "И ты, Брут?" Это надо было сказать, и те, кто при сем присутствовал, - старик Геродот, что ли? Нет, он, кажется, был грек… значит, другой, Светоний - проявили оперативность и сообразили, что тут требуется. Правду всегда предпочитают забыть. Питт потребовал на смертном одре пирожков со свининой, но история вложила ему в уста другое.
За извилистым ходом мысли Паркинсона не мог уследить даже отец Тома.
- Мои очерки надо помнить как исторические факты. Хотя бы от воскресенья до воскресенья. В следующем воскресном номере будет "Святой с прошлым".
- Вы тут что-нибудь понимаете, отец? - спросил Колэн.
- Не очень, - признался отец Тома.
- Зачем он сюда явился - причинять неприятности?
- Нет, нет! Ничего подобного. Я понял так, что его прислала в Африку газета писать о волнениях на британской территории. Туда он опоздал, но к тому времени начались беспорядки у нас в столице, и он приехал к нам.
- Не зная ни слова по-французски?
- У него был обратный билет первого класса до Найроби. Их газете не по средствам держать в Африке сразу двоих светил, как он выражается, и ему телеграфировали, чтобы он перебрался на нашу территорию. К нам он тоже опоздал, но тут до него дошли слухи о Куэрри. Он говорит, что ему нельзя возвращаться с пустыми руками, надо хоть чем-нибудь блеснуть. И вот в Люке он повстречался у губернатора с Рикэром.
- Что ему известно о прошлом Куэрри? Мы сами…
Паркинсон внимательно прислушивался к их спору, его глаза перебегали с одного лица на другое. Хватаясь время от времени за какое-нибудь одно понятное слово, он тут же делал поспешные, скоропалительные, ошибочные умозаключения.
- Оказывается, - продолжал отец Тома, - в редакциях английских газет есть так называемые морги. Стоит ему сделать телеграфный запрос, и они вышлют сюда конспективное изложение всех материалов, публиковавшихся о Куэрри.
- Как полицейское досье.
- Я уверен, что ничего компрометирующего там не будет.
- Неужели, - печально вопросил Паркинсон, - никто из вас не слыхал моего имени - Монтегю Паркинсон? Уж, кажется, следовало бы запомнить. - Было непонятно, смеется он над собой или нет.
Отец Тома сказал:
- Откровенно говоря, до вашего приезда…
- Имя мое написано на воде. Цитата. Из Шелли, - перебил его Паркинсон.
- А Куэрри знает, что тут затевается? - спросил доктор Колэн.
- Пока нет.
- Он только-только начинает привыкать. Ему хорошо здесь.
- Не торопитесь, доктор, - сказал отец Тома. - Есть и другая сторона вопроса. Наш лепрозорий может прославиться, как больница Швейцера, а англичане, по слухам, народ щедрый.
Фамилия Швейцер, видимо, помогла Паркинсону уловить смысл того, что говорил отец Тома. Он выпалил единым духом: