- Мои очерки публикуются одновременно в Соединенных Штатах, Франции, Германии, Японии и Южной Америке. Никто из ныне здравствующих журналистов…
- До сих пор мы как-то обходились без рекламы, отец, - сказал Колэн.
- Реклама - та же пропаганда. А специальным методам пропаганды обучают у нас в Риме.
- В Риме, отец, это, вероятно, более уместно, чем в Центральной Африке.
- Реклама может стать серьезной проверкой человеческих достоинств. Хотя лично я уверен, что Куэрри…
- Я никогда не увлекался жестокими видами спорта, отец. А уж таким, как охота на человека, и подавно.
- Вы преувеличиваете, доктор. Из всего этого может проистечь много добра. Вспомните, какая у вас всегда нехватка средств. Миссия не может финансировать лепрозорий. Государство не желает. Подумайте о своих пациентах.
- Может быть, Куэрри тоже наш пациент, - сказал Колэн.
- А, бросьте! Я говорю о прокаженных. Вы же сами всегда мечтали: были бы деньги, хорошо бы ввести восстановительную терапию для больных - для этих ваших беспалых калек.
- Может быть, Куэрри тоже калека, - сказал доктор и посмотрел на толстяка, сидевшего на стуле. - А где ему теперь проходить курс восстановительной терапии? Огни рампы противопоказаны увечным.
Дневная жара и вспышка взаимной злобы заставили их забыть об осторожности, и не они, а Паркинсон увидел, что человек, о котором здесь шел спор, уже переступил порог комнаты отца Тома.
- Здравствуйте, Куэрри, - сказал Паркинсон. - А я не узнал вас тогда, на барже.
Куэрри ответил:
- Я вас тоже не узнал.
- Слава Богу, что вы не кончились, как все эти беспорядки, - сказал Паркинсон. - Ну вот, по крайней мере один материальчик мне обеспечен. Нам с вами надо потолковать, друг мой.
2
- Вот это и есть новая больница? - сказал Паркинсон. - Я, правда, мало что смыслю в таких делах, но, по-моему, ничего оригинального в ней нет. - Он наклонился над чертежом и сказал явно с намерением вызвать на разговор: - Что-то в этом роде есть в одном из наших городов-спутников. То ли в Хэмел-Хэмпстеде, то ли в Стивнидже.
- Тут архитектуры нет и в помине, - сказал Куэрри. - Это дешевое строительство, только и всего. Чем дешевле обойдется, тем лучше. Главное, чтобы выдержало жару, дожди и влажность воздуха.
- И для строительства этой больницы им требуется такой, как вы?
- Да. У них нет строителя.
- И вы решили остаться здесь до конца, пока не построят?
- Останусь и дольше.
- Значит, в рассказах Рикэра какая-то доля правды есть?
- Сомневаюсь. По-моему, ни одному его слову нельзя верить.
- Но похоронить себя здесь - это действительно под стать только святому!
- Нет. Я не святой.
- Тогда кто же вы? Чем вы руководствуетесь в своих поступках? Я о вас много чего знаю. Сводку по вашему досье мне выслали, - сказал Паркинсон. Он опустился всей своей тяжестью на кровать и добавил доверительным тоном: - Ведь вы не из тех, кто любит ближних своих, а? Речь идет, понятно, не о женщинах.
Растленность обладает гипнотической силой, а в Паркинсоне она так и лезла в глаза, будто фосфоресцируя у него на коже. Все доброе давно скончалось от удушья в этой горе мяса. Священника, может быть, не ужасает греховность человека, но горечь и разочарование он способен чувствовать. Паркинсона же чужие грехи просто радовали. Огорчить его могла только собственная неудача, разочаровать - сумма, проставленная в чеке.
- Вы слышали, как меня только что назвал доктор? Увечным. Среди прокаженных есть такие, которых болезнь сначала обгложет, елико возможно, а потом оставит.
- По вашему виду этого не скажешь, вы пока что целехоньки, - ответил Паркинсон, разглядывая пальцы лежащие на чертежной доске.
- Я истратил себя до конца. И вот это место, где мы с вами находимся, и есть конец. Дальше никуда не уедешь - ни по дороге, ни по реке. Вас ведь тоже прибило здесь к берегу?
- Э, нет! У меня дело.
- На барже я вас испугался, а теперь не боюсь.
- Не понимаю, что во мне страшного. Человек как человек.
- Нет, - сказал Куэрри. - Вы такой же, как я. Творческие люди - это порода особая. Если они что теряют, их потери больше, чем у других. Каждый из нас, на свой лад, конечно, священник, лишенный сана. Сознайтесь, ведь и у вас когда-то было призвание - может, к писательству.
- При чем это тут? Почти все журналисты так начинают.
Паркинсон сдвинул с места свои ягодицы, будто поволочил два мешка, и кровать прогнулась под его тяжестью.
- А кончают… на ваш манер?
- К чему вы, собственно, клоните? Хотите оскорбить меня? Пустая затея, мосье Куэрри. Не выйдет.
- Зачем мне вас оскорблять? Мы с вами два сапога пара. Я начинал архитектором, а кончаю как простой строитель. В таком продвижении мало приятного. А в вашем финише, Паркинсон, есть какая-нибудь приятность?
Куэрри посмотрел на страницу машинописного текста, которую он прихватил с собой из комнаты отца Тома.
- Работа, она работа и есть.
- Безусловно.
- Она кормит меня, - сказал Паркинсон.
- Да.
- И напрасно вы приравниваете нас друг к другу. Я, по крайней мере, живу и наслаждаюсь жизнью.
- Ну, еще бы! Ублажаете свою плоть. Любите покушать, Паркинсон?
- Приходится ограничивать себя. - Он поймал болтающийся угол полога от москитов и отер им лоб. - Я вешу двести пятьдесят фунтов.
- Ну а женщины, Паркинсон?
- Почему, собственно, вы меня расспрашиваете? Я сам пришел взять у вас интервью. Ну, конечно, иной раз случается - переспишь, но в жизни каждого мужчины наступает такое время, когда…
- Вы моложе меня.
- Сердце начинает пошаливать.
- Значит, вы тоже истратили себя до конца, Паркинсон? И вот где мы оба очутились. Двое увечных. Таких, наверно, много на белом свете. Надо бы нам придумать какой-нибудь масонский знак, что ли, чтобы опознавать друг друга.
- Я не увечный. У меня есть работа. Самые крупные газеты перепечатывают…
Ему, видимо, хотелось во что бы то ни стало подчеркнуть свое полное несходство с Куэрри. Как больной, который обнажается перед врачом, он старался доказать, что у него нет ни уплотнений на коже, ни узелков - словом, ничего такого, что могло бы поставить его на одну доску с другими прокаженными.
- Было время, - сказал Куэрри, - когда вы не написали бы этой фразы о Стэнли.
- Маленький ляпсус, подвела география, только и всего. События надо драматизировать. Это первый урок, который преподают репортерам нашей "Пост", - приперчивайте материал. И вообще никто этой ошибки не заметит.
- А вы написали бы обо мне всю правду?
- Существуют законы о клевете в печати.
- Я бы не стал привлекать вас к ответственности. Обещаю вам. - Он прочел вслух газетный анонс: - "Святой с прошлым. Вот так святой!"
- Вы так уверены, что Рикэр судит о вас неправильно? Ведь мы же по-настоящему себя не знаем.
- Надо знать, если хочешь вылечиться. Когда доходишь до точки, тут все ясно. Когда пальцев у тебя не осталось ни на руках, ни на ногах и соскобы, взятые с кожи, дают отрицательные результаты, тогда ты уже никому не причинишь вреда. Ну так как, Паркинсон, напишете обо мне всю правду, если услышите ее от меня самого? Да нет, где вам! Ваша болезнь не изжила себя. Вы все еще бациллоноситель.
Паркинсон обратил па Куэрри страдальческий взор. У него был вид человека, доведенного пыткой до изнеможения, готового признать все, в чем его обвиняют.
- Если я осмелюсь, меня тут же выпрут из газеты, - сказал он. - Рисковать хорошо, когда ты молод. Мне далеко до вечного блаженства и т. д. и т. п. Цитата. Из Эдгара Аллана По.
- Это не Эдгар По.
- Такие пустяки никто не замечает.
- Каким же прошлым вы меня наградили?
- Ну-с, вспомним, например, дело Анны Морель. Было такое? О нем писали даже английские газеты. Ведь как-никак мать у вас была англичанка. А вы к тому времени как раз закончили постройку той модернистской церкви в Брюгге.
- Только не в Брюгге. Что же там у вас сказано об этом?
- Что она покончила с собой из-за любви к вам. Восемнадцати лет. Из-за сорокалетнего.
- С тех пор прошло больше пятнадцати лет. Неужели у газет такая длинная память?
- Нет. К нашим услугам морг. Вот я и опишу в лучших литературных традициях воскресных выпусков, как вы приехали сюда, чтобы искупить…
- Газеты, вроде вашей, не обходятся без мелких ошибочек. Ту женщину звали не Анна, а Мари. Ей было не восемнадцать, а двадцать пять лет. И она покончила с собой вовсе не из-за любви ко мне. Ей нужно было во что бы то ни стало спастись от меня. Вот и все. Так что - видите? - мне искупать нечего.
- Она хотела спастись от любимого человека?
- Вот именно. Женщине, должно быть, невыносимо еженощно предаваться любви с безотказно действующим механизмом. Я никогда не разочаровывал ее. Она бросала меня несколько раз, и каждый раз я заставлял ее возвращаться. Мое тщеславие, видите ли, не допускало, чтобы женщина сама меня бросила. Бросать должен был я.
- Как же вы ее возвращали?
- Мы, люди искусства, обычно проявляем способности и в смежных областях. Художник пописывает. Поэт возьмет да и сочинит какой-нибудь мотивчик. Я в те годы был недурным актером. Один раз пустил в ход слезы. Потом принял большую, но конечно не смертельную, дозу нембутала. Потом завел роман с другой женщиной, чтобы эта поняла, чего она лишится, если уйдет от меня. Я даже сумел внушить ей, что не смогу без нее работать. Убедил, что отойду от церкви, если моя вера лишится ее поддержки - она была доброй католичкой, даже в постели. В глубине души я, конечно, от церкви уже давно отошел, но она даже не подозревала этого. Немножко-то я верил, как чуть ли не все мы верим, но главным образом по большим праздникам - на Рождество, на Пасху, когда воспоминания детства будят в нас нечто вроде набожности. А она всегда принимала это за любовь к Господу Богу.
- И все-таки ради чего-то вы приехали сюда, к прокаженным.
- Не ради искупления грехов, мистер Паркинсон. Женщин было много и после Мари Морель, и до нее. Еще лет десять я, пожалуй, как-то ухитрялся верить в свои собственные чувства: "родная моя", "tout a toi" и прочее, тому подобное. Мы стараемся избегать повторения одних и тех же фраз, стараемся принять для каждой женщины ей удобное положение, хотя, по Аретино, таких положений насчитывается только тридцать два, а ласкательных слов у нас в запасе и того меньше. Но в конце-то концов, у большинства женщин оргазм легче всего наступает в самом обычном положении, и мы сопровождаем его самыми обычными словами. Мне понадобилось только время - понять, что это не любовь, что по-настоящему я никогда не любил. Я лишь принимал любовь. И вот тогда на меня навалилась скука. Потому что я обманывал самого себя не только с женщинами, я обманывал себя и с работой.
- Вашу славу никто и никогда не ставил под сомнение.
- Будущее поставит! Склонился сейчас над чертежной доской на глухой улочке Брюсселя юнец, который со временем развенчает меня. Любопытно бы поглядеть, какой собор он выстроит. Впрочем, нет. Если б было любопытно, меня бы сюда не занесло. Этого юнца не лишат сана. Он пройдет искус в послушании.
- Не пойму, что вы несете, Куэрри? Так и кажется, будто Рикэра слушаешь!
- Да? Может быть, он тоже с масонским знаком?
- Если вас одолевает скука, почему бы вам не скучать с комфортом? Квартирка в Брюсселе или вилла на Капри. Ведь вы состоятельный человек, Куэрри.
- Скучать с комфортом вдвое хуже. Я думал, что, может быть, здесь, где столько мук и столько страха, мне удастся отвлечься от… - Он взглянул на Паркинсона. - Уж, кажется, кто-кто, а вы должны бы меня понять.
- Ровным счетом ничего не понимаю!
- Неужели я такое чудовище, что даже вы?..
- А как же ваша работа, Куэрри? Что бы вы ни говорили, она-то вам не могла наскучить? Ведь вы пользовались бешеным успехом.
- Вы о деньгах? Но я же сказал, что работал я плохо! Что такое мои церкви по сравнению с Шартрским собором? В них, конечно, виден мой почерк - Куэрри не спутаешь с Корбюзье. Но кому из нас известно имя шартрского зодчего? Он о славе не помышлял. Им двигала любовь, а не тщеславие, любовь и, надо полагать, вера. Строить церковь, не веруя в Бога, - в этом отчасти есть что-то непорядочное правда? Подметив это за собой, я взял заказ на строительство городской ратуши, но ведь веры в политику у меня тоже не было. Посмотрели бы вы на ту нелепую коробку из железобетона и стекла, которую я водрузил на злосчастной городской площади! Понимаете, что произошло? Я увидел ниточку у себя на обшлаге, потянул за нее, и весь свитер стал разматываться. Может быть, правда нельзя верить в какое-нибудь божество, не любя человека, или наоборот: нельзя любить человека, не веруя в божество? Вот говорят: "сила любви, сила любви". А откуда взять творческие силы, чтобы любить самому? Обычно тем дело и ограничивается, что ты любим, - если тебе повезло.
- Допустим, все это правда. Но зачем вы мне это говорите, мосье Куэрри?
- А затем, что вас правда не шокирует, хотя всю правду обо мне вы вряд ли напишете. Может быть, - как знать! - после нашего разговора вы откажетесь от той нелепой душеспасительной дребедени, которую распространяет обо мне Рикэр? Я не Швейцер. Боже мой! Как бы этот человек не довел меня до того, что мне захочется соблазнить его жену. Тогда, по крайней мере, он запоет по-другому.
- А вы ручаетесь за успех?
- Как ни грустно, Паркинсон, но не хвастливость, а опыт заставляет меня ответить на ваш вопрос утвердительно.
Паркинсон с неожиданной для него уважительностью развел руками. Он сказал:
- Я видеть близ себя хочу лишь толстяков, худые люди могут быть опасны. Цитата. Из Шекспира. На сей раз точно. А вот я даже не знал бы, с чего начать.
- Начинайте с читательниц вашей "Пост". Вы пользуетесь у них успехом, а успех как возбуждающее средство, действует безотказно. Самая легкая добыча, Паркинсон, замужние дамы. Молоденькая девица чаще всего действует с оглядкой, а замужней уже ничто не грозит. Муж в конторе, ребятишки в детском саду, предохранительный колпачок в сумочке. Замуж она выскочила, ну, скажем, в двадцать лет, и почему бы ей не предпринять небольшую прогулочку в сторону, пока не стукнуло тридцать? Если муж у нее тоже молодой - пусть это вас не смущает, - может быть, она пресытилась молодостью. От людей нашего с вами возраста можно не ждать сцен ревности.
- Все, что вы говорите, имеет весьма отдаленное отношение к любви. По вашим собственным словам, вас любили. Если не ошибаюсь, вы даже посетовали на это. Но, может, я все-таки ошибаюсь? Сами понимаете, чего же еще ждать от какого-то паршивого журналиста!
- Где признательность, там недолго - увы, совсем недолго - и до любви. Самая очаровательная женщина почувствует признательность даже к стареющему мужчине, такому, как я, если она снова познает с ним наслаждение. После десяти лет в одной и той же постели молоденький розан несколько увядает, а теперь он вновь расцвел. Муж видит, как она похорошела. Дети для нее уже не обуза. Она, как и в былые дни, проявляет интерес к своим хозяйским обязанностям. Намекает кое на что самым близким подругам, потому что быть любовницей знаменитого человека - это повышает ее уважение к самой себе. Интрижка подходит к концу. Начинается роман.
- Ну и каналья же вы, да какая бесчувственная! - с глубочайшим уважением произнес Паркинсон, точно отзываясь о владельце газеты "Пост".
- Вот и напишите об этом вместо той душеспасительной белиберды.
- Нельзя, никак нельзя. Наша газета предназначена для семейного чтения. Конечно, в слове "прошлое" есть определенный привкус, но тут подразумевается отказ от прежних безумств, а не от добродетелей, правда? Мы коснемся мадемуазель Морель со всей возможной деликатностью. Ну, а Гризон… был такой, а?
Куэрри молчал.
- Какой смысл отрицать? - сказал Паркинсон. - Гризон тоже мумифицирован в нашем морге.
- Да, был такой. Вспоминаю. Но без всякого удовольствия, потому что я не любитель фарсов. Гризон занимал крупную должность в министерстве почт и телеграфа. Он вызвал меня на дуэль, как только я бросил его жену. На современную фиктивную дуэль, когда стреляют куда угодно, только не в противника. Меня так и подмывало нарушить дуэльный кодекс и подранить его, но тогда эта женщина вообразила бы, что мною двигала пылкая любовь. За все время нашей связи он, бедняга, ни на что не жаловался, но, когда я бросил ее, она стала закатывать своему супругу такие сцены на людях… Я был гораздо милосерднее к нему, чем его собственная жена.
- Удивляюсь, почему вы все это мне выкладываете, - сказал Паркинсон. - Обычно в беседах со мной люди бывают более сдержанны. Впрочем, был один убийца, так он говорил не меньше вашего.
- Может быть, болтливость - характерное свойство убийц?
- Этого молодчика не повесили, и я выдал себя за его брата и по два раза в месяц ходил к нему в тюрьму. Но все-таки ваше поведение меня удивляет. Поначалу вы не показались мне таким уж разговорчивым.
- Я ждал вас, Паркинсон, вас или вам подобного. Ждал, хотя и побаивался.
- Да, но почему?
- Вы мое зеркало. С зеркалом разговаривать можно, но все-таки страшновато. Оно дает слишком точное отражение. Если бы я поговорил с отцом Тома вот так, как с вами, он извратил бы каждое мое слово.
- Весьма вам признателен за добрый отзыв.
- Добрый отзыв? Да я чувствую к вам не меньшую неприязнь, чем к самому себе. Мне было почти хорошо здесь перед вашим приездом, Паркинсон, а говорил я с вами сейчас для того, чтобы у вас не осталось поводов задерживаться в лепрозории. Интервью окончено, и признайтесь, что более интересного у вас никогда не было. Ведь вам не нужно знать, какого я мнения о Гропиусе? Ваши читатели, наверно, понятия не имеют, кто такой Гропиус.
- Тем не менее у меня вот тут набросаны кое-какие вопросы, - сказал Паркинсон. - Может, перейдем к ним, поскольку путь теперь расчищен?
- Я сказал, что интервью окончено.
Не вставая с кровати, Паркинсон наклонился вперед и тут же откинулся к стене, словно китайский болванчик, изображающий тучного божка благоденствия. Он сказал: