Но Мари Рикэр поставила его в затруднительное положение, заговорив совсем о другом:
- Как подвигается ваша новая церковь, отец?
- Новая церковь?
- Мой муж говорил, что вы строите замечательную церковь - большую, как собор. И в африканском стиле.
- Откуда он это взял? Вот странно! Будь у меня такие деньги… - Сколько ни пиши на бумажках, все равно не подсчитаешь, во что обошлось бы строительство церкви - "большой, как собор"… - Будь такие деньги, мы бы построили здесь сто домов и в каждом поставили бы по ножной ванне!
Он пододвинул прейскурант ближе к ней.
- Доктор Колэн никогда не простил бы мне, что я трачусь на церковь.
- Странно! Откуда же у моего мужа такие…
"А если это намек? - подумал настоятель. - Что, если Рикэры хотят финансировать?.." Трудно, конечно, поверить, что управляющий маслобойным заводом может так разбогатеть, но вдруг мадам Рикэр получила наследство? Правда, в Люке, несомненно, ходили бы толки об этом, но он ездит в город не чаще, чем раз в год. Он сказал:
- Нам еще и старая наша церковь послужит не один десяток лет. Католиков среди больных не больше половины. И стоит ли строить большую церковь, когда люди все еще ютятся по глинобитным хижинам? Наш друг Куэрри нашел способ сократить стоимость каждого домика на четверть против прежнего. До него у нас все делалось по-любительски.
- Мой муж всем говорит, что Куэрри строит здесь церковь.
- Нет, нет! Мы используем его более разумно. Строительству новой больницы тоже не видно конца. Все деньги, которые мы сможем добыть всеми правдами и неправдами, пойдут на оборудование нового больничного корпуса. Вот я как раз просматриваю прейскурант…
- А где сейчас мосье Куэрри?
- Наверно, у себя, работает, а может, где-нибудь с доктором.
- Две недели назад у губернатора только и было разговоров что о нем.
- Бедный мосье Куэрри!
Черный малыш, совсем крошечный, не постучавшись, отворил дверь и появился в комнате, точно клочок густой тени из ослепительного сияния полдня. На нем ничего не было, и маленький крантик, как стручок, болтался у него под вздутым животом. Он выдвинул ящик письменного стола, за которым сидел настоятель, достал оттуда конфету и удалился.
- Отзывались о нем очень лестно, - сказала мадам Рикэр. - Это верно - про его боя? Что он заблудился в джунглях?
- Да, нечто подобное было. Я, правда, не знаю, что именно у вас рассказывали.
- Будто он пробыл с ним всю ночь и молился…
- Молился? Это не похоже на мосье Куэрри.
- Мой муж в восторге от него. Ему трудно подыскать себе достойного собеседника. Он просил меня съездить сюда и пригласить…
- Примите нашу глубокую благодарность за подарок. То, что мы сэкономим на масле, пойдет… - Он повернул страницу с бидэ еще ближе к мадам Рикэр.
- Как вы думаете, можно мне повидаться с ним?
- Дело в том, мадам Рикэр, что в эти часы он работает.
Она взмолилась:
- Мне важно сказать мужу, что я действительно передала ему приглашение.
Но в словах этих, произнесенных невыразительным голоском, мольбы не слышалось, к тому же настоятель смотрел не на нее, а в прейскурант, где были ножные ванны с каким-то непонятным ему приспособлением.
- Как вам это нравится? - спросил он.
- Что?
- Вот - ножная ванна. Я хочу заказать тридцать штук таких для больницы.
Он поднял на нее глаза, не услышав ответа, и удивился: чего же тут краснеть? Да она прехорошенькая! - мелькнуло у него в голове. Он сказал:
- Вы думаете, что…
Мари Рикэр смутилась, вспомнив двусмысленные шуточки своих более фривольных монастырских подружек.
- Это не ножная ванна, отец…
- А для чего же это?
В ее ответе можно было уловить робкие проблески юмора:
- Спросите лучше у доктора… или у мосье Куэрри.
Она заерзала на стуле, и настоятель расценил это как намек, что ей пора уезжать.
- До Перрэнов путь не близкий, дитя мое. Разрешите предложить вам чашку кофе. Или стакан вина?
- Нет, нет. Благодарю вас.
- А может быть, рюмочку виски?
После стольких лет воздержания он забыл, что в полуденную жару не пьют крепкие напитки.
- Нет, нет, спасибо. Я знаю, отец, вы очень заняты, вам не до меня, но мне бы повидать мосье Куэрри - только на одну минутку - и пригласить его…
- Я передам ему ваше приглашение, дитя мое. Обещаю, что не забуду. Сейчас запишу для памяти.
Он колебался, не зная, какой столбик цифр испортить записью "Куэрри - Рикэр". У него не поворачивался язык сказать ей, что он дал слово оберегать Куэрри от посетителей, "особенно от этого идиота и ханжи Рикэра".
- Нет, отец, не надо! Я обещала повидать его лично, а то муж скажет, что я даже не пыталась это сделать.
Голос у нее сорвался, и настоятель подумал: "Чуть-чуть не попросила у меня записку, как в школу, чтобы свалить на болезнь невыученный урок".
- Я даже не знаю точно, где он сейчас. - Настоятель сделал ударение на слове "точно", лишь бы не солгать.
- Можно, я пойду поищу его?
- Ходить по такой жаре? Нет, нет, кто же вас пустит! Что скажет ваш муж?
- Вот это меня и пугает. Он никогда не поверит, что я сделала все от меня зависящее.
Она готова была заплакать и от этого стала еще моложе, а детские слезы по всякому пустяку можно не принимать всерьез.
- Знаете что, - сказал настоятель, - я попрошу его позвонить вам по телефону… когда линия будет в порядке.
- Я понимаю, он невзлюбил моего мужа, - с грустью проговорила она.
- Дитя мое, это все ваше воображение.
Настоятель был в полной растерянности. Он сказал:
- Куэрри странный человек. Мы, собственно, его почти не знаем. Может, он и нас не любит.
- Он у вас живет. Он вас не сторонится.
Настоятель вдруг рассердился на Куэрри. Люди подарили лепрозорию два бочонка масла. Неужели трудно отплатить им за это небольшой любезностью? Он сказал:
- Подождите здесь. Я пойду посмотрю, у себя Куэрри или нет. Мы не допустим, чтобы вы разыскивали его по всему лепрозорию.
Он вышел на веранду и, свернув за угол, зашагал к комнате Куэрри. Вот комнаты отца Тома и отца Поля, отличающиеся одна от другой разве только выбором распятия да большей или меньшей степенью беспорядка; вот часовня, а вот и комната Куэрри. В ней, единственной во всей миссии, не было никаких символических изображений; да, собственно, в ней ничего не было, даже фотографий - родного человека или родных мест. Несмотря на дневную жару эта комната показалась настоятелю холодной и сумрачной, как могила без креста. Когда он вошел, Куэрри сидел за столом, перед ним лежало письмо. Он не поднял головы.
- Я вам помешал, простите, - сказал настоятель.
- Садитесь, отец. Я сейчас дочитаю. - Он перевернул страницу и спросил: - Как вы обычно подписываете письма, отец?
- Смотря кому пишешь… Иногда "брат во Христе".
- "Toute a toi". Я когда-то сам так подписывался: "Tout a toi". А сейчас от этого отдает невыносимой фальшью.
- К вам приехали. Я сдержал слово - отстаивал вас до последнего. Мне не хотелось вам мешать, но больше я ничего поделать не могу.
- Хорошо, что вы пришли. Сидеть наедине вот с этим мало приятно. Мне переслали сюда всю мою корреспонденцию. Откуда стало известно, где я? Неужели эту дурацкую газетенку, которая выходит в Люке, читают даже в Европе?
- Приехала мадам Рикэр. Она хочет вас видеть.
- Мадам? Слава Богу, что не мосье. - Он взял со стола конверт. - Вот, смотрите. Она даже разузнала номер почтового отделения. Какая настойчивость! Наверно, обращалась с запросом в Орден.
- Кто она такая?
- Моя бывшая любовница. Я бросил ее три месяца назад, бедняжку. Нет, это чистейшее лицемерие. Мне ее нисколько не жаль. Простите, отец. Я не хотел ставить вас в неловкое положение.
- В неловкое положение меня поставила мадам Рикэр. Она привезла нам два бочонка масла и хочет поговорить с вами.
- Стою ли я такой цены?
- Ее прислал муж.
- Это что, здешний обычай? Скажите ему, что меня этим не соблазнишь.
- Она, бедняжка, хочет передать вам его приглашение, только и всего. Может быть, вы все же выйдете к ней, поблагодарите и откажетесь? Она, по-моему, не решается ехать домой, хочет обязательно сказать мужу, что поговорила с вами лично. Не боитесь же вы ее, в самом деле?
- Может, и боюсь. Некоторым образом.
- Вы меня извините, мосье Куэрри, но, по-моему, вы не из тех, кто боится женщин.
- А вам, отец, не приходилось видеть прокаженного, который боится ушибить пальцы, так как знает, что они уже не почувствуют боли?
- Я видел людей, которые себя не помнили от радости, когда к ним возвращалась способность чувствовать - чувствовать даже боль. Но они не боялись подпускать ее к себе на пробу.
- Есть такое явление как болевой мираж. А что это такое, спросите-ка тех, у кого ампутирована рука или нога. Хорошо, отец, ведите эту женщину сюда. С ней все же гораздо приятнее иметь дело, чем с ее мерзким супругом.
Настоятель распахнул дверь, и у порога, в ярком солнечном свете, разинув рот, стояла Мари Рикэр. У нее был такой вид, точно перед ней неожиданно щелкнули фотоаппаратом в ночном клубе и, ослепив вспышкой, заставили некрасиво зажмуриться. Она круто повернулась и зашагала прочь, туда, где стояла ее машина, и они услышали срывы мотора, который никак не хотел заводиться. Настоятель поспешил следом за ней. Дорогу ему загородили женщины, возвращавшиеся с рынка. Он вприпрыжку побежал за машиной, не вынимая сигары изо рта, в съехавшем на затылок белом тропическом шлеме, и бой Мари Рикэр с любопытством смотрел на него в боковое окно кабины, пока машина не скрылась под аркой с названием лепрозория. Назад настоятель вернулся прихрамывая, потому что зашиб большой палец на бегу.
- Ах, глупышка! - сказал он. - Почему она не осталась у меня в комнате? Могла бы переночевать у монахинь. Засветло до Перрэнов им не доехать. Надеюсь, на ее боя можно положиться.
- По-вашему, она слышала?
- Еще бы не слышала. Вы ведь не понизили голоса, когда высказывались о Рикэре. Если человека любишь, вряд ли приятно услышать, что он кому-то несимпатичен и…
- Если его не любишь, отец, это еще неприятнее.
- Разумеется, она любит его. Он ей муж.
- Любовь не самая отличительная черта супружества, отец.
- Они оба католики.
- И католики тоже без нее обходятся.
- Она вполне достойная молодая женщина, - упорствовал настоятель.
- Да, отец. И какой же пустыней должна быть ее жизнь с этим человеком!
Он взглянул на письмо, лежавшее на столе, скользнул глазами по той жертвенной фразе, которой чаще всего пользуются в силу привычки и только изредка со смыслом - "Toute a toi". Ему вдруг подумалось, что отражение чужой боли можно почувствовать, даже когда перестанешь чувствовать свою собственную. Он положил письмо в карман: если ощутишь хотя бы, как шуршит бумага, и то слава Богу.
- Слишком далеко ее завезли от Пенделэ.
- А что такое Пенделэ?
- Не знаю… танцевальная вечеринка у подруги, молодой человек с глянцевитой простодушной физиономией, пойти к мессе вместе с родителями, может быть, уснуть на односпальной кровати.
- Люди взрослеют. Мы призваны к делам куда более сложным, чем эти.
- Да неужели?
- "Когда я был младенцем, по-младенчески мыслил".
- Что до евангельских цитат, мне, отец, за вами не угнаться, но ведь там, помнится, есть и насчет того, что если не будете как дети, то не унаследуете… Взрослеем-то мы плохо. Сложности стали чересчур уж сложными. Надо бы нам остановиться в своем развитии где-то около амебы. Нет, еще раньше - на уровне силикатов. Если вашему Богу понадобился взрослый мир, не мешало бы дать людям взрослый ум.
- Чрезмерные сложности - в большинстве своем дело наших собственных рук, мосье Куэрри.
- А если он требует от нас ясности рассудка, зачем было давать нам половые органы? Врач никогда не пропишет марихуаны для прояснения мозгов.
- Вы как будто говорили, что ничем больше не интересуетесь?
- Правильно, не интересуюсь. Я прошел через все и выбрался на другую сторону, в ничто. И тем не менее оглядываться назад мне не хочется. - Он переменил позу, и письмо чуть слышно хрустнуло у него в кармане.
- Раскаяние - это своего рода вера.
- Ну не-ет! Вы стараетесь захватить все подряд в сети вашей религии, отец, но вам не удастся присвоить все добродетели. Кротость - добродетель не христианская, так же как и самопожертвование, и милосердие, и способность каяться в грехах. У пещерного жителя, наверно, тоже наворачивались слезы на глаза, когда рядом с ним кто-нибудь плакал. А разве вам не приходилось видеть, как плачут собаки? Когда на нашей планете иссякнут последние крохи тепла и пустота вашей веры наконец-то станет явной, непременно найдется какой-нибудь блаженный из неверующих, который накроет своим телом тело другого умирающего, чтобы согреть его и продлить ему жизнь хотя бы еще на один-единственный час.
- И вы верите в это? А мне помнится, вы отказывали себе в способности любить.
- И продолжаю отказывать. Весь ужас в том что именно мое тело и накроют. И это будет, конечно, женщина. Они обожают мертвецов. У них в требниках бывает полным-полно поминальных записочек.
Настоятель ткнул сигару в пепельницу и, не дойдя до двери, закурил другую. Куэрри крикнул ему вслед:
- Я и так далеко зашел! Уберите от меня эту особу и пусть не хнычет тут и не распинается за своего супруга! - Он с яростью ударил рукой по столу, потому что ему сразу вспомнилось: распятие, стигматы…
Когда настоятель вышел, Куэрри крикнул Део Грациаса. Бой появился на своих трех беспалых ногах. Он заглянул в умывальный таз, не надо ли его опростать.
- Нет, я не за тем тебя звал, - сказал Куэрри. - Сядь. Мне надо кое о чем поговорить с тобой.
Део Грациас положил костыль на пол и присел на корточки. Беспалому даже садиться трудно. Куэрри зажег сигарету и сунул ее Део Грациасу в рот. Он сказал:
- В следующий раз когда ты соберешься уходить, возьмешь меня с собой?
Слуга ничего ему не ответил. Куэрри сказал:
- Можешь не отвечать. Я знаю, не возьмешь. Скажи мне, Део Грациас, какая там была вода? Как вот эта большая река?
Део Грациас покачал головой.
- Как озеро в Бикоро?
- Нет.
- Какая же, Део Грациас?
- Она падала с неба.
- Водопад?
Но Део Грациасу - жителю приречной равнины и джунглей - это слово ничего не говорило.
- Ты, совсем маленький, сидел за спиной у матери. А другие дети там были?
Он покачал головой.
- Скажи мне, что там случилось с вами?
- Nous etions heureux, - ответил Део Грациас.
ЧАСТЬ IV
Глава первая
1
В ранней утренней прохладе Куэрри и доктор Колэн сидели на ступеньках больничной веранды. Каждый ее столб отбрасывал тень на землю, и в каждой такой полоске тени ютился кто-нибудь из больных. У алтаря через дорогу настоятель служил воскресную мессу. Боковых стен у церкви не было, если не считать кирпичной решетки в защиту от солнца, сквозь которую молящиеся были видны Куэрри и Колэну по частям, точно разрезная картинка-загадка: монахини на стульях в первом ряду, а позади них - прокаженные на низких длинных скамейках из камня, потому что камень проще и легче дезинфицировать, чем дерево. Издали, с веранды, все это выглядело весело и ярко: солнце золотой рябью играло на белых одеяниях монахинь и пестрых женских платьях. Когда женщины опускались на колени, обручи у них на бедрах позвякивали, как четки, а расстояние и кирпичная кладка излечивали все увечья, скрывая изуродованные ноги. Позади доктора на верхней ступеньке сидел старик, страдающий слоновой болезнью, мошонка у него свисала на ступеньку ниже. Куэрри и Колэн переговаривались вполголоса, чтобы не мешать церковной службе. Шепот, шорохи, звяканье, треньканье, неторопливые движения, смысл которых почти ускользнул у них из памяти, потому что очень уж давно они отошли от всего этого.
- Неужели его нельзя оперировать? - спросил Куэрри.
- Нет, рискованно. Сердце вряд ли выдержит наркоз.
- И что же, так ему и таскаться с этой штукой до самой смерти?
- Да. Но она не очень тяжелая. Какая же все-таки несправедливость, а? Вдобавок к лепре страдать еще и этим.
Из церкви донесся дружный вздох, шорох - прихожане сели. Доктор сказал:
- Я не я буду, а выклянчу когда-нибудь у кого-нибудь деньги и куплю несколько кресел на колесах для самых тяжелых больных. Вот этому, конечно, понадобится специальное. А может знаменитый католический архитектор сконструировать кресло для больного со слоновыми утолщениями яичек?
- Хорошо, будет вам чертеж, - сказал Куэрри.
В церкви через дорогу слышался голос настоятеля. Он читал проповедь на смеси французского с креольским, в речь его вплетались даже фламандские фразы и еще какие-то слова, видимо, на языке монго или другого речного племени.
- Истинно говорю вам: мне было стыдно, когда тот человек сказал: "Вы, слуги Ису, клистиане, все бессовестные воры - здесь крадете, там крадете, только и знаете, что красть. Не деньги вы крадете, нет, нет! И не так, чтобы залезть в хижину Тома Оло и унести его новый радиоприемник. И все равно вы воры. Худшие из всех воров. Увидите человека, который живет с одной женой и не бьет ее и ходит за ней, когда она мучается после тех лекарств, что дают в больнице, увидите и говорите: "Вот она, клистианская любовь!" Идете в суд и слышите, как добрый судья говорит мальчишке, который стащил у белого человека сахар из буфета: "Ты плохой мальчишка. Наказывать я тебя не стану, но смотри в другой раз не попадайся мне. И забудем о сахаре". И, услышав это, вы говорите: "Вот оно, клистианское милосердие!" Но вы воры, вы бесстыжие воры, когда говорите так, ибо вы крадете любовь у человека и милосердие у человека. Но вот человек истекает кровью и умирает, потому что ему воткнули нож в спину, и почему же никто из вас не скажет: "Вот она, клистианская злоба"?"
- Да он, кажется, отвечает на то, что я ему однажды наговорил, - сказал Куэрри с чуть заметным подергиванием губ, в котором Колэн начинал теперь узнавать зародыш смешка. - Только у меня все это было как-то по-другому выражено.