Открыла сестра погибшего Января. Он узнал ее по общему облику и, помня брата, сразу же домыслил подробности. Такая же светловолосая, худенькая и очень молодая, но уже ничего не боится, должно быть, это тоже семейная черта. Она смотрела на него сверху вниз, и вдруг выяснилось, что ему совершенно нечего сказать в свое оправдание, он стоял перед ней открытой страницей и ждал, чтобы она прочла сама.
- Вы хотите есть, - проговорила она, с одного взгляда, как это свойственно женщинам, прочтя всю страницу вместе со сноской в виде стоптанных ботинок. Он ответил жестом, который можно было понять как возражение или согласие. Она сказала: - У нас в доме мало еды. Вы ведь знаете, какое сейчас положение. Проще было бы дать вам денег.
Он ответил:
- Деньги у меня есть… триста франков.
- Заходите в дом, - пригласила она. - Но постарайтесь не наследить. Я только что вымыла крыльцо.
- Я разуюсь, - кротко сказал он и вошел следом за нею в дом, ощутив сквозь носки холод паркетных плит. Внутри все немножко изменилось к худшему, видно, что домом завладели чужие: снято со стены большое зеркало и после него осталось безобразное пятно; сдвинут высокий комод; не хватает кресла; гравюра "Морской бой под Брестом" перевешена на другое место, и довольно безвкусно, как ему показалось. Кроме того, он не увидел на стене фотографии своего отца и в сердцах вдруг громко спросил:
- А где же?.. - и осекся.
- Что - где?
- Ваша матушка, - договорил он.
Она обернулась и внимательно посмотрела на него, словно с первого раза чего-то не дочитала.
- Откуда вы знаете про матушку?
- Мне Январь рассказывал.
- Кто это - Январь? Я никакого Января не знаю.
- Ваш брат. Так мы называли вашего брата в тюрьме.
- Вы были с ним там?
- Да.
Ему еще предстояло узнать, что она всегда поступала немного иначе, чем от нее ожидали: он думал, что сейчас она позовет мать, но она вместо этого тронула его за рукав и попросила:
- Говорите тише.
И добавила, объясняя:
- Матушка не знает.
- О его смерти?
- Ни о чем. Она думает, что он разбогател… где-то. Иногда будто бы в Англии, иногда в Южной Америке. Говорит, я всегда знала, что сын у меня с головой. Как вас зовут?
- Шарло. Жан-Луи Шарло.
- А того вы тоже знали?
- Того?.. Ах да, знал. Мне, наверное, лучше уйти, пока не пришла ваша матушка.
Сверху, из-за поворота лестницы, раздался тонкий старческий голос:
- Тереза! Кто там у тебя?
- Человек, который знает Мишеля, - отозвалась девушка.
С лестницы спустилась тучная старуха, закутанная слой за слоем в несколько шалей, так что казалась похожей на поставленную на попа кровать; даже ноги у нее были чем-то обмотаны и шлепали, шаркали, приближаясь. Трудно было себе представить, как можно такую гору жалеть и оберегать. Разве эта обширная материнская грудь нуждается в заботе? Она ведь сама предназначена покоить и укрывать от бед.
- Ну? - спросила старуха. - Как поживает Мишель?
- Хорошо, - ответила девушка.
- Я не тебя спрашиваю. Вас. В каком виде вы оставили моего сына?
- В хорошем, - сказал ей Шарло. - Он просил, чтобы я навестил вас и посмотрел, как вы живете.
- Вот, значит, как. Мог бы, кажется, купить вам на дорогу пару ботинок, - язвительно заметила она. - Он там не наделал глупостей? Не просадил деньги?
- Да нет, что вы.
- Вот это все он купил своей старухе матери, - со слепой гордостью произнесла она. - Глупый мальчик. Мне и там было хорошо, где мы жили, в Менильмонтане. Квартира из трех комнат, по крайней мере, управляться можно. А тут поди достань прислугу. Двум-то одиноким женщинам не под силу. Денег он, конечно, нам тоже прислал, да, видно, он не понимает, что сейчас за деньги много не купишь.
- Он хочет есть, - перебила ее девушка.
- В чем же дело? - сказала старуха. - Почему ты его не накормишь? Стоит, будто нищий попрошайка. Если хочет есть, мог бы, кажется, и сказать, что хочет есть, - рассуждала она, словно его там не было.
- Я заплачу, - огрызнулся Шарло.
- Ах, он заплатит, вот как? Нельзя соваться со своими деньгами. Так не делают. Деньги не предлагают, покуда с вас не спросили.
Она была словно старая выветренная эмблема человеческой мудрости, какие встречаются в пустынях, Сфинкс, например, но только полая, и от этой необъятной внутренней пустоты невежества вся ее мудрость оказывалась какой-то сомнительной.
Слева в прихожей была дверь с разбитой ручкой, за дверью начинался длинный холодный коридор, чуть не во всю длину дома, зимой по пути из кухни все блюда успевали остынуть, и отец его собирался перестраивать, но в конце концов дом победил. И вот теперь, не подумав, он шагнул к этой двери и чуть было самостоятельно не отправился на кухню, но спохватился и сказал себе: надо быть осторожным, крайне осторожным. Он молча шел за Терезой и думал: как странно видеть молодое существо в этом доме, где ему помнились одни старые, верные, ворчливые слуги. Молодыми были только люди на портретах: мать, сфотографированная в день свадьбы, на стене в родительской спальне. Отец после сдачи адвокатского экзамена. Бабушка с первенцем на руках. Словно привел в дом молодую жену, с грустью думал он, идя по коридору следом за Терезой.
Она дала ему хлеба, и сыра, и стакан вина и села напротив за кухонный стол. Он молчал, потому что был голоден и потому что его одолевали воспоминания. Он почти никогда не бывал в кухне с тех пор, как стал взрослым. А когда-то чуть не каждый день забегал из сада часов в одиннадцать посмотреть, не найдется ли чего перекусить, старая кухарка - опять же старая - любила его, и угощала, и дарила разные забавные вещички, он только помнил картофелину с отростками, похожую на человечка, куриную косточку в чепчике, как у старушки, баранью лопатку, которая казалась ему боевым топориком.
Девушка попросила:
- Расскажите мне о нем.
Этого он боялся и заранее вооружился подходящими лживыми фразами. Он ответил:
- Он был у нас в тюрьме душой общества, его даже охранники любили…
Она перебила:
- Я не про Мишеля… Расскажите мне про того.
- Про человека, который…
- Про Шавеля, - сказала она. - Вы что думаете, я забуду это имя? Я запомнила подпись на документах: Жан-Луи Шавель. Знаете, что я говорю себе? Что рано или поздно он придет сюда, ему нестерпимо захочется посмотреть, что сталось с его красивым домом. Тут много чужого народа бывает, голодного, вот как вы, и всякий раз, как дергается звонок, я думаю: "А вдруг это он".
- А тогда что?
- Я бы плюнула ему в лицо, - сказала она, и он только теперь заметил, что у нее красивый рот, такой же был у Января. - Это перво-наперво.
Глядя на ее рот, он проговорил:
- Но дом и вправду хорош.
- Иногда, если б не старуха, я бы, кажется, взяла и спалила его. Господи, надо же быть таким дураком! - Она кричала на Шарло, видно, в первый раз высказывая вслух, что накипело на сердце. - Неужели он думал, что это все мне дороже, чем он?
- Вы с ним близнецы? - спросил Шарло, не спуская с нее глаз.
- А знаете, ведь я в ту ночь, когда его расстреляли, почувствовала боль! Села среди ночи в постели и заплакала…
- Это было не ночью. Утром.
- Не ночью?
- Нет.
- Что же тогда это означало?
- Ничего, - ответил Шарло. Он принялся резать кусок сыра на мелкие квадратики. - Так часто бывает. Думаешь, есть какой-то смысл в том, что происходит, но потом оказывается, что все было совсем не так и никакого смысла просто нет. Просыпаешься от боли и думаешь, что это была любовь, а факты не подтверждают.
Она сказала:
- Мы так друг друга любили. У меня такое чувство, что я тоже умерла.
Он все резал и резал сыр на квадратики. И, не глядя, тихо сказал:
- На самом деле все не так. Вот увидите.
Ему хотелось убедить себя, что на нем не лежит вина за две смерти. Он был рад, что она тогда проснулась среди ночи, а не в семь часов утра.
- Вы не рассказали, каков он из себя, - напомнила она.
Он стал описывать, тщательно отбирая слова:
- Ростом немного выше меня… на дюйм примерно или даже меньше. Лицо бритое…
- Это все ничего не значит, - перебила она. - Бороду можно отрастить за неделю. Глаза какого у него цвета?
- Голубые. Но казались иногда серыми.
- Вы не можете вспомнить чего-нибудь такого, что бы его отличало? Шрам какой-нибудь?
Тут можно было бы солгать, но он не захотел.
- Нет, - ответил он. - Ничего такого я не помню. Обыкновенный человек. Как мы все.
- Я сначала думала нанять кого-нибудь из деревни, чтобы помогали по хозяйству, а заодно бы смотрели, вдруг он появится. Но им никому нельзя доверять. Они к нему хорошо относились. Наверное, потому, что знали еще ребенком. Ребенку прощаешь гадости, а потом он вырастает, но ты уже привык и не замечаешь.
Как и ее мамаша, она изрекала истины, но ей они достались не по наследству, она набралась их на улице рядом с братом, недаром в ее изречениях слышалось что-то мужское.
- А люди здесь знают о том, что он сделал?
- И знали бы, им-то что. Подумаешь, какое дело: парижанина провел. Провел - и молодец. Давай и дальше их надувай. Я, кстати, думаю, так и будет. Он ведь юрист, верно? Уж конечно, он придумал какую-нибудь уловку, как все эти документы сделать недействительными.
- Да нет, - сказал Шарло, - по-моему, он так струсил, что вообще ничего не соображал. Ведь если бы он был способен сохранить ясность мысли, он бы умер, верно?
- Ну, этот, когда соберется умирать, то, можете не сомневаться, получит сначала отпущение грехов, причастится, простит врагов своих. Пока самого дьявола не обведет вокруг пальца, он не умрет.
- Как вы его ненавидите.
- А вот я буду проклята. Потому что не прощу. И не получу перед смертью отпущения. Я думала, вы голодны, - заметила она. - А вы почти ничего не съели. Это хороший сыр.
- Мне пора уходить, - сказал он.
- Можете не торопиться. Ему хоть дали возможность повидать священника?
- Да. По-моему, дали. В соседней камере был патер, он выполнял обязанности такого рода.
- А вы куда отсюда?
- Не знаю.
- Ищете работу?
- Перестал искать.
Она сказала:
- Нам бы здесь нужен человек. Двум женщинам не под силу содержать в порядке такой дом. Да еще огород.
- Неудобно как-то.
- Как хотите. За платой дело не станет, - с горечью добавила она. - Мы богатые.
Он подумал: может быть, на неделю… пожить спокойно-дома.
А она сказала:
- Но ваша главная обязанность, за что я вам буду платить, это чтобы вы постоянно сторожили, не явится ли он.
9
Первые сутки находиться в родном доме в роли работника было непривычно и горько, но прошли еще сутки, и он привык и успокоился. Если дом дорог тебе по-настоящему, совсем не обязательно им владеть, достаточно знать, что он существует целый и невредимый, такой же, как был, - не считая перемен, привнесенных временем и обстоятельствами. Мадам Манжо и ее дочь жили в нем как временные жильцы: если снимали со стены картину, то лишь по необходимости, чтобы не надо было, например, лазить обтирать пыль, а не для того, чтобы повесить на ее место другую; они никогда бы не срубили дерева ради улучшения вида и не вздумали бы сменить обстановку в комнате в соответствии с требованиями новой моды. Они даже и на настоящих жильцов не очень-то походили, а скорее на цыган, которые узнали, что дом стоит пустой, и поселились в двух-трех комнатах, обрабатывают уголок огорода подальше от дороги и следят, чтобы не виден был дым из трубы, по которому их могли бы обнаружить.
В какой-то степени так оно и было: он выяснил, что деревенских они боятся. Раз в неделю девушка отправлялась в Бринак на рынок, пешком туда и обратно, хотя в Сен-Жане, он знал, можно было нанять лошадь с телегой; и раз в неделю старуха ходила к обедне, а дочь провожала ее до паперти и там же после службы встречала. Старуха входила в церковь, когда служба уже начиналась, и, едва только священник произносил "Ite missa", {Идите, служба окончена (лат.).} как раньше всех была на ногах. Так ей удавалось не сталкиваться за стенами церкви ни с кем из прихожан. Шарло это вполне устраивало. Старуха с дочерью нисколько не удивлялись, что он тоже избегает встреч с деревенскими.
Теперь по базарным дням ходил в Бринак он. Первый раз, когда он пошел, у него было такое чувство, что его на каждом шагу могут выдать знакомые предметы - даже если ни один человек и не назовет его имени, то выдаст указатель на перекрестке; отпечатки его подошв на обочине ложились как личная подпись, а перестук досок мостового настила под каблуками звучал так привычно, словно неповторимые интонации человеческого голоса. Потом его обогнала телега из Сен-Жана, и он узнал возницу - это был местный крестьянин; мальчиком он попал под трактор и потерял правую руку, а до этого они дружили и вместе играли на лугах за Сен-Жаном, но после несчастного случая и долгого лежания в больнице между ними встали сложные чувства зависти и высокомерия, и снова встретились они уже врагами. Воспользоваться по-дуэлянтски одним оружием они не могли: против его кулаков тот мальчик пускал в ход свой острый язык, отравленный горечью физического страдания.
Пропуская телегу, Шарло спрыгнул в придорожную канаву и ладонью загородил лицо, но Рош даже не взглянул в его сторону; его черные глаза фанатика были устремлены на дорогу, крепкий обрубленный торс возвышался, как разрушенный бастион, разделяющий его и весь мир. Да и повсюду на дорогах слишком большое движение, сообразил Шарло, можно не опасаться, что привлечешь к себе внимание. Во всей Франции люди разбредались по домам - из мест, где отбывали заключение или скрывались, из чужих краев. Если бы взглянуть с высоты на маленькую, как географическая карта, Францию глазами Господа Бога, то видно было бы движение крохотных песчинок по всем прожилкам ее транспортных артерий.
Вернувшись домой, он вздохнул с облегчением: чувство было такое, будто вырвался с чужой территории, где все дико и непостижимо. Переступил порог парадной двери и по длинному коридору углубился внутрь дома, словно забираясь в глубину пещерного жилища. Тереза Манжо, наклонившись, мешала ложкой в кастрюле. Она подняла голову и сказала:
- Странно, зачем вы ходите через парадную дверь? Пользовались бы, как мы, черным ходом. Меньше мыть.
- Виноват, мадемуазель, - ответил он. - Это, наверное, потому, что в первый раз я вошел отсюда.
Она обращалась с ним не как со слугой, для нее он был тоже словно цыган, ночующий в пустом доме, покуда не выгнала полиция. Одна только старуха по временам без причины впадала в апоплексический гнев и кричала, что вот вернется сын, они тогда будут жить хорошо, как полагается богатым людям, со слугами, которые настоящие слуги, а не какие-то бродяги с большой дороги… Тереза Манжо при этом отворачивалась, будто ничего не слышит, но потом бросала ему грубоватую реплику, какими обмениваются только с равными, и как бы возводила его в прежние права.
Он сказал:
- На рынке почти ничего нельзя достать. И глупо покупать овощи, когда есть такой большой огород. На будущий год вам не придется… - Он пересчитал деньги. - Я купил конины. Даже кроликов и то не было. Вот сдача, по-моему, правильно. Вы бы проверили.
- Я доверюсь вам, - сказала она.
- Матушка ваша не доверится. Я все записал. - Он протянул ей список покупок и смотрел через ее плечо, как она ставит галочки и складывает цифры.
- "Жан-Луи Шарло", - прочитала она в конце. - Странно…
И он, заглядывая ей через плечо, вдруг понял, что он наделал: поставил под счетом почти в точности такую же подпись, как стояла под дарственной.
- Что странно? - спросил он.
- Я бы поклялась, что ваш почерк мне знаком. Где-то я видела такую же подпись.
- Может быть, под моим письмом?
- Вы никаких писем нам не писали.
- Да. Это верно. - У него пересохли губы. - Тогда где же, по-вашему, вы могли ее видеть?
И целую вечность дожидался, пока она ответила, не отводя глаз от бумаги.
- Понятия не имею. Это как бывает, когда попадаешь в какое-то место и кажется, что ты уже здесь был раньше. Ничего не значит, должно быть.
10
Что ни день, кто-нибудь стучался в двери, прося подаяния или работы. Люди без цели тянулись к югу и к западу, к солнцу и к морю - может быть, верили, что там, в тепле, на влажном краю французской земли, сможет просуществовать всякий. Девушка подавала обычно деньгами, а не едой (еды самим не хватало), и просители уходили по заросшей аллее вниз к реке. Все в округе жили чем Бог послал, и в большом доме тоже. Но дамы Манжо соблюдали декорум. В Париже у мадам Манжо была своя лавочка, вернее, лавочка была не своя, но товары принадлежали ей. Из года в год, с тех пор как умер муж, она старательно вела торговлю, не отпуская в кредит и сама не пользуясь кредитом и едва-едва сводя концы с концами. Когда-то муж мечтал вывести детей в люди, определил дочь на секретарские курсы обучаться машинописи, а сына - в технологический колледж; но Январь вскоре сбежал, а Терезу мать забрала, когда овдовела. По мнению мадам Манжо, все это учение было - блажь, и единственным его плодом оказалась подержанная пишущая машинка, на которой ее дочь печатала - притом скверно - письма оптовикам. Торговля Манжо не имела никакого будущего, но мадам это не тревожило: достигнув некоторого возраста, перестаешь заботиться о будущем, довольно того, что ты жив сегодня, сейчас, и каждое утро, просыпаясь, торжествуешь новую победу. К тому же был еще Мишель. Мадам Манжо свято верила в Мишеля. Кто знает, какими сказками своего детства окружила она этот таинственный отсутствующий образ. Мишель - это был принц, разъезжающий по белу свету с хрустальным башмачком в руках; свинопас, завоевывающий любовь королевской дочери; меньшой сын старушки, который убил великана. Что его просто-напросто нет в живых, ей знать было не дано. Все это Шарло усвоил постепенно, из недомолвок, из раздраженных выкриков мадам Манжо, даже из снов, которые мать и дочь рассказывали друг другу за завтраком. Не то чтобы это была правда, правда - понятие растяжимое, соседи мадам Манжо по Менильмонтану едва ли узнали бы в этой расцвеченной версии ее подлинную заурядную историю. Но вот теперь она неожиданно разбогатела - и тем самым осуществились ее сокровеннейшие мечтания; однако из сказок своего детства она также знала о заклятых кладах, обращающихся к утру в груду никчемных черепков. И в этом доме, непонятно для нее самой почему, ничто не внушало ей доверия, даже кухонный стол, даже кресло, в котором она сидела, - не то что в Менильмонтане, где она точно знала, за что заплачено, а за что - еще нет. Здесь им все досталось как будто бесплатно. Откуда ей было знать, что плата внесена полностью, но только в другом месте.