Шарло спал на верхнем этаже в лучшей из комнат для прислуги. Это была тесная мансарда со скошенным потолком, в ней стояла железная кровать и жиденький бамбуковый комод - единственная легковесная вещь в доме, где вся мебель была массивная, темная, сбитая на века. Эту часть дома он знал плохо: в детстве ему запрещалось бывать на верхнем этаже по каким-то неясным материнским соображениям, связанным с гигиеной и моралью. Там, наверху, где кончалась ковровая дорожка на лестнице, в удалении от ванной и уборной, грубые реальности жизни принимали особенно угрожающий облик. Только однажды, один-единственный раз, проник он в запретную зону: на цыпочках, неся легкий груз неполных шести лет, он приблизился к дверям своей теперешней комнаты и заглянул в щелочку. Старая служанка, которую его родители сами получили по наследству и с боязливым почтением именовали "мадам Варнье", сидела перед туалетным столиком и закалывала волосы, вернее, не закалывала, а откалывала - снимала с головы и раскладывала под зеркалом длинные светло-коричневые пряди, похожие на высушенные водоросли. Из комнаты шел сильный кислый запах. Маленький Шарло целый год потом верил, что это всегда так: если волосы длинные, значит, они отстегиваются от головы совсем.
В одну из ночей он никак не мог заснуть и, проделав в обратном направлении тайный путь своего детства, спустился в кухню - налить себе воды. Черная лестница скрипела под его шагами, но эти шаги были совсем другие, чем тогда, на пути в Бринак, они не содержали давнего смысла, точно новые иероглифы, которые все равно бы никто не мог прочитать. На втором этаже находилась его старая комната, теперь в ней никто не жил, может быть, оттого, что здесь на всем лежал слишком явный личный отпечаток. Он вошел. Все осталось точно таким же, как четыре года назад, когда он отсюда вышел в последний раз. Он выдвинул ящик комода - там, свернутые толстым кольцом, были сложены крахмальные воротнички, пожелтевшие от времени, как старый папирус. На шкафу стояла фотография его матери в серебряной рамке. Мать в закрытом платье с жестким воротником до подбородка спокойно, безмятежно созерцала неизменную картину у себя перед глазами - смерти, болезни, потери никак не отразились на голой стене, оклеенной обоями в цветочек, которые выбирала в свое время еще ее свекровь. Над одним цветком на стене чернел маленький карандашный рисунок, женское личико; когда ему было четырнадцать лет, с этим портретом для него было связано что-то важное, но теперь забытое, какая-то романтическая отроческая страсть, любовь и мука до могилы, как он тогда, наверное, думал. Он отвернулся - в дверях стояла Тереза Манжо и смотрела на него. Он увидел ее - и сразу вспомнил. Словно соединил разорванный провод и услышал забытый голос из тридцатилетней дали.
- Что вы тут делаете? - хмуро спросила она. На ней был толстый ватный халат, по-мужски перетянутый шнуром.
- Не спалось, я пошел вниз попить. И показалось, вроде крыса в комнате.
- Ну нет, здесь уже четыре года, как эта дрянь не водится.
- Почему бы вам не вынести отсюда его вещи?
Шнур ее халата бессильно волочился концом по полу.
- Тошнит прикоснуться, - ответила она. - Но я все равно вынесу. Все, до воротничков. - Она присела на кровать. Шарло было невыразимо грустно видеть, что вот и она, такая молодая и такая усталая, - не спит по ночам.
- Бедняжка, - вздохнула она.
- Может быть, лучше, если она все-таки узнает?
- Я не про матушку. Вот про нее - про эту даму на фотографии. Быть его матерью - тут особенно гордиться нечем, верно?
Впервые после возвращения домой он почувствовал себя задетым и возразил:
- По-моему, вы не правы. В конце-то концов, я ведь его знал, а вы нет. Поверьте, он был не такой уж плохой человек.
- Вот так так.
- Конечно, он струсил. Но ведь раз в жизни это с каждым случается. Большинство из нас совершит трусливый поступок и забудет. Просто у него этот единственный поступок получился… ну, как бы сказать, очень уж заметным.
Она покачала головой:
- Вы меня не убедите, что ему не повезло. Правильно вы сказали: раз в жизни это случается с каждым. И всю жизнь надо быть настороже: а вдруг сегодня? - Похоже было, что она много размышляла на эту тему и теперь просто высказывает вслух то, к чему пришла. - Когда это случается, видно, что ты за человек.
Он не мог на это ничего возразить, ему казалось, что она совершенно права. Он только спросил подавленно:
- С вами это уже было?
- Нет еще. Но будет.
- Тогда вы не знаете, что вы за человек. А вдруг вы не лучше, чем он.
Он достал один пожелтевший воротничок и нервно, беспомощно обернул вокруг запястья.
- Но он от этого не становится лучше, - сказала она. - Правда ведь? Если я убийца, разве я должна оправдывать других убийц?..
Он перебил ее:
- У вас, я вижу, на все вопросы есть ответы. Будь вы мужчиной, из вас получился бы отличный юрист. Только вам больше подходит быть прокурором, чем адвокатом.
- Я бы никогда не пошла в юристы, - серьезно возразила она. - Ведь он был юрист.
- Как вы его ненавидите.
- Я чувствую такую неотступную ненависть, день и ночь, день и ночь. Это как запах, от которого невозможно отделаться, когда где-то падаль под половицами. Я ведь теперь к обедне не хожу, вы знаете. Отвожу мамашу, а потом иду ее встречать. Она спрашивала, почему, а я тогда сказала ей, что утратила веру. Это пустяк, с кем не случается, ведь верно? Господь на такие мелочи, как утрата веры, особенно не смотрит. Просто глупость, и все, быть глупым не грешно. - Она плакала, правда, одними глазами: она держала себя в руках и только над работой слезных желез не имела власти. - Пусть бы из-за этого. Но меня ненависть не допускает. Есть такие люди, отложат свою ненависть на часок, а потом снова подбирают, лишь только шагнули за порог церкви. Я так не могу. А хотела бы. - Она прикрыла ладонями глаза, словно от стыда за физическое проявление своего горя. Моя работа, подумал он.
- Вы из тех несчастных, которые веруют, - сказал он печально.
Она встала с кровати.
- Да что разговаривать! Вот бы он сейчас оказался передо мной и чтобы у меня в руке был револьвер…
- У вас есть револьвер?
- Есть.
- А после пошли бы покаялись и жили бы счастливо?
- Может быть. Не знаю. Я так далеко не загадываю.
Он сказал:
- Страшный вы народ, добродетельные люди. Избавляетесь от своей ненависти таким же способом, как мужчины от похоти.
- Если бы это сбылось! Я бы стала лучше спать. Не была бы такая измученная и старая. - Она говорила не шутя. - Люди бы лучше ко мне относились. И я перестала бы их бояться.
Он чувствовал, что перед ним развалина, не древняя руина, подернутая благородной патиной старины, а свежая - зияющий пролом в стене, когда видны лоскутья обоев и кресло у камина между небом и землей. Он подумал: "Это нечестно. Тут нет моей вины. Я купил только одну жизнь, а не две".
- Можете взять себе эти воротнички, - сказала она. - Если хотите. Только не говорите матушке. Они вам впору?
Он ответил с привычной осмотрительностью:
- Почти.
- Сейчас принесу вам воды.
- Почему это вы будете приносить мне воду? Здесь прислуга - я.
- Не такие мы важные, чтобы держать прислугу. Мне просто хочется побродить по дому. Не спится.
Она ушла и вернулась со стаканом воды. Глядя на нее, худенькую, в толстом халате до полу, с протянутым стаканом в руке, он вдруг понял смысл ее поступка. Она рассказала ему о своей ненависти, а теперь этой маленькой услугой хотела показать, что способна и на другое. Могу быть вам другом, как бы говорила она, могу быть доброй. В эту ночь, лежа в своей постели, он почувствовал, как прежнее отчаяние поворачивается новой гранью: прожить-то, пожалуй, будет можно, а вот можно ли жить?
11
Сначала, когда он проснулся, ночной разговор помнился ему смутно, даже собственные переживания стерлись в памяти. Все словно бы было по-прежнему, никаких перемен. Но как только он коснулся ручки кухонной двери, за которой хозяйничала она, сердце сразу четко простучало по ребрам тревогу. Он пошел вон из дому, чтобы проветрить мысли, и над грядками крохотного огородика произнес вслух: "Я ее люблю", словно открывая этим бесспорным положением сложный судебный процесс, которому в обозримом будущем не предвидится конца.
Он задал себе вопрос: что отсюда следует? Его адвокатские мозги принялись распутывать нити этого юридического казуса, и он сразу приободрился. Не было в его богатой адвокатской практике такого дела, которое бы не оставляло человеку совсем никакой надежды. В конце концов, доказывал он себе, за смерть Января несет ответственность один Январь, а на мне никакой вины нет, что бы я теперь ни чувствовал - руководствоваться чувствами ни в коем случае нельзя, иначе много ни в чем не повинных людей угодили бы под гильотину. И нет никаких законных препятствий, говорил он себе, к тому, чтобы он любил ее, и ей тоже ничто, кроме ее ненависти, не мешает полюбить его. Если бы вместо ненависти ему удалось внушить ей любовь, рассуждал он казуистически, этим он сделал бы ей добро и все искупил. Ведь в терминах ее наивной веры он вернул бы ей надежду на вечное спасение. Подобрав с земли камешек, он прицелился в дальний кочан капусты - камешек описал другу и угодил точно в цель. Шарло удовлетворенно вздохнул. Обвинение против себя самого уже приняло у него характер гражданского иска, где можно рассматривать условия компенсации. Даже непонятно, почему он ночью ощутил такое отчаяние, тут нет причины отчаиваться, говорил он себе, наоборот, есть основание для надежды. Есть ради чего жить. Но в глубине души осталась тень, точно улика, которую он утаил от суда.
За кофе с хлебом - их завтраком, который в то утро происходил раньше обычного, потому что надо было идти в Бринак на рынок, - с мадам Манжо совсем не было сладу: она смирилась с его присутствием в доме, но стала обращаться с ним так, как, по ее представлениям, обращаются со слугами важные дамы, и злилась оттого, что он ест с хозяйками за одним столом. Почему-то ей взбрело в голову, будто бы он служил у Мишеля лакеем; и она опасалась огорчить сына, когда тот в один прекрасный день вернется, своим неумением вести себя как подобает богатым. Но Шарло это не задевало, у него с Терезой Манжо была общая тайна, ему казалось, что, встречаясь взглядами, они напоминают друг другу о своей тайной близости.
Но когда они остались наедине, он только спросил:
- Может быть, купить вам что-нибудь на рынке? Для вас самой?
- Нет, - ответила она. - Мне ничего не нужно. Да и что можно найти в Бринаке?
- А почему бы вам самой не сходить? Прогулялись бы немного, полезно… Воздухом бы подышали. А то ведь вы из дому не выходите.
- Еще придет кто-нибудь, пока меня не будет.
- Скажите матушке, чтобы не отпирала. Дверь не выломают.
- А если он?
- Послушайте, - настойчивым, умоляющим голосом сказал Шарло, - вы так с ума сойдете. Что вам мерещится? Ну подумайте, ради всего святого, зачем ему возвращаться сюда и мучить себя зрелищем того, что он сам отдал в чужие руки? Вы заболеете в конце концов от своих фантазий.
И тогда она робко обнажила уголок своего страха, как ребенок обнажает наморщенный оборванный краешек переводной картинки.
- Меня не любят в деревне. Они там его любят.
- Мы же идем не в деревню.
И вдруг она уступила, уступила неожиданно и смиренно, чем застала его врасплох.
- Ну, ладно, - покорно проговорила она. - Будь по-вашему. Пошли.
От реки медленно поднимался осенний туман, дощатый настил моста чернел влагой, под ногами шуршали наметанные ветром кучи сухих листьев. На пятьдесят шагов вперед уже ничего не было видно. Они шли по дороге в Бринак вдвоем - но могло быть, что и не вдвоем, а в составе растянувшейся многолюдной процессии, только отгороженные со всех сторон туманом, словно в отдельной комнате. Сначала они шли и молчали, только шаги их то в ногу, то вразнобой вели свой отрывочный разговор. Его ноги шагали мерно, неуклонно продвигаясь к цели, как юридические доводы; ее - то замирали, то частили, будто возгласы из публики. Он думал о том, что, в сущности, жизнь очень точно выполняет те обещания, какие давала ему когда-то, и в то же время совсем по-другому. Если бы он женился и привез жену в Сен-Жан, то мог бы вот так же идти с нею молча по дороге на рынок в такой же мягкий осенний денек. Дорога взяла немного в гору и ненадолго вывела их из тумана, справа и слева открылись серые поля, поблескивая влажными камнями, точно ледышками; взлетела, хлопая крыльями, какая-то птица; и вот они уже снова шли под уклон между двумя зыбкими стенами тумана, и его шаги возобновили свои настойчивые, неоспоримые доводы.
- Устали? - спросил он.
- Нет.
- Мне все еще странно идти по прямой, привык - то вверх, то вниз.
Она не ответила. Ее молчание было ему приятно: ничто так не сближает, как молчание, и ему верилось, что, если эта тишина между ними еще продлится, все у них будет хорошо.
Больше они не обменялись ни словом, пока не дошли почти до самого Бринака.
- Отдохнем немного перед городом, - сказал он.
Они облокотилась о чью-то ограду и постояли, давая передышку натруженным ногам. По дороге со стороны Сен-Жана со стуком катила телега. Это был Рош. Он натянул вожжи, и лошадь остановилась.
- Подвезти? - предложил Рош. За эти годы он завел привычку поворачиваться к собеседнику в профиль, пряча правый бок, и это придавало ему вид нахальный и надменный.
Тереза Манжо покачала головой.
- Вы ведь барышня Манжо? Не дело вам ходить пешком в Бринак.
- Мне захотелось прогуляться.
- А это кто? - Рош кивнул на Шарло. - Работник ваш? У нас в Сен-Жане о нем слыхали.
- Он мой друг.
- Вы бы, парижане, поостереглись, - сказал Рош. - Вы не знаете здешних краев. Сейчас здесь столько народу ходит попрошайничает, никого нельзя в дом пускать.
- Какие вы, деревенские, все сплетники, - неприязненно произнесла Тереза Манжо.
- А вы? - обратился он к Шарло. - Чего помалкиваете? Нечего сказать, что ли? Тоже парижанин?
- Можно подумать, что вы из полиции, - сказала Тереза Манжо.
- Я из Сопротивления, - ответил Рош. - Присматривать тут - моя обязанность.
- Война ведь уже кончилась, разве нет? И вам больше нечего делать.
- Как бы не так. Она здесь только еще начинается. Предъявите-ка мне лучше ваши документы, - сказал он Шарло.
- А если не предъявлю?
- Кто-нибудь из наших заглянет к вам домой.
- Дайте ему, пусть посмотрит, - сказала Тереза Манжо.
Чтобы взять у Шарло бумаги, Рошу пришлось отпустить вожжи, лошадь, почуяв волю, тронулась с места, и он сразу превратился в растерянного, беспомощного мальчика, который не умеет справиться с лошадью.
- Ладно, - пробормотал он, - получите обратно.
И подхватил вожжи.
- Я помогу пока подержать вашу лошадь, - предложил Шарло с нарочитой, оскорбительной любезностью.
- Вы лучше выправьте себе правильно документы, эти недействительны. - Он обернулся к Терезе Манжо: - Смотрите будьте осторожны. Тут сейчас много пришлого народа, невесть что за птицы, беглые. А этого я уже где-то видел. Могу поклясться.
- Он каждую неделю бывает в Бринаке на рынке. Вы его, наверное, там видели.
- Ну, не знаю.
Тереза сказала:
- Вы напрасно придираетесь. Это человек честный. Сидел у немцев в тюрьме. Он знал Мишеля.
- Выходит, он и Шавеля знал?
- Да.
Рош еще раз заглянул ему в лицо.
- Странно, - проговорил он. - Мне потому и показалось, что я его знаю. Он сам немного смахивает на Шавеля. Голос похож; лицо-то, конечно, совсем другое.
Шарло произнес раздельно, стараясь не сбиваться больше на предательскую привычную скороговорку:
- Теперь бы вы не сказали, что у него голос похож на мой. Он шамкает, как старик. Тяжело перенес заключение.
- Еще бы. Привык тут к легкой жизни.
- Вы, наверное, были его другом, - сказала Тереза Манжо. - В Сен-Жане все - его друзья.
- Не угадали. Кто его хорошо знал, не мог с ним дружить. Он и маленький был паскудник. И трус. Девчонок боялся. - Рош усмехнулся. - Он со мной делился. Думал, что я ему друг, пока со мной несчастье не приключилось. Потом-то он меня не выносил, потому что он себя умником считал, а я стал не глупее его. Когда лежишь в постели и месяц, и два, то либо помрешь, либо ума наберешься. Но он мне про себя такое рассказывал! Кое-что я и теперь еще помню. Тут была одна девчонка на мельнице в Бринаке, нравилась ему…
Потрясающе, чего только человек не забывает. Может быть, то личико, неумело нарисованное на обоях?.. Он ничего не помнил. А ведь когда-то…
- Уж как он по ней обмирал, - продолжал Рош, - а подойти не решился. Лет четырнадцать ему тогда было. Или пятнадцать. Трус, каких мало.
- Почему же в деревне его все любят?
- Да не любят они его, - объяснил Рош. - Просто они вам не верят. Не поверили, что человек согласился умереть за деньги, вот как ваш брат. Считают, что без немцев тут не обошлось. - Его черные глаза фанатика впились в лицо Терезы. - А я верю. Он ради вас это сделал.
- Хорошо бы, вы и их убедили.
- А что, беспокоят они вас?
- Ну, не то чтобы беспокоили, этого нельзя сказать. Я старалась с ними по-дружески, но я не люблю, когда мне кричат всякое. Сами не решаются - детей подучивают…
- Здесь народ подозрительный.
- Если люди из Парижа, это еще не значит, что они сотрудничали с немцами.
- Вам бы надо было ко мне обратиться, - сказал Рош.
Она переглянулась с Шарло.
- Надо же, какой важный. А мы-то о нем и не слыхали.
Рош полоснул лошадь кнутом, и телега покатила прочь. На расстоянии им открылся его правый бок - подшитый выше локтя рукав, культя, торчащая, как короткая дубинка.
Шарло мягко упрекнул ее:
- Ну вот, еще одного врага нажили.
- Он не такой плохой.
Она так долго смотрела ему вслед, что Шарло ощутил первый ядовитый укол ревности.
- Смотрите остерегайтесь его.
- Говорите, как будто вы с ним знакомы. Вы ведь его не знаете? Ему показалось, что он вас где-то видел…
Он не дал ей договорить:
- Просто я знаю таких людей, и все.
12
В тот вечер, после возвращения из Бринака, Тереза Манжо вела себя как-то необычно. Она настояла на том, чтобы впредь есть в столовой, а не на кухне, где до сих пор собирали на стол всегда впопыхах, словно в ожидании настоящего хозяина, который вот-вот должен появиться и выгнать их из своего дома. Чем вызвана эта перемена, Шарло не знал, но в его представлении она была как-то связана со встречей на дороге в Бринак. Может быть, разговор с Рошем о Шавеле придал ей уверенности в себе, она почувствовала, что есть в Сен-Жане по крайней мере один человек, расположенный к ней дружески, готовый, если что, за нее заступиться.
Шарло сказал:
- Тогда надо там подмести.
И, взяв швабру, пошел к лестнице. Но девушка остановила его:
- Мы этой комнатой ни разу не пользовались.
- Да?
- Она все время стояла запертая. Там все так шикарно. Специально, чтобы ему в ней красоваться. Представляете, как он там сидит, попивает вино и звонит слугам?..
- Картина из дешевого романа, - сказал он и ступил на лестницу.
- Вы куда?
- Убрать в столовой.