- Надо же, каков жулик. - Каросс покачал головой и взял девушку под руку. - Вчера подходит ко мне и говорит, что на самом деле этот дом по закону - мой, какой-то там, не знаю, вышел декрет, отменяющий якобы все сделки, заключенные при оккупации. Как будто я когда-нибудь воспользовался бы такой низкой уловкой.
Шавель сказал:
- Когда я мальчиком жил в этом доме, у нас была одна игра, мы играли в нее с другом, который жил за рекой.
- Что он такое городит?
- Минуту терпения. Вам это будет небезынтересно. Я брал вот такой фонарик, или свечку, или в солнечный день - зеркальце и слал ему вот отсюда, с порога, сигналы. Иногда вот так. Это означало: "Выйти не могу".
Каросс встревоженно поинтересовался:
- А теперь что вы передаете?
- Этот сигнал всегда означал: "На помощь, напали дикие индейцы".
- Боже мой, - проговорила девушка. - Я ничего не понимаю в ваших разговорах.
- Друг и теперь живет на том берегу, пусть он теперь уже мне и не друг. В это время он выгоняет коров. Он увидит вспышку моего фонарика и поймет, что Шавель вернулся. На помощь, напали дикие индейцы. И, кроме него, никто этого не разгадает.
Он видел, что рука Каросса в кармане напряглась. Разоблачить его как лжеца - этого мало. Он еще может как-нибудь картинно вывернуться. Преграда должна быть несокрушимой.
Тереза спросила:
- То есть, если он придет сюда, тем самым подтвердится, что вы - Шавель?
- Он не придет, - буркнул Каросс.
- Не придет - найдутся другие доказательства.
- Кто он, этот ваш друг? - спросила Тереза, и он почувствовал, что она уже наполовину поверила ему.
- Фермер Рош, руководитель местного Сопротивления.
- Но ведь он вас уже видел, на пути в Бринак, - возразила девушка.
- Он не присматривался. Я сильно изменился, мадемуазель. - Он снова стал в дверях с фонариком в руке. - А сигналов он не мог не заметить. Он сейчас на скотном дворе или в поле.
- А ну бросай фонарик! - вдруг заорал Каросс. То была победа: актер скинул маску, у него, как на допросе, блестели на лбу капли пота.
Шавель, скосив глаза на его правый карман, отрицательно покачал головой и напрягся в ожидании боли.
- Бросай, говорю!
- Но почему?
- Мадемуазель, - неожиданно искренне сказал Каросс, - каждый человек вправе бороться за свою жизнь. Велите ему бросить фонарик, или же я стреляю.
- Значит, вы действительно убийца?
- Мадемуазель, - ответил он с беспардонной искренностью, - это же война. - Он попятился от нее вдоль перил и, вынув револьвер, навел его сперва на Шавеля, потом на Терезу, черное дуло соединило их одной пунктирной линией. - Бросай фонарь.
Куранты на деревенской церкви начали бить семь часов. Шавель, опустив погашенный фонарик, считал удары, это был час гаревой дороги и кирпичной стены, час, когда принял за него смерть тот, другой. Столько приложено стараний, и затем только, чтобы оттянуть неизбежное. Каросс, неверно истолковав его замешательство, снова почувствовал себя хозяином положения и приказал:
- Так. Теперь брось фонарь и шаг в сторону от двери.
Но Шавель, вскинув над головой руку с фонариком, снова включил его и погасил, включил и погасил.
Каросс выстрелил два раза почти без перерыва. Первым выстрелом он впопыхах угодил в картину на стене - посыпалось разбитое стекло; от второго фонарик покатился по полу и замер, проложив к порогу яркую дорожку света. Лицо Шавеля исказилось от боли. Его, как ударом кулака, отбросило к стене. Но острая боль тут же прошла, когда-то от аппендицита было гораздо больнее. Когда он поднял голову, Каросс уже исчез. Тереза стояла перед ним.
Она спросила:
- Вы ранены?
- Нет, - ответил он. - посмотрите на картину: он промахнулся.
Второй выстрел раздался сразу за первым, она его не различила. Теперь надо было удалить ее, прежде чем начнется уродство. Он с трудом сделал несколько шагов и опустился в кресло. Через несколько минут оно промокнет насквозь. Он произнес:
- Ну, вот и все. Теперь он не осмелится возвратиться.
Она спросила:
- Вы действительно Шавель?
- Да.
- Но про сигнал это ведь тоже была ложь, да? Вы все время сигналили по-разному.
- Да, тоже ложь. Я добивался, чтобы он выстрелил. Теперь уж он не вернется, он думает, что убил меня, как… этого… - Фамилия убитого никак не вспоминалась. В прихожей, несмотря на раннее утро, стояла невыносимая жара; со лба у него, как ртуть, скатывались капли пота. Он сказал: - Он будет уходить в противоположную сторону от Сен-Жана. А вы скорее ступайте туда и обратитесь за помощью к кюре. И Рош вам поможет. Не забудьте: Каросс, актер.
Она сказала:
- По-моему, вы ранены.
- Да нет же. Просто задело рикошетом от стены. Только и всего. Легкий шок. Принесите мне карандаш и бумагу. Я запишу свои показания, пока вы вызовете полицию. - Она выполнила его просьбу и опять остановилась над ним растерянная и обеспокоенная. Он боялся потерять сознание, пока она в доме. Он ласково спросил: - Ну, теперь все в порядке? Ненависть прошла?
- Да.
- Ну и хорошо, - проговорил он. - Слава Богу. - От его любви тоже не осталось и следа, влечение утратило смысл, сохранились только жалость, нежность и сострадание, какое испытываешь к несчастью совсем постороннего человека. - Теперь у тебя все будет хорошо, - сказал он ей. - Ну, давай беги, - нетерпеливо, как ребенку, велел он.
- А вы как, ничего? - с тревогой спросила она.
- Ничего, ничего.
Как только она ушла, он принялся писать, он хотел, чтобы не к чему было придраться, его адвокатский ум требовал аккуратного подведения итогов. Он, правда, не знал точной формулировки нового декрета, но вряд ли его дарственная подлежит отмене без опротестования одной из сторон. То, что он писал сейчас: "Завещаю все, чем владел в момент моей кончины…" - должно было только удостоверить, что у него не было намерения опротестовывать; сама по себе эта бумага не имела законной силы, ведь у него не было свидетелей. Кровь из раны на животе уже стекала по ноге. Хорошо, что Тереза ничего этого не видит. Кровь холодила кожу, как вода. Он бросил взгляд вокруг: в распахнутую дверь струился свет с полей. Умереть у себя дома и одному - в этом было что-то правильное: в час смерти владеешь только тем, что может охватить взгляд. Бедный Январь, мелькнула мысль, и его дорога, засыпанная черной гарью… Он начал подписывать свое имя, но не успел - рана его разверзлась: струя, поток, река; широкий разлив покоя.
На пол рядом с креслом упал лист бумаги, исписанный неразборчивыми строчками. Он так и не узнал, что вместо подписи под ними стояло только: "Жан-Луи Ша…", а это одинаково означало и "Шарло" и "Шавель". Высший суд освободил его от угрызений. Даже придирчивая адвокатская совесть почила в мире.
Комментарии
Повесть Грэма Грина "Десятый" вышла в Лондоне в 1985 году, но написана была сорока годами раньше, и история ее создания, особенно публикации, достаточно любопытна. В 1983 году писатель получил письмо от неизвестного ему лица, извещавшего его, что голливудская кинокомпания "Метро Голдвин Майер", кстати, в свое время поставившая "Комедиантов", продает американским издателям долгие годы хранившуюся в ее архиве рукопись романа Грина.
Писатель не придал значения этому сообщению, поскольку решил, что речь идет о двустраничном наброске, сделанном им в конце войны совместно с другом Беном Гетцем, представителем компании "Метро Голдвин Майер" в Лондоне, с которой у Грина был заключен контракт. Этот контракт, по словам писателя совершенно "рабский", был подписан им в 1944 году в страхе перед финансовыми затруднениями - в конце войны писатель собирался уйти с государственной службы, а за счет литературных гонораров существовать было трудно (что показала не очень-то бойкая распродажа "Брайтонского леденца" и "Силы и славы").
В годы сотрудничества с американской кинокомпанией Грин и написал "Десятого" (дословно: "Десятого человека"), предоставив, по условиям договора, все права на него "Метро Голдвин Майер", и потом настолько забыл об этой странице своего творчества, что даже использовал сходное название для своей новой повести, над которой начал работать и которую озаглавил "Третий человек". Каково же было удивление писателя, когда некий Энтони Блонд, купивший права на книгу Грина, прислал ему из США для возможной доработки машинописную копию "Десятого" (который понравился Грину гораздо больше, чем "Третий человек"!) и предложил опубликовать его в том же лондонском издательстве, с которым Грин в то время сотрудничал. Так "Десятый" был напечатан фирмой "Бодлей хед" при участии Энтони Блонда через сорок лет после его создания.
На этом, вспоминал в предисловии к повести Грин, сюрпризы не кончились. Очень скоро в парижской квартире он совершенно случайно обнаружил в шкафу дневник, который вел в 1937–1938 годах, и под датой 26 декабря 1937 года прочитал свою запись о том, что обсуждал в тот день с представителем американской фирмы содержание двух будущих кинофильмов. В одном из них десять заключенных в стране с диктаторским режимом, схожим с тем, что был в Испании, тянут жребий. Длинная спичка, означающая смерть, достается богатому человеку. В обмен на спасение он предлагает все свое состояние, и кто-то из заключенных ради блага семьи соглашается на это. После освобождения из тюрьмы бывший богач навещает тех, кто получил его состояние. Видимо, этот замысел был писателем напрочь забыт, но ушел в подсознание и через несколько лет реализовался в "Десятом", действие которого перенесено во Францию.
Термин "повесть" по отношению к "Десятому", конечно, условен. Он указывает лишь на то, что в отличие от романа перед нами произведение значительно меньшего объема. Жанр повести, получивший широкое развитие прежде всего в русской литературе, предполагает стихию рассказывания, изложения какой-либо истории. У Грина же (вспомним, что первоначальный замысел был нацелен на создание фильма) очевидна ориентация на "показ", на драматическое "действо", которое разыгрывается на двух сценических площадках: в тюрьме и родовом доме Шавеля, куда он приходит под чужим именем Шарло. Населенный воспоминаниями героя дом, уже несущий печать чужой для Шавеля-Шарло жизни, также становится своеобразным и очень активным участником действия, таким же, как снедаемая ненавистью Тереза, ее глуповатая мать, наглый Каросс и, конечно, Шавель, чья душа мечется между прошлым и настоящим, страшится будущего и живет надеждой.
Развертывая перед читателем морально-психологическую драму, Грин, как всегда, придает ей и внешнюю напряженность, вводя неожиданные повороты действия, соединяя обыденность с исключительными ситуациями, создавая атмосферу кошмара (когда Каросс почти преуспевает в своих доказательствах, что он - Шавель). Напряженность действия отражает в то же время и духовную эволюцию героя, который из человека, охваченного лишь животным страхом смерти, превращается в человека, способного к самоотверженности, жертвенности, прошедшего путь от эгоистической сосредоточенности на собственной судьбе до "жалости, нежности, сострадания, какое испытываешь к несчастью совсем постороннего человека".
Вот почему, как бы ни была грустна эта повесть-драма, с какой бы настойчивостью ни утверждалась в ней мысль о неотвратимости смерти, от которой нельзя откупиться, последняя, завершающая сцена, когда умирающий Шавель пишет дарственную Терезе, оставляет ощущение света, надежды, веры в человека.
1
"Фигаро" - старейшая французская ежедневная газета, выходит с 1826 г.
2
Георг Пятый (1865–1936) - английский король с 1910 г.
Кароль II (1893–1953) - король Румынии в 1930–1940 гг.
3
"Возможно ль ту, что ненавидит, обольстить?" - Слова Ричарда III в одноименной хронике Шекспира.