- Мадемуазель, мы тянули жребий в алфавитном порядке. Под конец остались всего две бумажки, тянуть должны были только он и я. Одна из двух бумажек была с крестом. В камере был сквозняк, он пошевелил бумажками, и Шарло, наверное, заметил снизу, которая из них меченая. Потому что он вытянул раньше своей очереди - Шарло ведь идет после Шавеля, - и его бумажка оказалась чистая.
Она сказала то, что напрашивалось:
- Вы могли потребовать пережеребьевки.
- Мадемуазель, - ответил Каросс, - тогда я думал, что он вылез вперед по оплошности. Где дело идет о жизни и смерти, нельзя наказывать человека за маленькую оплошность.
- И, однако, вы воспользовались возможностью купить себе жизнь.
Он понимал, что играет противоречивый образ, в котором одно не вяжется с другим, тут, чтобы покорить публику, нужно подпустить сантиментов.
- Мадемуазель, - патетически произнес он, - вы многого не знаете. Этот Шарло все истолковал в дурную сторону. Ваш брат был очень болен.
- Я знаю.
Он чуть не охнул от такой удачи: что ни скажет, все в точку. И тут он немного разошелся:
- Как он любил вас! Как беспокоился о том, что с вами будет после его смерти! Бывало, покажет мне вашу фотографию…
- У него не было фотографии.
- Это меня удивляет. - На самом деле это его не удивило, а совершенно ошарашило: он уже было совсем уверился в успехе. Однако он быстро нашелся: - Он всегда показывал мне одну фотографию, это был снимок из газеты: уличная сценка, красивая девушка, наполовину скрытая в толпе. Теперь я понимаю, это были не вы, а какая-то девушка, как он считал, похожая на вас. Потому он хранил этот обрывок, смотрел и воображал, будто… В тюрьме люди ведут себя странно, мадемуазель. Когда он попросил меня продать ему бумажку с крестом, я…
- Да нет же, - перебила его она, - нет! У вас слишком все выходит гладко. Он попросил вас?.. Не так это было.
Он сокрушенно покачал головой:
- Вам наговорили на меня, мадемуазель. Я виновен, спору нет, но разве я вернулся бы сюда, если бы был настолько виновен, как выставляет меня он?
- Это не он, не Шарло. Мне рассказывал человек, который прислал завещание и остальные документы. Мэр Буржа.
- Ни слова больше, мадемуазель. Эти двое - сообщники. Это сговор. Теперь мне все понятно.
- А мне нет. К сожалению.
- Они в тюрьме все время держались вместе, водой не разольешь. - С замиранием сердца он произнес: - А теперь прощайте, мадемуазель. И благослови вас Бог. - Слово "Dieu" он выговорил с оттяжкой, любовно, он и в самом деле его любил, как одно из самых действенных во всем арсенале сентиментального лицедейства. "Благослови Бог", "Бог свидетель", "Бог простит" - все эти велеречивые, заезженные фразы драпировались вокруг слова "Dieu" картинными складками. Каросс повернулся и замедленно шагнул к двери.
- А последние слова Мишеля?
16
Облокотясь на забор, Каросс наблюдал за маленькой фигуркой, приближавшейся через поле со стороны Сен-Жана. Он стоял в непринужденной позе человека, отдыхающего в собственном саду; один раз он даже хохотнул негромко в ответ на какую-то пришедшую ему в голову мысль, но когда фигура приблизилась настолько, что можно было безошибочно узнать в ней Шарло, непринужденность Каросса сменилась некоторой настороженностью, напряжением ума.
Шарло, помня о револьвере в его брючном кармане, остановился в отдалении, глядя ему прямо в лицо.
- Я думал, вы давно ушли.
- Я решил остаться.
- Здесь?
Каросс мягко заметил:
- В конце концов, дом-то принадлежит мне.
- Кароссу, который сотрудничал с немцами?
- Нет. Жану-Луи Шавелю, который проявил малодушие.
- Но, решив сыграть Шавеля, вы забываете две вещи.
- Мне кажется, эта роль у меня получается неплохо.
- Если вы намерены изображать Шавеля, вам нельзя будет войти в дом или вам снова плюнут в лицо.
- А во-вторых?
- Все это давно уже не принадлежит Шавелю.
Каросс опять хохотнул и оторвался от забора, не вынимая руки из кармана с револьвером - "на всякий случай". Он сказал:
- У меня имеется на это два ответа, милейший.
Потрясенный такой самоуверенностью, Шарло крикнул ему:
- Перестаньте паясничать!
- Видите ли, - мягко возразил Каросс, - мне без особого труда удалось уверить ее в правильности моей версии.
- Версии чего?
- Того, что произошло в тюрьме. Понимаете, я там не присутствовал, поэтому мне проще добиться правдоподобия. Словом, я прощен, мой дорогой Шарло, вы же, напротив, заклеймены - простите мою улыбку, ведь я-то знаю, какая это вопиющая несправедливость, - заклеймены как лжец. - Он весело и звонко захохотал, как будто ожидая, что его противник оценит с эстетической точки зрения всю комедийность ситуации. - Вам, Шарло, надлежит убраться вон. И притом немедленно, сию же минуту. Она на вас страшно зла. Но я уговорил ее выплатить вам триста франков жалованья. Итого, вы мне должны шестьсот, любезнейший. - Он даже сделал вид, что протягивает за ними левую руку.
- А вас она оставляет? - спросил Шарло, держась все так же в отдалении.
- Что же ей еще делать? Представьте, она даже не слыхала о декрете от семнадцатого числа - впрочем, и вы, вероятно, тоже? Ну конечно, вы ведь газет здесь не видите. По этому декрету все сделки о передаче недвижимости, заключенные в период немецкой оккупации, объявляются недействительными в случае опротестования одной из сторон. Вы что же, и вправду об этом не задумывались? Хотя меня и самого осенило только сегодня утром.
Шарло смотрел на него с ужасом. У него на глазах старый актер Каросс, обрюзглый и отвратительный, как свинья, превратился в Каросса идеального - надменный, плотоядный, он стоял, непринужденно привалясь к земной оси, и предлагал ему все царства мира в виде отчего дома и шести акров собственной земли. Все это он может получить, если пожелает, - это или же свои прежние неразменные триста франков. С утра он чувствовал близость сверхъестественного - умирала старуха, и сверхъестественный мир приблизился вплотную, в дом явился Бог в портфеле кюре, а где Бог, там и Враг, он - тень Божества, горькое доказательство бытия Божия. Снова раздался дурацкий смешок актера, но Шарло слышал за ним идеальный сатанинский хохот, самодовольный, панибратский, приглашающий.
- Ручаюсь, что Шавель на это и рассчитывал, когда подписывал дарственную. Вот хитрый дьявол! - Каросс со смаком захихикал. - Сегодня девятнадцатое. Теперь его долго ждать не придется, увидите.
Пошлые слова Каросса не доходили до Шарло, он слышал за ними Диаволову похвалу себе, словно новобранцу: "Молодчина, Шавель!"
Его захлестнула волна счастья - он вернулся домой, отчий дом опять принадлежит ему!
Он сказал:
- Какой прок вам дальше прикидываться Шавелем, Каросс? Сами же вы говорите, что он не сегодня-завтра будет дома.
- Ей-богу, ты мне нравишься, старина, - ответил Каросс. - Ты и вправду похож на добряка Пидо. Вот что я тебе скажу: если у меня выгорит одно дельце, всегда можешь рассчитывать на тысчонку-другую.
Трава, на который они стояли, была его травой, и он смотрел на нее с любовью; надо будет выкосить ее до наступления зимы, а уж на следующий год он возьмется за сад по-настоящему… Снизу от реки тянулись две цепочки следов: узкие - от его ботинок и широкие - от калош кюре. Этим путем в дом вошел Бог, и вдруг зримый мир затянулся, затуманился, а когда снова оказался в фокусе, он с прежней отчетливостью увидел Каросса, жирного и наглого, и ясно представил себе, что надо делать. Декрет от семнадцатого числа. Даже дары Дьявола - тоже дары Бога. Что Дьявол ни преподнесет, все Бог дарует нам великое право отвергнуть.
Он спросил еще раз:
- Какой прок, Каросс?
- Ну как же, - ответил Каросс. - Для человека в моем положении и на один день пристанище - уже выигрыш. Скоро люди снова возьмутся за ум, придут к власти те, кто надо. Тут только затаиться и выждать. - Но он не утерпел и похвастался: - Это еще что, мой милый. Вот если я с ней обвенчаюсь до появления Шавеля, то-то будет триумф! Думаешь, слабо? Но я ведь не кто-нибудь, а сам Каросс. Помнишь, в "Ричарде III"? "Возможно ль ту, что ненавидит, обольстить?" Ответ: разумеется, да. Да-да, Шарло, да!
Врага надо хорошо знать. Шарло в третий раз спросил:
- Но зачем? Что в этом проку?
- Мне нужны деньги, милейший. Не может быть, чтобы Шавель отказался отвалить кусок. Это бы уж ни в какие ворота, братца-то он перехитрил и на смерть отправил.
- И ты думаешь, я это допущу? Сам же вчера сказал, что я люблю ее.
- А-а, ты про это, - отмахнулся Каросс. - Любишь, но не себе же во вред. Мы с тобой стары, мой милый, для самоотверженной любви. Подумай-ка: если вернется Шавель, ты не получишь ничего, если же моя возьмет, ты знаешь, я человек щедрый. - Это была правда, щедрость составляла неотъемлемую часть его вульгарности. - И потом, теперь ничего уж не поделаешь, ты же наврал ей, что я - Шавель.
- Ты забываешь, что я знаю, кто ты на самом деле: Каросс-коллаборационист. И убийца.
Правая рука в кармане ожила, один палец передвинулся к предохранителю.
- По-твоему, я так опасен?
- Да. - Шарло следил за его рукой. - И потом, вот еще что: я знаю, где находится Шавель.
- Где же?
- Можно сказать, уже здесь. И это еще не все. Посмотри вон туда, через поле. Видишь церковь?
- Конечно.
- Видишь за церковью склон, немного вправо, разделенный на участки?
- Да.
- На верхнем участке справа работает человек.
- Ну и что же?
- Отсюда его не узнать, но я знаю, кто это. Это фермер по фамилии Рош, руководитель Сопротивления в Сен-Жане.
- И что?
- А если я сейчас спущусь к мосту, и подымусь туда, и расскажу ему, что в большом доме находится Каросс, и не просто Каросс, а к тому же еще и убийца человека по фамилии Тупар?
Одно мгновение казалось, что Каросс выстрелит, - на таком открытом месте это был бы акт отчаянья: звук выстрела разнесся бы по всей округе. Но вместо этого Каросс улыбнулся.
- Друг мой, - произнес он, - да ведь мы с тобой связаны одной веревочкой.
- Значит, ты не будешь возражать, чтобы я вместе с тобой вошел в дом? - Шарло медленно приблизился к нему, как подходят к цепной собаке.
- Я-то нет, но хозяйка может быть против.
- Хозяйка, как я понял, прислушается к твоему совету.
Каросс внезапно выдернул из кармана правую руку и жизнерадостно шлепнул Шарло по спине.
- Браво, браво, - проговорил он. - Я тебя недооценил. Будем работать на пару. Ты мне по душе, приятель. Немного изобретательности - и мы с тобой не только денежки к рукам приберем, но и девку поделим.
Он взял Шарло под руку и ласково поволок в дом.
Один раз Шарло оглянулся туда, где на склоне виднелась фигурка Роша. Он вспомнил, как они с ним дружили, до того как увечье отравило язык Роша горечью. Маленький Рош спиной к ним шагал за плугом.
Каросс стиснул ему правый локоть.
- Если этот Шавель действительно уже едет, - сказал он, - мы будем обороняться, ты и я. В случае чего, у меня есть револьвер. - Он снова сжал ему локоть. - Смотри не забывай об этом, договорились?
- Да.
- Надо будет тебе сразу извиниться перед ней за то, что ты ей наврал. Она на тебя очень в претензии.
- Наврал?
- Ну да, что будто бы ее брата расстреляли утром.
Отраженное от окна солнце ударило ему прямо в глаза; опустив голову, он думал: "Что мне делать? Что я делаю?"
17
Мадам Манжо умерла ночью. Снова был приглашен кюре, и Шарло из своей комнаты слышал внизу звуки смерти: шаги, звяканье стакана, журчанье льющейся из крана воды, разговор шепотом. Дверь в его комнату открылась - заглянул Каросс. Он перебрался, как он выразился, в собственную спальню, но пока в доме чужие, предпочитал не мозолить глаза. Он прошептал:
- Слава Богу, уже, можно сказать, все. Меня прямо оторопь берет.
Смерть - это не личное дело умирающего: не просто последний вздох - и конец, только шепот, звон стакана, скрип половиц, шум льющейся в раковину воды. Смерть была как срочная операция без ассистентов или как роды, когда каждую минуту готов услышать крик новорожденного; но слышишь в конце концов всего-навсего мертвую тишину: завернут кран, стакан больше не звенит и не скрипят под ногами половицы.
Каросс удовлетворенно вздохнул:
- Свершилось.
Оба прислушались, как два заговорщика. Каросс зашептал:
- Сейчас решающий момент. Она не знает, что делать. Ей нельзя здесь жить одной.
- Я должен пойти проводить патера, - сказал Шарло.
Кюре в прихожей надевал калоши. По пути домой он коротко спросил:
- Теперь вы уедете?
- Вероятно.
- Либо вам надо уехать, либо мадемуазель Манжо должна будет пригласить из деревни компаньонку.
Шарло с раздражением подумал, что кюре считает мораль главным законом человеческого поведения, и даже не мораль, а приличия. Он сказал:
- Мадемуазель Манжо сама это решит.
Они остановились на краю деревни. Кюре произнес:
- Мадемуазель Манжо молода и легко поддается влиянию. Она очень простодушна и совсем не знает жизни.
На сером фоне утренней зари он возвышался как черный восклицательный знак, выражающий безграничное высокомерие и апломб.
- Я бы этого не сказал. Она повидала жизнь в Париже. Она ведь не в деревне выросла, - язвительно заметил Шарло.
- Для познания жизни место жительства не имеет значения, - возразил кюре. - Один человек среди пустыни - этого уже довольно, если обучен наблюдать или имеешь дар наблюдательности. У нее нет этого дара.
- По-моему, за годы городского детства она набралась своеобразной житейской мудрости.
- А вы не задумывались над тем, можно ли эту житейскую мудрость приравнять к настоящему жизненному опыту?
- Нет.
- Сообразительность еще не заменяет опыта, а неопытность часто кажется сообразительностью..
- Чего вы хотите? Предостеречь меня?
- Вы образованный человек, мсье, и вы не будете утверждать, что это не мое дело. Дело это мое, вы сами знаете. Но вы, наверное, считаете, раз я говорю, что либо вы должны уехать, либо мадемуазель Манжо должна пригласить компаньонку, значит, я озабочен внешними приличиями. Но это не забота о приличиях, мсье, а знание человеческой природы, которое поневоле приобретаешь, когда день за днем сидишь и слушаешь, что рассказывают люди о своих поступках и побуждениях. Мадемуазель Манжо сейчас очутилась в такой ситуации, когда женщина вполне может совершить неразумный шаг. Все эмоции имеют общую природу. Людям известно, что в смятении плоти содержится печаль, но они не знают, что и в печали есть смятение плоти. Смотрите не воспользуйтесь этим, мсье.
Куранты на убогой церковной башенке пробили половину седьмого - час, когда он тогда в тюрьме сделал единственную попытку взять свое предложение обратно; час, когда стали видны в полутьме бессонные глаза Января. Он сказал священнику:
- Верьте мне, отец мой. Я желаю мадемуазель Манжо только добра.
И, повернувшись, торопливо зашагал к дому. Был час, когда все наконец видится ясно…
Внизу в доме было темно, но на площадке лестницы горел свет. Шарло вошел так тихо, что его не заметили. Он и она стояли на лестнице, как два актера перед кинокамерой, готовые сыграть сцену по знаку режиссера. Печаль в смятении плоти и смятение плоти в печали, сказал кюре. Они изображали вторую половину этой истины. И что-то такое уже было сказано или сделано, отчего на щеке у мужчины пролегла борозда досады, а девушка подалась к нему в слезах.
- Отпустили бы вы меня, - умоляя, произнесла она.
- Мадемуазель! - воскликнул он ей в ответ. - Вы одиноки, вы остались одна на всем свете. Но теперь вы больше не будете страдать от одиночества. Вы ненавидели меня - это прошло, все прошло. Больше не будет у вас ни забот, ни тревог…
Как умело он ведет игру, подумал Шарло, этот престарелый попрыгун, он предлагает то, что людям сейчас нужнее любви, - покой. А слова лились и лились, как вода, как воды Леты.
- Я так устала.
- Тереза, теперь вы сможете отдохнуть.
Он продвинул ладонь по перилам и прикрыл ее руку своей, она не сбросила ее.
- Если бы только можно было кому-то довериться, - произнесла она. - Я думала, что могу доверять Шарло, а он солгал мне про Мишеля.
- Мне ты можешь доверять, - сказал Каросс. - Я признался в самом плохом. Открыл тебе, кто я.
- Да, - согласилась она. - Это правда.
Он пододвинулся к ней еще ближе. Невероятно, думал Шарло, как можно не чувствовать этой фальши, бьющей в нос, точно запах серы? Но Тереза даже не попыталась уклониться. Она качнулась к нему в объятья, закрыв глаза, как самоубийца. Каросс из-за ее плеча вдруг увидел внизу Шарло, ухмыльнулся, торжествуя, и заговорщицки подмигнул.
- Мадемуазель Манжо, - внятно проговорил Шарло.
Девушка отодвинулась от Каросса и смущенно посмотрела вниз. И ему вдруг стало до очевидности ясно, как она молода и как они оба стары. Он больше не испытывал к ней влечения, а лишь одну безмерную нежность. Лампа на площадке потускнела в сером свете наступающего дня, и Тереза на лестнице казалась маленькой бледной девочкой, которой засидевшиеся в доме гости помешали вовремя лечь спать.
- Я не знала, что вы здесь, - пробормотала она. - Вас так долго не было…
Каросс следил за ним исподлобья, правую руку, сняв с плеча Терезы, он опустил в карман. Но проговорил при этом самым дружелюбным тоном:
- А, Шарло! Ну как, милейший, проводили кюре?
- Я не Шарло, - сказал снизу Шарло, обращая свои слова только к Терезе. - Меня зовут Жан-Луи Шавель.
18
- Обезумел, что ли? - грубо крикнул Каросс.
Но Шавель продолжал спокойно объяснять Терезе:
- Этот человек - актер по фамилии Каросс. Вы, должно быть, о нем слыхали. Его разыскивает полиция как коллаборациониста и убийцу.
- С ума сошел.
- Не понимаю, - сказала она и отвела со лба влажную прядь волос. - Столько лжи; кто из вас лжет, я не знаю. Почему же вы тогда сказали, что узнаёте его?
- Да, вот ответьте нам! - торжествующе выкрикнул Каросс.
- Я боялся признаться вам, кто я, потому что знал, как вы меня ненавидите. Когда он появился, я подумал, что смогу навсегда отказаться от себя и вся ненависть достанется ему.
- Ай-ай-ай, какой лжец, а? - с издевкой сказал Каросс, перегнувшись через перила. Он и она стояли наверху бок о бок, и у Шавеля вдруг мелькнула ужасная мысль: что, если уже поздно, что, если это уже не просто рожденное горем смятение плоти, о котором говорил священник, а настоящая любовь, готовая принять мошенника Каросса, как и труса Шавеля? Теперь ему больше ничего не нужно было от жизни, только бы возвести между ним и ею несокрушимую преграду - любой ценой, подумал он, любой ценой.
Каросс сказал:
- Забирайте свою постель и топайте вон отсюда. В вас здесь больше не нуждаются.
- Этот дом принадлежит мадемуазель Манжо. Пусть она сама распорядится.