Она вышла из комнаты, и он двинулся за ней; в коридоре они потревожили старую ведьму, которая исполняла в доме обязанности кухарки, хотя по дряхлости своей едва понимала человеческую речь. Она поднялась и потащилась за ними, бормоча что-то беззубым ртом. На веранде Джим задел локтем гамак из парусины, принадлежащий Корнелиусу. Гамак был пуст.
Торговая станция в Патюзане, как и все станции "Штейна и К°", первоначально состояла из четырех строений. Два из них превратились в кучу палок и гнилого тростника, над которой грустно склонились четыре угловых деревянных столба; но главный склад, находившийся против дома агента, еще не развалился. То была длинная хижина, стены ее были из глины пополам с грязью; в одном конце находилась широкая дверь из крепких досок, еще не сорванная с петель, а в одной из боковых стен было четырехугольное отверстие, нечто вроде окна, с тремя деревянными брусьями. Перед тем как сойти с веранды, девушка оглянулась через плечо и быстро прошептала:
- На вас хотели напасть, когда вы спали.
Джим говорит, что был разочарован. Старая история! Ему надоели эти покушения на его жизнь, надоела эта тревога. По его словам, он рассердился на девушку за то, что она его обманула. Он последовал за ней, уверенный, что это она нуждается в его помощи, и теперь, раздраженный, готов был повернуть назад.
- Знаете ли, - глубокомысленно заметил он, - я, кажется, был слегка не в себе все эти последние недели.
- Ошибаетесь! нисколько, - не мог не возразить я.
Но она быстро двинулась вперед, и он спустился за ней во двор. Забор давно развалился, и по утрам буйволы, громко фыркая, спокойно здесь прогуливались; джунгли уже стали подступать к дому. Джим и девушка остановились в густой траве. За светлым кругом, в котором они стояли, тьма казалась особенно черной, и только над их головами мерцали звезды. Джим говорил мне, что ночь была чудная, прохладная, и легкий ветерок дул с реки. По-видимому, от него не ускользнула мягкая красота ночи. Помните, что сейчас я вам рассказываю любовную историю. Ночь любви… Она окутывала их тихой лаской. Пламя факела развевалось, как флаг, и некоторое время ничего не было слышно, кроме тихого потрескивания.
- Они залегли в сарае, - прошептала девушка, - ждут сигнала.
- Кто должен дать сигнал? - спросил он.
Она встряхнула факел, который разгорелся ярче, выбросив фонтан искр.
- Но вы спали так беспокойно, - продолжала она шепотом, - я сторожила…
- Вы! - воскликнул он, вытягивая шею и всматриваясь в темноту.
- Вы думаете, я сторожила только сегодня! - сказала она с каким-то печальным негодованием.
Этой фразой, говорит он, она словно его ударила. Он глубоко вздохнул, почему-то назвал себя мысленно негодяем и почувствовал раскаяние. Он был растроган, счастлив и горд. Позвольте еще раз вам напомнить: это любовная история; об этом вы можете судить по нелепости - по экзальтированной нелепости всей этой картины - стояния при свете факела, словно они явились сюда специально для того, чтобы объясняться в присутствии притаившихся убийц. Если бы, как заметил Джим, у этих подосланных шерифом Али убийц имелась хоть капля мужества, они бы не преминули в этот момент напасть. Сердце его билось сильно - не от страха, - но вдруг послышался шелест в траве, и он быстро вышел из круга света. Мелькнула какая-то темная фигура. Он громко крикнул:
- Корнелиус! Корнелиус!
Наступило глубокое молчание. Снова девушка подошла к нему.
- Бегите! - прошептала она.
Старуха приблизилась к ним; ее сгорбленная фигура, припадая, ковыляла у края светлого круга; они услышали ее бормотанье и тихий протяжный вздох.
- Бегите! - взволнованно повторила девушка. - Они испугались… этот свет… голоса… Теперь они знают, что вы не спите… знают, что вы смелый…
- Если это так… - начал он, но она его перебила.
- Да, эту ночь! Но что будет завтра ночью? И послезавтра? Могу ли я всегда сторожить?
Голос ее оборвался, и это подействовало на него так, что он лишился дара слова.
Он говорил мне, что никогда не чувствовал себя таким ничтожным, таким слабым; а смелость… что толку в ней - подумал он. Он был так беспомощен, что даже бегство казалось бесцельным. И хотя она лихорадочно шептала: "Бегите к Дорамину!" - он понял, что спасение от этого одиночества, удесятерившего все опасности, может найти только у нее.
- Я думал, - сказал он мне, - уйди я от нее - и всему настанет конец. Они не могли вечно стоять посреди двора, и он решил заглянуть в сарай. Он и не подумал протестовать, когда она пошла за ним, словно они были связаны неразрывно.
- Я - бесстрашный, да? - бормотал он сквозь зубы.
Она удержала его за руку.
- Подождите, пока не услышите моего голоса, - сказала она и, с факелом в руке, забежала за угол. Он остался один во мраке, повернувшись лицом к двери: ни шороха, ни дыхания не доносилось оттуда. Старая ведьма застонала где-то за его спиной. Он услышал пронзительный, почти визгливый крик девушки:
- Толкайте дверь!
Он изо всех сил толкнул, и дверь с треском распахнулась; к величайшему своему изумлению, он увидел, что низкий, похожий на подвал сарай освещен мертвенным колеблющимся светом. Дымок спускался на пустой деревянный ящик, стоявший посреди сарая, бумажные клочья и солома как будто пытались взлететь, но только слабо шелестели на сквозняке. Она просунула факел между брусьями окна. И он видел ее обнаженную руку, вытянутую и неподвижную, державшую факел. В дальнем углу громоздилась до потолка куча старых циновок. Больше не было ничего.
Джим объяснил мне, что был горько разочарован. Его мужество столько раз подвергалось бессмысленным испытаниям, в течение стольких недель ему так часто намекали на близкую опасность, что теперь он ждал облегчения от встречи с чем-то реальным.
- Понимаете ли, это разрядило бы атмосферу хоть на несколько часов, - сказал он мне, - Много дней я жил словно с камнем на сердце.
Теперь он думал, что наконец столкнется с чем-то реальным, и - ничего! И признаков присутствия человека не было! Он поднял револьвер, когда дверь распахнулась, но теперь рука его опустилась.
- Стреляйте! - надрываясь, крикнула снаружи девушка. Стоя в темноте и просунув руку до самого плеча в маленькое отверстие, она не видела, что делается в сарае, и теперь не смела вытащить факел и обежать кругом.
- Никого нет! - презрительно закричал Джим и хотел злобно захохотать, но не успел: в тот самый момент, когда собрался уйти, он поймал на себе взгляд чьих-то глаз в куче циновок. Он увидел, как блеснули белки.
- Выходи! - крикнул он с бешенством, все еще неуверенный. И темная голова - голова без туловища - высунулась из кучи - странная голова, смотревшая на него пристальным взглядом. Через секунду гора циновок зашевелилась, и оттуда выскочил человек и бросился к Джиму. За его спиной разлетелись циновки, рука его, согнутая в локте, была поднята, и над головой тускло сверкал клинок криса, зажатого в кулаке. Повязка, стягивавшая бедра, казалась ослепительно белой на его бронзовой коже; обнаженное тело блестело, словно было влажное.
Джим все это успел заметить, испытывая чувство страшного облегчения, какого-то мстительного восторга. Он умышленно медлил стрелять, медлил в течение десятой доли секунды, медлил, чтобы иметь удовольствие сказать себе: "Вот труп". Он был абсолютно уверен в себе и дал ему подойти, ибо это не имело значения. Труп! Он заметил раздувшиеся ноздри, широко раскрытые глаза, напряженное, застывшее лицо - и выстрелил…
Выстрел в этом закрытом помещении был оглушительный. Он отступил на шаг, увидел, как человек дернул головой, вытянул руки и уронил крис. Позднее он установил, что выстрелил тому в рот, и пуля вышла, пробив затылочную кость. Тот продолжал еще двигаться вперед, лицо его вдруг исказилось: словно слепой, он что-то нащупывал руками. Внезапно он тяжело упал, ударившись лбом как раз у босых ног Джима.
Джим говорит, что заметил мельчайшие подробности. Он вдруг успокоился; не было ни злобы, ни недовольства, словно смерть этого человека искупила все. Сарай наполнялся удушливым дымом факела, горевшего кроваво-красным ровным пламенем. Джим решительно вошел, перешагнув через труп и направляя револьвер на другую обнаженную фигуру, смутно вырисовывавшуюся в дальнем углу. Не успел он прицелиться, как человек отшвырнул короткое тяжелое копье и покорно присел на корточки, прислонившись спиной к стене.
- Жить хочешь? - сказал Джим.
Тот не отвечал.
- Сколько вас тут? - снова спросил Джим.
- Еще двое, туан, - еле слышно прошептал тот, уставившись большими зачарованными глазами в дуло револьвера.
И вслед за этим выползли из-под циновок еще двое и показали свои руки в знак того, что были безоружны.
ГЛАВА XXXII
Позиция Джима была выгодная, и он заставил всех троих сразу выйти из сарая. Все это время маленькая рука, ни разу не дрогнув, держала факел. Те повиновались, безмолвные, двигаясь, как автоматы. Он приказал им встать в ряд и скомандовал:
- Взять друг друга под руку!
Они повиновались.
- Тот, кто выдернет свою руку или повернет голову, - умрет на месте, - сказал он, - Вперед!
Они дружно шагнули вперед; он следовал за ними, а подле него шла девушка в длинном белом платье и держала факел; ее черные волосы спускались до талии. Прямая и гибкая, она словно скользила над землей. Слышался лишь шелковистый шорох и шелест высокой травы.
- Стой! - крикнул Джим.
Берег реки круто обрывался; снизу повеяло холодком; свет падал на темную воду у берега, пенившуюся без журчания. По обе стороны от них виднелись ряды домов под резко очерченными крышами.
- Приветствуйте от меня шерифа Али, пока я сам к нему не пришел, - сказал Джим.
Ни одна из трех голов не шевельнулась.
- Прыгай! - закричал он.
Три всплеска слились в один, взлетел сноп брызг, черные головы поплыли по воде и исчезли; слышался плеск и фырканье, постепенно затихавшее. Джим повернулся к девушке - безмолвному свидетелю. Сердце его вдруг словно расширилось в груди, и что-то сдавило горло. Вот почему, должно быть, он молчал так долго, и она, взглядом ответив на его взгляд, размахнулась и бросила в реку горящий факел. Огненная полоса, прорезав ночь, шипя, угасла, и тихий нежный звездный свет спустился на них.
Что он сказал, когда наконец вернулся к нему голос, - он мне не сообщил. Не думаю, чтобы он был очень красноречив. Было тихо, ночь облекла их в свое дыхание - одна из тех ночей, какие словно созданы для того, чтобы служить приютом нежности; есть моменты, когда душа как будто сбрасывает с себя свою темную оболочку, и молчание становится красноречивее слов. Про девушку он рассказал мне:
- Она немножко нервничала. Реакция… Должно быть, она очень устала… И… и… черт возьми… понимаете ли, она ко мне привязалась… Я тоже… не знал, конечно… и в голову мне не приходило.
Тут он вскочил и стал нервно шагать.
- Я… я глубоко ее люблю. Сильнее, чем могу выразить словами. Конечно, этого не расскажешь. Вы по-иному относитесь к своим поступкам. Когда ежедневно вам дают понять, что ваша жизнь абсолютно необходима другому человеку… Поразительно! Но подумайте только, какова была ее жизнь! Ужасно, не правда ли? И я нашел ее - словно вышел гулять и неожиданно наткнулся на человека, который тонет в темном глухом уголке. Она словно доверила себя мне… Я думаю, что в силах принять это доверие.
Я забыл упомянуть, что девушка незадолго до этого оставила нас вдвоем. Он ударил себя в грудь.
- Да! Я это чувствую, но я верю, что достоин принять свое счастье!
Он был наделен способностью находить особый смысл во всем, что с ним случалось. Так смотрел он на свою любовь; она была идиллична, немного торжественна. В другой раз он сказал мне:
- Я живу здесь всего два года и теперь не представляю себе, как мог бы я жить в другом месте. Одно воспоминание о том мире, который лежит за пределами этой страны, - пугает меня, так как, так как… - Он опустил глаза, кончиком ботинка разбивая кусок засохшей грязи: мы прогуливались по берегу реки. - Так как я не забыл, почему я сюда пришел. Еще не забыл!
Я старался на него не смотреть, но мне послышался короткий вздох. Некоторое время мы шли молча.
- Сказать правду, - начал он снова, - если можно забыть такую вещь, то я думаю, что имею право выбросить ее из своей головы. Спросите любого человека здесь… - голос его изменился, - Не странно ли, - продолжал он мягко, почти умоляюще, - не странно ли, что все эти люди, которые готовы для меня на все, никогда не смогут понять? Никогда! Если вы мне не верите, я не могу призвать их свидетелями. Почему-то тяжело об этом думать. Я глуп, не правда ли? Чего мне еще желать? Если вы их спросите, кто смел, честен, справедлив, кому готовы они доверить свою жизнь, - они назовут туана Джима. И, однако, они никогда не смогут узнать истинную правду.
Вот что он сказал мне в тот последний день, какой я с ним провел. Я не забыл почти ни одного его слова; я чувствовал, что он хочет еще что-то сказать. Солнце, превращавшее землю своим нестерпимым блеском в беспокойный комок пыли, опустилось за лесом, и свет опалового неба, казалось, окутывал мир иллюзией спокойного и задумчивого величия. Слушая его, я видел, как постепенно темнеет река, воздух, и неумолимо надвигается ночь, опускаясь на все видимые предметы, стирая очертания, глубже погребая мир, словно засыпая его неосязаемой черной пылью.
- О! - неожиданно начал он, - бывают дни, когда человек кажется себе слишком нелепым; но я знаю, что могу сказать вам все. Я говорил о том, что покончил с этим… с этим дьявольским происшествием… Стал забывать… Я могу об этом говорить спокойно. В конце концов что это доказало? Ничего. Полагаю, вы думаете иначе.
Я шепотом запротестовал.
- Не важно, - продолжал он. - Я удовлетворен… почти. Мне достаточно заглянуть в лицо первого встречного, чтобы вернуть себе уверенность. Нельзя заставить их понять, что во мне происходит. Ну, так что ж? Послушайте! Я действовал не так уж скверно.
- О, да, - подтвердил я.
- И все-таки вы бы не хотели видеть меня на борту вашего судна, а?
- Подите к черту! - крикнул я. - Прекратите!
- Вот видите! - воскликнул он с добродушно-торжествующим видом. - А скажите-ка вот об этом кому-нибудь из здешних. Они сочтут вас идиотом, лжецом или еще того хуже. Вот почему я могу это выносить. Кое-что я для них сделал, но вот что они сделали для меня.
- Дорогой мой, - сказал я, - Для них вы навсегда - тайна.
Наступила пауза.
- Тайна, - повторил он, не поднимая глаз. - Ну, что ж, я должен навсегда здесь остаться.
После захода солнца тьма, казалось, налетала на нас с каждым порывом ветерка. Посреди обнесенной изгородями дорожки я увидел неподвижный, настороженный и словно одноногий силуэт Тамб Итама, а по другую сторону площадки что-то белое двигалось за столбами, поддерживающими крышу. Когда Джим в сопровождении Тамб Итама отправился делать вечерний обход, я один пошел к дому, но тут дорогу мне вдруг преградила девушка, которая, несомненно, ждала этого случая.
Трудно объяснить вам, чего именно хотела она от меня добиться. По-видимому, это было что-то простое - чрезвычайно простое и невыполнимое, - как, скажем, точное описание формы облака. Она хотела получить от меня уверение, подтверждение, объяснение, - не знаю, как назвать, - нет для этого имени.
Под выступом крыши было темно, и я видел только расплывчатые линии ее платья, бледный овал маленького лица, белые блестящие зубы. Когда она ко мне обращала свое лицо, я видел большие темные орбиты глаз, где, казалось, что-то двигалось, - такое движение чудится вам, когда вы смотрите на дно бесконечного, глубокого колодца. Что такое там движется? - спрашиваете вы себя. Какое-нибудь чудовище или лишь затерянные отблески вселенной?
Мне пришло в голову, - не улыбайтесь, - что она в своем неведении была более таинственна, чем сфинкс, предлагающий путникам ребяческие загадки. Ее увезли в Патюзан раньше, чем она прозрела. Здесь она выросла; она ничего не видела, ничего не знала. Я задаю себе вопрос, была ли она уверена в том, что существует, кроме Патюзана, что-то иное. Не постигаю, какое представление составилось у нее о внешнем мире: из обитателей его она знала только обманутую женщину и негодяя отчима. Ее возлюбленный также пришел к ней оттуда; но что будет с ней, если она вернется в тот непостижимый мир, который, казалось, всегда требовал назад свое достояние? Ее мать перед смертью предостерегала ее, рыдая.
Она крепко схватила меня за руку, но как только я остановился, быстро выпустила. Она была отважной и робкой, не боялась ничего, но ее удерживало глубокое неведение и отчужденность, - смелый человек, ощупью пробирающийся во мраке. Я принадлежал к тому неведомому миру, который в любой момент мог потребовать Джима как свою собственность. Я был посвящен в его тайны и намерения, облечен, быть может, властью! Кажется, она считала, что я одним словом своим могу вырвать Джима из ее объятий; я глубоко убежден, что она мучилась от предчувствий во время моих долгих бесед с Джимом; она переживала подлинную и невыносимую пытку, которая привела бы ее к решению меня убить, если бы ее душа была на это способна. Таково мое впечатление, и больше мне нечего вам сказать. Я был ошеломлен и удивлен. Она заставила меня ей верить, но не могу передать вам впечатление, какое произвел на меня этот быстрый, бурный шепот, мягкие страстные интонации, неожиданная пауза и умоляющий жест вытянутых белых рук. Руки упали, призрачная фигура покачнулась, как стебель на ветру, голова поникла. Нельзя было разглядеть черты ее лица, заглянуть в глаза. Два широких рукава взвились во тьме, словно раскрываемые крылья; она стояла молча, сжав голову руками.
ГЛАВА XXXIII
Я был глубоко растроган: юность, ее неведение, ее красота, напоминающая нежную силу полевого цветка, ее трогательные мольбы и беспомощность подействовали на меня почти так же сильно, как на нее действовал этот бессмысленный и понятный страх. Она боялась неизвестного, как боимся мы все, а ее неведение еще шире раздвигало границы этого неизвестного. Я являлся представителем неизвестного мира, который нимало не заботился о Джиме и в нем не нуждался. Я готов был поручиться за равнодушие плодоносной земли, если бы не вспомнил о том, что Джим также принадлежит к этому таинственному, неизвестному миру, породившему ее страхи, а представителем Джима я, во всяком случае, не был. Это заставило меня поколебаться. Безнадежно печальный шепот заставил меня заговорить.
Я стал протестовать и заявил, что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
Зачем же тогда я приехал? Она пошевельнулась и снова замерла неподвижно, словно мраморная статуя в ночи. Я постарался кратко объяснить: дружба, дела. Если есть у меня какое - нибудь желание, то, скорее, я хочу, чтобы он остался…
- Они всегда нас покидают, - прошептала она.
Скорбная мудрость из могилы, которую она украшала цветами, казалось, повеяла на нас в слабом вздохе… Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был уверен и тогда. И убеждение мое окрепло, когда она прошептала, словно думая вслух:
- Он мне в этом клялся.
- Вы его просили? - осведомился я.
Она шагнула вперед.
- Никогда!