Его господин сунул руку в один карман, затем в другой и, наконец, снял с указательного пальца серебряное кольцо Штейна (он обычно его носил) и передал Тамб Итаму. Когда Тамб Итам пустился в путь, в лагере Брауна было темно, и только маленький огонек мерцал сквозь ветви одного из деревьев, срубленных белыми.
Рано вечером Браун получил от Джима сложенный листок бумаги, на котором было написано:
"Путь свободен. Отправляйтесь, как только утренний прилив поднимет вашу лодку. Пусть ваши люди будут осторожны. В кустах по обеим сторонам речонки и за частоколом при устье спрятаны воины. На успех у вас не было бы ни одного шанса, но я не думаю, чтобы вы хотели бойни".
Браун прочел записку, порвал ее на маленькие кусочки и, повернувшись к Корнелиусу, который принес послание, насмешливо сказал:
- Прощайте, мой друг.
В тот день Корнелиус был в форте и шнырял вокруг дома Джима. Джим дал ему записку, так как тот говорил по-английски, был известен Брауну и не подвергался риску попасть под выстрел одного из шайки, что легко могло случиться с кем-нибудь из малайцев, в темноте приближающихся к холму.
Корнелиус, вручив записку, не уходил. Браун сидел у маленького костра; все остальные лежали.
- Я бы мог вам сказать кое-что приятное, - хмуро пробормотал Корнелиус.
Браун не обратил на него внимания.
- Вы его не убили, - продолжал тот, - а что вы за это получаете? Вы бы могли забрать все деньги у раджи - все деньги, и повытрясти все из домов Буги, а теперь у вас нет ничего!
- Убирайтесь отсюда, - проворчал Браун, даже не глядя на него.
Но Корнелиус расположился рядом с ним и стал ему что-то нашептывать, изредка притрагиваясь к его локтю. Слова его заставили Брауна с проклятием выпрямиться: Корнелиус сообщил ему о вооруженном отряде Дэна Уориса в низовьях реки. Сначала Браун решил, что его предали, но, поразмыслив, убедился, что о предательстве не могло быть и речи. Он ничего не ответил, и, немного спустя Корнелиус равнодушным тоном заметил, что есть другой, кружной путь, хорошо ему известный.
- Это знать полезно, - заметил Браун, настораживаясь.
Корнелиус зашептал о том, что происходит в поселке, повторил речи, произнесенные на совете, тихо жужжа в ухо Брауна, словно не желая будить спящих.
- Он думает, что обезвредил меня, не так ли? - очень тихо пробормотал Браун.
- Да! Он идиот! Ребенок! Он явился сюда и ограбил меня, - стрекотал Корнелиус, - и заставил весь народ ему верить. Но если что-нибудь произойдет и они перестанут ему верить, что тогда от него останется? Этот Буги Дэн, что ждет вас в низовьях реки, - тот самый их вождь, который загнал вас на холм, когда вы только что сюда прибыли.
Браун небрежно бросил, что недурно было бы избежать этой встречи. С тем же независимым видом Корнелиус заявил, что знает кружной путь - канал достаточно широкий, по которому лодка Брауна может пройти, минуя стоянку Уориса.
- Вам нужно будет не шуметь, - сказал он, словно что-то вспомнив, - так как в одном месте мы будем проходить как раз позади его стоянки. Пройдем очень близко. Они расположились на берегу и втащили свою лодку.
- О, не бойтесь, мы умеем скользить неслышно, как мыши, - сказал Браун.
Корнелиус потребовал, чтобы его лодку вели на буксире в том случае, если он будет указывать дорогу Брауну.
- Я должен поскорей вернуться назад, - пояснил он.
За два часа до рассвета дозорные известили находившихся за частоколом, что белые злодеи спускаются к своей лодке. Тотчас же все вооруженные люди в Патюзане были приведены в боевую готовность, хотя на берегах реки по-прежнему было тихо, и не будь дымного пламени костров - поселок казался бы спящим, как в мирное время. Тяжелый туман низко повис над водой, и в призрачном сером свете ничего не было видно. Когда шлюпка Брауна выплыла из речонки, Джим стоял на низком мысе перед укреплением раджи - на том самом месте, где он высадился по приезде в Патюзан. В сером свете проступала движущаяся тень - одинокая, массивная и, однако, трудно различимая. Доносился тихий шепот. Браун, сидевший у руля, слышал, как Джим спокойно сказал:
- Путь свободен. Вы лучше доверьтесь течению, пока не рассеялся этот туман. Но скоро он рассеется.
- Да, скоро рассветет, - отозвался Браун.
Человек сорок, стоявшие с мушкетами перед частоколом, затаили дыхание. Буги, владелец пироги, тот самый, кого я видел на веранде Штейна, находился среди них и рассказывал мне потом, что шлюпка, поровнявшись с низким мысом, вдруг словно выросла и нависла, как гора.
- Если вы находите, что лучше переждать день в море, - крикнул Джим, - я постараюсь чего-нибудь вам прислать - мяса, ямсу…
Тень двигалась вперед.
- Хорошо. Пришлите, - донесся из тумана заглушённый голос.
Никто из слушателей не понял смысла этих слов; а затем Браун и его люди уплыли, скрылись бесшумно, словно призраки.
Так Браун, невидимый в тумане, удалялся из Патюзана, сидя бок о бок с Корнелиусом на корме шлюпки.
- Может быть, вы получите мясо, - произнес Корнелиус. - И ямсу. Вы это получите, раз он сказал. Он всегда говорит правду. Он украл все, что у меня было. Думаю, вам мясо нравится больше, чем хорошая пожива.
- Придержите язык за зубами, а то как бы вы не полетели за борт в этот проклятый туман, - сказал Браун.
Лодка, казалось, лежала неподвижно; не видно было ни зги - даже воды у бортов; только водяная пыль, стекаясь в капли, струилась по бородам и лицам.
- Было страшновато, - сказал мне Браун. - Каждому казалось, словно он один плывет в лодке, преследуемый вздохами призраков.
- Швырнете меня, да? Но я-то знаю, где нахожусь, - хмуро пробормотал Корнелиус, - Я здесь много лет прожил.
- И все-таки ничего не рассмотрите в таком тумане, - сказал Браун, откидываясь назад и держа руку на бесполезном румпеле.
- Нет, рассмотрю, - огрызнулся Корнелиус.
- Весьма приятно, - произнес Браун. - Значит, приходится верить, что вы вслепую можете найти канал, о котором говорили?
Корнелиус отвечал утвердительно.
- Вы слишком устали, чтобы грести? - спросил он, помолчав.
- Нет, черт побери! - заорал вдруг Браун, - Вытаскивайте весла.
Раздался громкий стук в тумане, немного спустя сменившийся ровным поскрипыванием невидимых весел в уключинах. За исключением этого, ничто не изменилось, и если бы не поблескивали мокрые лопасти весел, то казалось бы, по словам Брауна, будто они в облаках летят на воздушном шаре. После этого Корнелиус не проронил ни слова и только ворчливо приказал кому-то вычерпать воду из его каноэ, которое шло на буксире за шлюпкой. Понемногу туман побелел, и впереди стало светлеть. Налево Браун увидел мрак, словно поглядел вслед уходящей ночи. Вдруг большой сук, покрытый листьями, навис над его головой, и ветви, с которых стекала роса, показались вдоль бортов лодки. Корнелиус безмолвно взялся за румпель.
ГЛАВА XLIV
Думаю, что они больше не говорили. Лодка вошла в узкий обходный канал, и они продвигались вперед, упираясь веслами в осыпающиеся берега. Было темно, словно огромные черные крылья распростерлись над туманом, заполнившим все пространство до вершин деревьев. Ветви над головой роняли тяжелые капли сквозь туман. Корнелиус что-то прошептал, и Браун приказал своим людям зарядить ружья.
- Я даю вам возможность свести с ними счеты, слышите вы, калеки? - обратился он к своей банде. - Смотрите же, не упустите случая!
В ответ послышалось злобное ворчание. Корнелиус беспокоился о своем каноэ.
Тем временем Тамб Итам достиг места своего назначения. Туман несколько задержал его, но он греб упорно, придерживаясь южного берега. Мало-помалу светлело. Берега по обе страны реки казались темными полосами, на которых можно было различить неясные очертания каких-то столбов и теней из переплетенных вверху веток. На воде лежал еще густой туман, но дозорные смотрели зорко: когда Тамб Итам приблизился к лагерю, два воина вынырнули из тумана и сердито его окликнули. Он им ответил, вскоре к нему подплыло каноэ, и он обменялся новостями с гребцами. Все шло хорошо. Беда миновала. Тогда воины в каноэ отпустили его челнок, за борт которого они держались, и тотчас же исчезли из виду. Он продолжал грести, пока не донеслись до него спокойные голоса; в рассеивающемся тумане он увидел огни костров на песчаной полосе, за которой вставали высокие деревья и кусты. Здесь также был дозорный пост, и Тамб Итама снова окликнули. Он назвал свое имя, дважды ударил веслом, и каноэ врезалось в берег. Это был большой лагерь. Люди отдельными группами сидели на корточках и заглушённым шепотом беседовали. Дымок вился в белом тумане. Маленькие шалаши, приподнятые над землей, были разбиты для начальников отрядов. Мушкеты составили пирамидами, а длинные копья, воткнутые в песок, торчали у костров.
Тамб Итам, приосанившись, потребовал, чтобы его провели к Дэну Уорису. Друг его господина лежал на ложе из бамбука; навес смастерили из палок, покрытых циновками. Дэн Уорис не спал; яркий костер пылал перед его шалашом, походившим на грубо сделанный ковчег. Единственный сын накходы Дорамина ласково ответил на приветствие. Тамб Итам начал с того, что вручил ему кольцо, подтверждавшее слова посланца. Дэн Уорис, опираясь на локоть, повелел ему сообщить все новости.
Начав с освященной обычаями формулы "Добрая весть", Тамб Итам передал подлинные слова Джима. Белым пришельцам, уезжавшим с согласия всех вождей, надлежало предоставить свободный путь вниз по реке. В ответ на вопрос Тамб Итам рассказал обо всем, что произошло на последнем совещании. Дэн Уорис внимательно выслушал до конца, играя кольцом, которое он затем надел на указательный палец правой руки. Когда Тамб Итам умолк, Дэн Уорис отпустил его поесть и отдохнуть. Сейчас же был отдан приказ о возвращении в Патюзан после полудня. Затем Дэн Уорис снова улегся и лежал с открытыми глазами, а его слуги готовили ему пищу у костра; тут же сидел Тамб Итам и разговаривал с людьми, которые очень хотели получить последние новости из города. Туман все больше и больше рассеивался. Караульные лодки лежали на реке, где с минуты на минуту должна была появиться шлюпка белых.
И тогда-то Браун отомстил миру, который отказывал ему после двадцати лет презрительного и отчаянного разбоя в успехе рядового грабителя. То был поступок жестокий и хладнокровный, и это одно утешало его на смертном ложе, словно воспоминание о дерзком вызове. Неслышно высадил он своих людей на противоположном конце острова и повел к лагерю Буги; после краткого, безмолвного, но весьма энергичного внушения Корнелиус, пытавшийся удрать в момент высадки, покорился и стал указывать дорогу, направляясь туда, где кустарник был реже. Браун, закрутив ему руки за спину, сжал кулаком его костлявые кисти и толчками побуждал идти вперед. Корнелиус оставался нем как рыба, гнусный, но верный своему намерению, которого все же не забывал. У края леса люди Брауна рассеялись, спрятавшись за деревья, и ждали. Весь лагерь из конца в конец раскинулся перед ними как на ладони - никто не смотрел в их сторону. Никому и в голову не приходило, что белые разбойники могли узнать об узком канале за островом. Решив, что момент настал, Браун заорал: "Сыпь, ребята!" - и четырнадцать выстрелов слились в один.
По словам Тамб Итама, изумление было так велико, что за исключением тех что упали мертвыми или раненными, долгое время никто не шевелился после первого залпа. Потом кто-то вскрикнул, и тогда у всех вырвался вопль ужаса. В панике заметались они взад и вперед вдоль берега, словно стадо, боящееся воды. Кое-кто прыгнул в реку, но большинство бросилось в воду только тогда, когда был сделан последний залп. Три раза люди Брауна стреляли в толпу, а Браун - один стоявший на виду - ругался и орал:
- Целься ниже! Целься ниже!
При первом же залпе, говорит Тамб Итам, он понял, что случилось. Хотя он и не был ранен, но упал и лежал, словно, мертвый, хотя глаз не закрывал. Как только раздался первый залп, Дэн Уорис, лежавший на своем ложе, вскочил и выбежал на открытый берег - как раз вовремя, чтобы получить пулю в лоб при втором залпе. Тамб Итам видел, как он широко раскинул руки и рухнул. Тогда, говорит он, великий страх охватил его - не раньше. Белые разбойники ушли так же, как и пришли - невидимые.
Затем эти белые люди удаляются, невидимые для Тамб Итама, и словно исчезают с глаз человеческих; и шхуна так же пропадает, как пропадает украденное добро. Но ходят слухи, что месяц спустя белая шлюпка была подобрана грузовым пароходом в Индийском океане. Два сморщенных желтых скелета с мутными глазами признавали авторитет третьего, который заявил, что его имя - Браун, а его судно, идущее на юг и нагруженное яванским сахаром, потерпело аварию и затонуло. Из команды в шесть человек спаслись он и его два спутника. Эти двое умерли на борту парохода, который их спас. Браун дожил до встречи со мной, и могу удостоверить, что свою роль он сыграл до конца.
По-видимому, уезжая с острова, они не подумали о том, чтобы оставить Корнелиусу его каноэ. Самого Корнелиуса Браун отпустил перед первым залпом, дав ему пинка на прощание. Тамб Итам, восстав из мертвых, увидел, как Корнелиус бегает по берегу между трупами и угасающими кострами и тихо кричит. Вдруг он метнулся к воде и, напрягая все силы, попытался столкнуть в воду одну из лодок Буги.
- Потом, до тех пор, пока он меня не увидел, - рассказывал Тамб Итам, - он стоял, глядя на тяжелую лодку и почесывая голову.
- И что затем было с ним? - спросил я.
Тамб Итам, пристально глядя на меня, сделал выразительный жест правой рукой.
- Два раза я ударил, туан, - сказал он, - Увидев, что я приближаюсь, он бросился на землю и стал громко вопить и брыкаться. Он визжал, словно испуганная курица, пока не подошла к нему смерть; тогда он успокоился и лежал, глядя на меня, а жизнь угасала в его глазах.
Покончив с этим, Тамб Итам мешкать не стал. Он понимал, как важно с этой страшной вестью прибыть в форт первым. Конечно, многие из отряда Дэна Уориса остались в живых; но иные, охваченные паникой, переплыли на другой берег реки, другие скрылись в зарослях. Дело в том, что они не знали, кто нанес удар… не явились ли еще новые белые разбойники, не захватили ли они уже всю страну. Они считали себя жертвами великого предательства, обреченными на гибель. Говорят, некоторые вернулись лишь три дня спустя. Однако кое-кто тотчас же постарался вернуться в Патюзан, и одно из каноэ, стороживших в то утро на реке, в момент атаки находилось в виду лагеря. Правда, сначала люди бросились за борт и поплыли к противоположному берегу, но затем вернулись к своей лодке и, испуганные, пустились вверх по течению. Тамб Итам опередил их на час.
ГЛАВА XLV
Когда Тамб Итам, из всех сил работая веслом, приблизился к поселку, женщины, сгрудившиеся на площадках перед домами, ждали возвращения лодок Дэна Уориса. Вид города был праздничный; мужчины, все еще с копьями или ружьями в руках, прохаживались или группами стояли на берегу. Китайские лавки открывались рано, но базарная площадь была пуста, и часовые, поставленные у форта, разглядели Тамб Итама и криком известили остальных. Ворота были раскрыты настежь. Тамб Итам выскочил на берег и со всех ног побежал во двор. Первой он встретил девушку, выходившую из дома.
Тамб Итам, задыхаясь, с дрожащими губами и безумными глазами стоял перед ней и не мог выговорить ни слова. Наконец он быстро сказал:
- Они убили Дэна Уориса и еще многих…
Она сжала руки. Первые ее слова были:
- Закрой ворота.
Многие из находившихся в форту разошлись по домам, но Тамб Итам заторопил стоявших на часах внутри. Девушка осталась посреди двора, а вокруг метались люди.
- Дорамин? - с отчаянием вскричала она, когда Тамб Итам пробегал мимо. Поравнявшись с ней, он торопливо ответил, уловив ее мысль:
- Да! Но ведь порох у нас.
Она схватила его за руку и, указывая на дом, шепнула, вся дрожа.
- Вызови его!
Тамб Итам взлетел по ступеням. Его господин спал.
- Это я, Тамб Итам! - крикнул он у двери. - Принес весть! Она не может ждать.
Он увидел, как Джим повернулся на постели и открыл глаза. Тогда он крикнул:
- Туан, это несчастный день, проклятый день!
Его господин приподнялся на локте - так же, как Дэн Уорис. Тамб Итам старался рассказывать по порядку и называл Дэн Уориса "Сын вождя".
- И тогда Сын вождя призвал старшего из своих гребцов и сказал: "Дай Тамб Итаму поесть"…
Вдруг его господин спустил ноги на пол и повернулся к нему. Лицо его так исказилось, что у того слова застряли в горле.
- Говори! - крикнул Джим, - Он умер?
- Да будет долгой твоя жизнь! - воскликнул Тамб Итам. - Это было великое предательство. Он выбежал, услышав выстрелы, и упал…
Его господин подошел к окну и кулаком ударил в ставню. Комната залилась светом; и тогда твердым голосом, но говоря очень быстро, он приказал немедленно послать в погоню флотилию лодок, приказал разослать вестников; не переставая говорить, он сел на кровать и наклонился, чтобы зашнуровать ботинки; потом вдруг поднял голову.
- Что же ты стоишь? - спросил он; лицо его было багровым. - Не теряй времени!
Тамб Итам не шевельнулся.
- Прости мне, туан, но… но… - запинаясь начал он.
- Что? - крикнул его господин; вид у него был грозный; он наклонился вперед, обеими руками цепляясь за край кровати.
- Небезопасно выходить твоему слуге… к… народу, - сказал Тамб Итам, секунду поколебавшись.
Тогда Джим понял. Он покинул один мир из-за какого-то инстинктивного прыжка, а теперь мир другой - создание его рук - рушился над его головой. Небезопасно выходить его слуге к народу! - Думаю, в этот самый момент он решил встретить катастрофу так, как, по его мнению, только и можно было ее встретить; но мне известно лишь, что он вышел из своей комнаты безмолвно и сел перед длинным столом, во главе которого привык улаживать дела народа, ежедневно провозглашая истину, обитавшую в его сердце. Вторично никто не сможет отнять у него покой. Он сидел, словно каменное изваяние. Тамб Итам почтительно заговорил о приготовлениях к обороне. Девушка, которую Джим любил, вошла и обратилась к нему, но он сделал знак рукой, и ее испугал этот немой призыв к молчанию. Она вышла на веранду и села на пороге, словно своим телом охраняя его от опасностей.
О чем он думал и что вспоминал? Кто скажет! Все рухнуло, и он, - тот, кто однажды уклонился от своего долга, - вновь потерял доверие людей. Мне кажется, что тогда-то он и попробовал писать - кому-нибудь писать - и отказался от этой попытки. Одиночество смыкалось над ним. Люди довершили ему свои жизни. Позже, к вечеру, он подошел к двери и позвал Тамб Итама.
- Ну как? - спросил он.
- Много проливают слез. И гнев велик, - ответил Тамб Итам.
Джим поднял на него глаза.
- Ты знаешь, - прошептал он.
- Да, туан, - ответил Тамб Итам. - Твой слуга знает, и ворота заперты. Мы должны будем сражаться.
- Сражаться! За что? - спросил он.
- За нашу жизнь.
- У меня нет жизни, - совсем тихо сказал он.