- Как окончил я школу, мать мне нашла место мальчика при торговце овощами. Он потерял голос, и я должен был за него выкрикивать о товаре… Тоже прежде надо было выучиться кричать, потому что о каждом товаре в Лондоне на свой лад кричат… Всякое самое пустячное дело требует выучки - тогда только и можно хорошо исполнять дело. И я скоро отлично кричал и зарабатывал себе горлом квартиру, стол и два шиллинга в неделю… Так дожил я до шестнадцати лет и затем переменил, по совету матери, карьеру - сделался яличником на Темзе… Тут уже не горлом, а руками надо было брать… Вам знакомо это дело, джентльмены… Работал я таким манером два года и, нечего скрывать, был недурным гребцом, умел ругаться не хуже матроса и не прочь был выпить в компании… Ну и в карты научился играть… Мало ли чему научится молодой человек среди не очень-то разборчивых товарищей… Всего было. Юность-то была очень скверно проведена, и некому было в ту пору остановить меня и от выпивки и от игры. Сперва как будто начинает человек шутя, понемногу, а что дальше, то больше втягивается… Тут уже труднее остановиться. Другие, мол, пьют и играют, отчего же и мне не делать того же. Смотришь, к дьяволу в когти и попался и совесть потерял и стыд. И однажды вечером, когда я сидел в таверне и был довольно-таки пьян, за мной пришел один человек: "Немедленно, говорит, поезжайте к матери. Она больна и вас зовет".
Старый Билль примолк и задумчиво стал набивать трубку.
Казалось, что те воспоминания о далеком прошлом, которые он собирался рассказывать, несмотря на их отдаленность, восставали перед ним, налагая на его лицо печать грусти.
- Да, джентльмены, - продолжал Старый Билль после затяжки, - я в пьяном виде поехал, но только не в гостиницу, а в госпиталь Святого Патрикия… И только я слегка отрезвился, когда увидал мать на койке умирающею. Ее раздавил дилижанс на улице в этот день, и ее привезли в госпиталь. Она пристально взглянула на меня и велела нагнуться. И когда я нагнулся, она поцеловала меня и заплакала, а потом чуть слышно, прерывающимся голосом сказала: "Милый мальчик, милый, милый… Прости меня, что я не сумела тебя лучше устроить… Я не виновата, сынок, что не могла быть с тобой… Да сохранит тебя бог!" И сунула мне затем в руки кошелек: "На черный день, говорит, пригодится. Поцелуй меня еще раз!" И после этого стала бредить… об отце вспоминала, прощала его… всякую всячину говорила… А этак часа через два скончалась… Тут уж я, джентльмены, совсем отрезвел и понял, какой я был скотиной… Через два дня я похоронил мать и остался один-одинешенек на свете… Очень тогда тяжело было… И вспоминать о тогдашнем скотстве скверно… Да и забыть нельзя, что я пьяный видел мать в последний раз…
- И после этого бросили пить, Билль? - участливо спросил Чайкин.
- Имел намерение, Чайк, имел намерение бросить и даже слово себе давал больше не напиваться и в карты не играть, а кончил тем, что через неделю опять закутил и проиграл все деньги, которые оставила мать. Целых тридцать фунтов, джентльмены… А на эти деньги я мог бы несколько своих лодок завести, а то и купить суденышко и заняться рыбною ловлей в море… Так сперва я и подумывал, да джин все эти хорошие мысли вышиб из головы… Вы это должны понимать, Дун. Не правда ли?
- Очень даже понимаю. Я прежде до умопомрачения иногда пил. И сколько за это меня пороли, если бы вы только знали, Билль! - проговорил Дунаев с добродушным смехом, показывавшим, что бывший русский матрос давно забыл и простил эту порку.
- Могу представить себе, хотя и не испытал этого удовольствия. А что вы, Дун, пили и, верно, необыкновенно много пили, чтоб дойти, как вы говорите, до умопомрачения, так это видно.
- Почему? - смеясь спросил Дунаев.
- А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.
- Что ж тогда?
- Разве не помните?
- Право, не помню.
- Я смотрел, как вы дули ром стаканами, когда агенты вас подпаивали, чтоб обыграть наверняка… Я видел немало людей, способных влить в себя много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал…
- Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым. Однако продолжайте, Билль, продолжайте… Вы очень любопытно рассказываете… Вон и Чайк ждет не дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он не пьет.
- Так-таки ничего, Чайк? - спросил Билль.
- Пива бутылку-другую когда пил прежде… Да здесь вот шерри-коблер научился пить… Да и то хочу бросить… Не люблю я никаких напитков, кроме чая да кофе! - словно бы оправдывался Чайкин. - Так продолжайте, Билль… Пожалуйста, продолжайте!
- Ну ладно… Продолжать так продолжать, пока не придет почта. Она всегда запаздывает, а сегодня мы приехали на "Перекресток" раньше, чем обыкновенно… На чем я остановился-то, джентльмены?..
- На том, как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы! - подсказал Дунаев.
- Подлинно вышиб, если я вместо того, чтобы купить рыболовное судно, остался поденным яличником у хозяина…
- А по скольку вы получали?
- Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру. А есть должен был на свой счет. Ну да, кроме жалованья, еще от джентльменов-пассажиров перепадало… дарили…
- Это в России называется получить "на чай", - вставил Дунаев.
- И выпить водки? - спросил Старый Билль.
- Ну, разумеется…
- У нас просто давали без определения надобности, хоть никто и не сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему дарили… И выходит, тот же чай! - засмеялся Билль.
- И много в день этих пенсов набирали?
- Да не перебивай, пожалуйста, Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты все его перебиваешь! - проговорил вдруг по-русски Чайкин.
- О чем это, Чайк? - спросил Билль.
Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.
Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:
- Жил я, джентльмены, яличником, свободным яличником, и, как уж я говорил вначале, вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со мною, как я вам объяснял, поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то мне моя солдатская куртка стала еще ненавистнее… Вы понимаете, джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей, так и хорошее кажется дурным, а дурное так и вовсе отчаянным… Ну, я терпеть не хотел. Подал жалобу и представил куда следует те двадцать пять фунтов, за которые продался…
- Какие это деньги. Билль? За что? - осведомился Чайкин.
- А за то, что я продавался на службу.
- Кто платит их?
- Правительство.
- И всем желающим?
- Всем. Некоторым красавцам и высокого роста и больше платят… А в России разве ничего не платят?
- Нет. Взяли - и шабаш! - ответил Дунаев.
- Жду неделю, другую, третью ответа на мое прошение. Ответа никакого. Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе этом было сказано, что просьба моя была рассмотрена как следует во всех подходящих канцеляриях и что она отклонена, как законному удовлетворению не подлежащая… Прочитал это я и тогда же решил про себя бежать со службы в Америку. В тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали в газетах… Но только первое время бежать нельзя было: очень сторожили новобранцев и никуда не выпускали из казарм. Строго было, и дезертиров, ежели ловили, присуждали к строгому заключению в тюрьме… Ну, я, разумеется, не пожелал, как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы на каторгу и решил выждать время… И так эта мысль мною завладела, что я ее и днем и ночью имел в голове… Разбогатеть думал в Америке… И берег эти самые двадцать пять фунтов, чтобы на них уехать… Потом, когда я приехал в Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! - не без гордости прибавил Старый Билль.
- Кому вернули? - спросил Чайкин.
- Правительству. В свой полк послал…
- И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? - спросил Дунаев.
- А разве вам можно было бы ехать в Англию? - осведомился Чайкин.
- Разумеется, можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня не смел тронуть, тем более что я американский гражданин, слава богу! - с гордостью проговорил Билль. - Но только я в Англии с тех пор, как убежал из нее, не был. Да и что мне там было делать? Я там был бы один как перст… Родных ни души… Друг один был яличник, так и тот утонул в пьяном виде вскоре после моего отъезда, - я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал. Нет, я не ездил, джентльмены! - повторил Билль.
Вдруг он примолк и, сделав знак рукой, чтобы молчали, зорко смотрел пред собой на траву.
- Чайк! Несите охотничье ружье! - чуть слышно прошептал он. - Обойдите сзади к фургону.
Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.
Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.
Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля…
Вдруг с громким кудахтаньем из травы тяжело поднялась, шумно хлопая крыльями, пара фазанов, блестя на солнце перьями. Раздались один за другим два выстрела, и через несколько минут Билль вернулся с двумя крупными птицами.
- Вот у нас, джентльмены, и отличное жаркое будет к обеду! - весело проговорил он… - Кто из вас ощиплет и выпотрошит птицу, пока я буду рассказывать вам историю своей жизни?
- Я это дело обработаю, Билль! - сказал Дунаев, беря из рук Билля фазанов.
- Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?
- Фазаны! - ответил Дунаев.
- У нас в России их нет?
- На Кавказе есть… черноморские матросики говорили. Вкусная птица!
И Дунаев принялся ощипывать птиц.
А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:
- Шесть месяцев, джентльмены, я прослужил на службе ее величества королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении нашего полка в Индию, я ночью удрал из казарм, продал форму и купил себе дешевую пару платья, шляпу и две смены белья - и с утренним поездом в Ливерпуль, как раз к отходу эмигрантского парохода в Америку. Бумаги свои мне дал мой друг яличник, и я под его именем был принят палубным пассажиром на пароход.
По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею фамилией: "Билль Робине", если вам интересно знать мою фамилию, хотя уже давно меня зовут в этой стране просто Старым Биллем. Прежде звали дядей Биллем, но уж теперь какой же я "дядя"…
Когда я ступил после пятнадцатидневного плавания - тогда пароходы не так шибко ходили, как нынче - на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт… Но я скоро нашел работу - поступил кочегаром на буксирный пароход, и дело мое было сделано… Не стану вам рассказывать, джентльмены, сколько я перепробовал профессий за два года: был я и конюхом, и разносчиком, и сторожем в цирке. Через два года у меня была тысяча долларов, и мне повезло… я попробовал играть на бирже, и через шесть месяцев у меня было двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил… Но легкая нажива уже соблазняла меня, джентльмены… Работа казалась уж мне нестоящим трудом… Мне хотелось быстро разбогатеть, и я отправился в южные штаты пробовать там счастия… Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я стал посещать игорные дома и сделался профессиональным игроком. Шулером не был, в этом могу вас уверить, но играл каждый день, водил компанию с подозрительными джентльменами и пьянствовал. Наконец и играть не на что стало… А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело. Мне не хотелось работать и хотелось жить хорошо… И опять дьявол взял меня в свои когти, но на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по Темзе на шлюпке… Я поступил в шайку агентов, но не убийц, а только грабителей… мы останавливали дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то на одной дороге, то на другой, и снова у меня появились денежки, и снова я пьянствовал и кутил, пока… пока не случилось того, чему лучше бы не случаться, джентльмены, хоть этому я и обязан тем, что стал другим человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!.. Да и почты еще не видать! - проговорил глухим голосом Билль, взглядывая на дорогу, по которой должна была ехать почта.
И хотя Старый Билль и хотел рассказать то, чему "лучше было бы не случаться" и что случилось много-много лет тому назад, тем не менее он все-таки не решался и, опустив глаза, уставил их на кучку золы погасшего костра.
Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и понимал, как трудно ему продолжать. И ему жаль было этого симпатичного старика, и ему очень хотелось, чтобы он не продолжал, не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно, хотелось бы совсем забыть.
И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.
- Куда вы? - спросил Билль.
- А немного пройтись… Ноги размять… И утро уж очень хорошее! - отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.
Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность Чайкина и необыкновенно ласково взглянул на него.
- Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! - сказал Билль.
- Мы недалеко.
Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:
- Ты чего позвал?
- А так… пройдемся… Пусть Билль один побудет…
- А что?
- Да ему что-то не хочется рассказывать. Верно, что-нибудь тяжелое для него…
- Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой, в этих краях у многих бывали такие дела, про кои неохота рассказывать… Ну да быль молодцу не в укор…
- А все-таки совесть зазрит…
- Здесь не у многих. Было и сплыло. Никому дела нет, что я в прошлом году делал, - веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого стыдиться… Он зато давно правильным человеком стал. Его во всей округе почитают и уважают за его справедливость и честность… Старики здешние говорят, что Билль первый человек… Его в Денвере хотели в шерифы выбирать…
- Не пошел?
- Не пошел. "Лучше, говорит, дилижанщиком останусь".
- Не зарится на должность?
- Простой… И добер к человеку… Поможет в беде. Он многим помогает по малости. У него есть деньжонки… Скопил кое-что.
- Так отчего он не оставит своей работы? Трудная…
- Привык, и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как дилижанщиком.
- Почему?
- А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.
Они продолжали идти молча по дороге. Солнце уж поднялось высоко и пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.
- Тоже вот и мой бывший капитан Блэк. Должно, и у него много на душе разных делов! - наконец проговорил Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие его мысли.
- Мало ли у этакого отчаянного дьявола… Ты рассказывал, как он расправлялся.
- То-то, расправлялся, как зверь, можно сказать А все-таки должна подойти такая линия, что бросить дол жен человек все такие дела. Кому раньше, кому позже… Может, перед самой смертью…
- От этого людям, брат, не легче…
- А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?
- Бог знает… А ты, Чайкин, не нудь себя такими мыслями, вот что я тебе скажу.
- Отчего?
- Оттого, что только себя в тоску вгоняешь. Что будет, то и будет, а пока что каждый человек должен около себя заботиться… А ты уж больно допытываешься: как да почему все вокруг происходит… Ну да здешняя сторона тебя скоро обломает… Однако идем назад… Солнце-то больно греет.
Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.
Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.
- Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? - спросил Билль.
- Нагулялись, Билль.
- А почты все нет…
- То-то, нет.
- Так уж я вам докончу про свои прежние грехи… Я понял, зачем вы уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал и сказал себе: "Нечего скрывать, Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное…"
- Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! - заметил Дунаев. - Вас все уважают.
- Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сделал с тех пор - подчеркнул Билль. - А с тех пор прошло лет тридцать пять… Так слушайте, джентльмены, почему Билль, прежний пьяница, мот и игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.
И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:
- Как теперь помню, было это позднею осенью. Сидел я в гостинице в одном из городов южного штата, - зачем вам название города? - как ко мне входит наш президент Томми (он давно повешен, джентльмены!) и говорит: "На днях хорошее дельце будет, Билль. Едет в Нью-Орлеан богатый плантатор с семейством и с деньгами. Так не худо, говорит, поживиться его капиталом. Кошелек туго набит". Мы вчетвером в ту же ночь и уехали из города и расположились лагерем вблизи одного ущелья, вроде Скалистого, будто охотники. Ну, разумеется, провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы весело проводили время в ожидании поживы… А тем временем мы успели поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел неосторожность проезжать мимо нас… Так прошло два дня… Эти два дня только Томми был совершенно трезв, а мы трое не то чтобы совсем пьяны, а так, в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии, угощая вином. Это он называл "поддать пару". Так вот, джентльмены, были мы под парами, когда на третье утро, на заре, мы вчетвером, в масках конечно, подъехали к большой дорожной карете и приказали кучеру остановиться… Карета остановилась. Но сидящие в карете, вместо того чтобы встретить нас благосклонно и отдать свои кошельки, пустили в нас несколько зарядов из револьверов, и двое из наших упали с лошадей… Тогда Томми крикнул: "Билль, защищайся!" - и разрядил свой бульдог… Выстрелил и я, честное слово, почти не глядя, и вдруг услышал жалобный детский стон… Этого стона я никогда не забуду… Бывают времена, когда я его слышу… Он стоит в ушах и напоминает мне, что я - детоубийца.
Старый Билль помолчал.
- Дальше нечего рассказывать. Томми прикончил своими пулями плантатора, его молодую жену и девочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лет пяти… Томми пристрелил и кучера негра… Когда я увидел убитую мною девочку, то я почувствовал весь ужас своего злодейства… А Томми говорит: "Пожива нам досталась хорошая!" И вынул из кармана мертвого кошелек и разбил шкатулку. Она была вся полна золотом… А я, джентльмены, глядел на все и ничего не понимал. Словно бы на меня вдруг столбняк напал… И потом, как снова пришел в себя, я во весь дух поскакал прочь от этого места…
Билль снова примолк.
Чайкин находился под впечатлением рассказа. Потрясенный, он весь как-то съежился, и лицо его подергивалось.
А Дунаев заметил:
- Вы ведь не нарочно, Билль, убили ребенка. Вы ведь нечаянно…
- А не будь я в ту пору мерзавцем, не будь я агентом, так и нечаянности этой не было бы, Дун… Какое уж это утешение. Надо правде в глаза смотреть. Правда, Чайк?
- Правда, - чуть слышно промолвил Чайкин.
И опять наступило молчание.
- Что ж дальше вы сделали, Билль? - спросил наконец Дунаев.