Он бывал у больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал его рассказами о том, как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая "линия".
- Новый закон-положенье вышло, Вась… командир читал, - чтобы не драть, а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь… Вздохнули матросы. И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних. И адмирал на смотру обнадежил нас: "Теперь, говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас не будут… А если свиноватил кто, будут судить…" И ко мне подошел: "Ты, говорит, Кирюшкин, что навестить товарища просился?" - "Я, говорю, ваше превосходительство!" - "Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с богом. И я уверен, говорит, что будешь возвращаться на клипер в своем виде?.." - "Постараюсь, ваше превосходительство!" - "То-то, постарайся… Я прошу тебя об этом. Я, говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты оправдай, говорит, мое доверие, Кирюшкин!" И таково ласково говорит и ласково глазами смотрит. Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты думал, братец ты мой? Вот я у тебя четвертый раз и возвращаюсь на "Проворный" в своем виде… Даже самому удивительно. И все ребята дивуются, что у Кирюшкина ни в одном глазе! А почему? - словно бы задавая самому себе вопрос, воскликнул матрос.
И после паузы, во время которой он усиленно теребил рукой штанину, отвечал:
- А потому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говорит, что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня, - обязательно после того, как я от тебя ухожу, пропустил бы несколько стаканчиков… А вот поручился и… держусь… Прямо от тебя на шлюпку и на "Проворный".
- Умен, видно, адмирал! - промолвил Чайкин.
- А что?
- Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.
- Добер. Матросы с "Муромца" сказывали, что страсть добер… Нет, ты только рассуди, Вась, - за меня, за пропойцу, поручился… Ведь обязан я оправдать его? - снова возвратился к тому же вопросу, видимо, польщенный этим поручительством, старый матрос.
- Конечно, обязан! - ответил Чайкин.
- То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу…
- А потом? - с тревожным участием спрашивал Чайкин.
- А ежели отпустят на берег по форме всю вахту, тогда я погуляю: адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.
Затем Кирюшкин не без своеобразного своего остроумия давал краткие характеристики новых капитана и старшего офицера:
- Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий - скрозь видит. Добер, однако с матросами горд. Душевности, значит, в нем к матросу нет… А должно полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги… Тот, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный был. Помнишь, как мы, Вась, у Надежного мыса штурмовали?
- Как не помнить! помню.
- Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!
Чайкин невольно вспомнил про "отчаянность" капитана Блэка и сказал:
- Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.
- Где?
- А на купеческом бриге, на котором год служил.
И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.
- Да, дьявол был твой капитан! - похвалил Кирюшкин. - Моли бога, что целы тогда остались…
- Небось все матросы тогда бога-то вспоминали. Ну, а новый старший офицер каков? - спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к "новой линии" на "Проворном", благодаря которой матросы вздохнули.
- Проще капитана. Матроса до себя допускает. Когда и пошутит, когда и слово скажет… И затейно, я тебе скажу, ругается… И не то чтобы с сердцем, а для порядка… Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки подбирает, что… умора!.. Ребята слушают и смеются… И шустрый такой, маленький… как волчок по клиперу носится. Ему так и дали прозвище "Волчок". "Запылил, как порох, Волчок-то наш". А на аврале зря не суетится, нельзя сказать… Хорошо правит авралом…
- И не дерется?
- Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика… И то легко, ровно комар пискнул, смазал… Однако боцманам и унтерцерам строго-настрого приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было…
- И не дерутся?
- То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! - И, помолчав, прибавил: - И никак им нельзя не драться, если правильно рассудить!
- Будто бы и нельзя? - усомнился Чайкин.
- Да как же! Ежели теперича ты не отдал, скажем, марс-фал или вовремя не раздернул шкота, как тебя не вдарить? Не бежать же из-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарил - и шабаш! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдет… Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты - ну, начисти зубы… отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то и в тюрьму, а то и в арестантские роты… человеку и крышка! А тут отдубасили - и вся недолга! Только надо дубасить с рассудком, вот в чем дело… И опомнясь боцман так и говорил на баке… насчет этого самого.
- Что он говорил?
- А говорил: "Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю, а если кто свиноватит, я буду сам шлифовать… Согласны? - спрашивает. Не станете на меня претензию оказывать?"
- Что ж матросы?
- Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком…
- Боцман обещал?
- Обещал, что без вышиба зубов. И все унтерцеры обещали… А ежели не сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.
- Жаловаться станете? - спросил Чайкин.
- Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а проучим, как проучивали… Изобьем на берегу - будут помнить!
Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал, что можно жить и без того, чтобы драться: живут же здесь люди - и никто не смеет другого ударить.
Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не поддерживал спора и только скептически покачивал головой.
Казалось, один только он не придавал героического значения поступку Чайкина, хотя и был очень доволен, что русский матросик показал свою "отчаянность" перед американцами. Он не видел в этом поступке ничего героического, потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так, как и Чайкин, да и не раз в течение службы совершал не менее героические поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море товарищей. И за это никакой награды, кроме чарки водки, не получал и, разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.
Вот почему его дивили все эти чествования, которые устраивали американцы Чайкину, и нисколько не удивил отказ Чайкина от больших денег, предложенных ему отцом спасенной девочки. И когда об этом отказе Кирюшкин узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:
- Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами…
- А то как же?..
- Оправдал, значит, себя…
И Чайкину необыкновенно приятно было услышать одобрение именно от Кирюшкина.
Обыкновенно за четверть часа до семи, вдоволь наговоривши Чайкину обо всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин всегда нетерпеливо ждал его прихода.
Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:
- Уважь, Иваныч, голубчик, принеси черного сухарика. Давно не пробовал… Тут все белый хлеб. И хотя меня кормят до отвала и всяких пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.
Кирюшкин обещал принести и заметил:
- То-то оно и есть… И по сухарику соскучился… Так как же останешься ты в этой Америке?.. Совсем пропадешь в ней…
3
Однажды утром, когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно довольный, что раны его заживают и нет уже никаких болей, сидел в кресле около стола, на котором стоял чудный букет чайных роз, присланных ему матерью спасенной девочки, и разговаривал с верным Дунаевым, неотлучно находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:
- Вас хочет видеть русский адмирал, начальник эскадры. Хотите его принять, Чайк?
В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.
"Зачем ко мне идет адмирал?" - думал Чайкин и не знал, как ему быть.
- Если вам визит этот неприятен, Чайк, то я могу сказать, что вы чувствуете себя нехорошо и не можете его принять… Вы, кажется, не расположены видеть адмирала, Чайк? - прибавила в виде вопроса сиделка.
- Нет, зачем же врать! - промолвил смущенно Чайкин.
- Так, чтоб не врать, я просто скажу, что вы не хотите его видеть, Чайк. Сказать?
- Это будет обидно для адмирала…
- А ну его… Пусть обижается! - заметил по-русски Дунаев.
- За что зря обиждать… Он, может, от доброго сердца пришел, а я скажу: "Уходи!.."
И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:
- Попросите адмирала…
И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со стола хлебные соринки и не без некоторого страха прежнего матроса ждал появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.
Тот же страх испытывал и Дунаев, хотя и хотел показать, что он совершенно равнодушен к приходу адмирала.
- А я пока уйду… Может, он захочет с тобой о чем-нибудь секретно говорить, Вась…
И Дунаев пошел к выходу и, встретившись около дверей с адмиралом, невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.
- Бывший матрос? - спросил, останавливаясь, адмирал и ласково улыбнулся.
- Точно так, ваше превосходительство! - отвечал Дунаев по старой привычке.
- С какого судна?
- С "Люрика", ваше превосходительство.
- Давно здесь?
- Пять лет, ваше превосходительство.
- Какие занятия?
- Возчиком был, а теперь вот около Чайкина нахожусь, ваше превосходительство!
- Слышал… хорошо, что Чайкин не один…
- К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.
- Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?
- Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..
- А по какой причине ты оставил судно?
- Претензию подавал адмиралу на капитана "Люрика", ваше превосходительство.
Адмирал не сомневался, что Дунаев говорит правду: командир "Рюрика" даже и в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от службы.
- И не скучаешь по России?
- Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.
- Совсем американцем стал! - улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с ног до головы Дунаева, и направился к креслу, где сидел похудалый, побледневший и испуганный Чайкин.
Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.
- Здравствуй, Чайкин!
- Здравия желаю, ваше превосходительство! - отвечал тихим, утомленным голосом Чайкин.
От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.
- Садись, садись скорей! Тебе нельзя стоять! - участливо проговорил адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.
- Трудно еще, ваше превосходительство… Первый раз встал с постели.
И словно бы виновато улыбаясь, что не может стоять перед адмиралом, Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.
- Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! - проговорил он.
- Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.
- А я пришел к тебе, чтобы сказать, как я рад был узнать о подвиге русского матроса.
Чайкин застенчиво молчал.
- Но мне, признаюсь, очень жаль было узнать, что ты русский человек и принужден оставаться на чужбине… Я знаю, что тебя вынудило остаться здесь… Страх перед наказанием? Да?
- Точно так, ваше превосходительство… Я опоздал на шлюпку и боялся, что меня накажут… и остался…
- Слушай, Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь, и никто тебя не может отсюда вытребовать… Но если ты хочешь вернуться, даю тебе слово, что ты никакому наказанию не подвергнешься. Я буду за тебя просить начальство. Оно уважит мою просьбу.
- Премного благодарен на добром слове, ваше превосходительство! - с чувством произнес Чайкин.
- И знай, что милостью нашего государя телесные наказания отменены… На клипере новое начальство, и того, что было прежде, не будет… Тебя сделают унтер-офицером.
Чайкин молчал.
- Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! - еще раз ласково повторил адмирал, объяснявший молчание матроса недоверием к его словам.
- Никак нет, ваше превосходительство! - тихо, но твердо ответил Чайкин.
- И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?
- И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.
- Что ж ты думаешь здесь делать? Опять матросом будешь, как был, на купеческом бриге?
- Никак нет, ваше превосходительство, - при земле буду. Как поправлюсь, поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.
- Ну, дай бог тебе успеха, Чайкин… Будь счастлив! - сказал адмирал, поднимаясь.
- Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
- Не нужно ли тебе чего?..
- Покорно благодарю. Ничего не нужно, ваше превосходительство!
- Может, деньги нужны… Ты скажи. Я ведь русский, а не американец!
- Дай вам бог за ласковое слово, ваше превосходительство, что не погнушались зайти к беглому матросу! - взволнованно проговорил Чайкин. - Но только не извольте беспокоиться: я ни в чем не нуждаюсь, у меня и деньги есть.
- Прощай, братец… Кирюшкин тебя навещает?
- Навещает, ваше превосходительство!
Адмирал ласково кивнул головой и вышел из комнаты. Сейчас же явился Дунаев.
- Ну, что он с тобой говорил?
- По-хорошему говорил, словно и не адмирал. Прост. И так он ласково обошелся, что у меня и страх прошел… И я ему все обсказал без всякой опаски… С ним не страшно говорить.
- Добер. Сразу видно! - подтвердил и Дунаев.
- Кабы таких адмиралов да побольше было! - промолвил Чайкин.
- Зачем же он к тебе приходил?
- Проведать приходил… А еще звал на клипер. Обнадеживал, что ничего мне не будет. Унтерцером сулил сделать… Да я не согласился…
- А он осерчал? уговаривал?
- И не осерчал и не уговаривал. "Живи, говорит, счастливо!"
Чайкин примолк и задумался.
- Да, брат Дунаев, если бы побольше таких начальников, то и нашему брату легче было бы жить! - наконец промолвил он.
- Редки только такие. С таким легко, а как заместо его да другой поступит, других понятиев, - еще тяжелей станет жить флотскому человеку… То ли дело здесь…
- Зато здесь бедному плохо… Богачи утесняют… Везде, братец ты мой, какая-нибудь неправда да живет!..
ГЛАВА VII
1
- О господин Чайк!.. Не подумайте обо мне дурно, господин Чайк, ежели я до сих пор не заходил к вам, не скажите: "Какая неблагодарная скотина Абрамсон!.. Какая свинья Абрамсон!.." О, если б вы знали, отчего я до сих пор не приходил к вам…
И Абрамсон, в обтрепанном платье, похожем на лохмотья, ставший, казалось, совсем немощным стариком, бледный, осунувшийся, с лицом, полным скорби и отчаяния, крепко пожал своими костлявыми пальцами руку Чайкина и, беспомощно опустившись на кресло, примолк.
Чайкин в первую минуту подумал, что Абрамсон потерпел полную неудачу со своей ваксой, и, желая подбодрить его, проговорил:
- Нечего падать духом, господин Абрамсон. Бог даст, дела поправятся… Ежели вакса не пошла…
- Какая вакса, господин Чайк?!. О, если б вакса!..
- Что же такое?..
- Ривка… Я только вчера мою Ривку закопал в землю… Дитю свою единственную, Чайк!
И старик опустил голову и вытирал слезы своей грязной рукой.
- И вольный воздух не помог, - заговорил он через минуту, едва сдерживая рыдания, - и доктор не помог… Каждый день ездил… по три доллара платил ему из тех денег, что вы дали на ваксу… лекарство прописывал, а не спас Ривку… "Ежели бы, говорит, раньше схватили… А то, говорит, у нее запущенная болезнь… повреждение легких…" Я в ноги ему кланялся, просил спасти Ривку, по пять долларов обещал давать, - он не согласился. "Я, говорит, не бог…" А она-то, дитю мое, все думала, что поправится… Меня успокаивала. "Не плачьте, говорит, папенька… Я здорова буду…" И все вас, Чайк, вспоминала… жалела вас, что вы за свое геройство пострадали… Газеты читала, где о вас было писано… "Вот, говорит, какой он"… И все собиралась идти к вам… Все надеялась… А сама что ни день, то худела и ровно свечка таяла… И я около нее безотлучно находился… Баловал ее на ваши деньги… И как она радовалась, что я больше не приводил матросов с тех пор, как вы помогли, Чайк… Как вас благодарила!.. "Вот, говорит, поправлюсь, беспременно сама поблагодарю"… И все требовала газеты о вас читать… Сама уж не могла… Вовсе ослабела. И какая она умница была, если б вы знали!.. И какое чувствительное у нее было сердце! И как наказал меня бог, Чайк, о, как наказал за мои грехи, за то, что я дурным гешефтом занимался… Ривочка часто плакала об этом… И тогда, когда я привел вас, Чайк, и велел приготовить вам нехороший пунш, она не согласилась, и жена не согласилась… И Ривка грозилась, что уйдет от меня, если с вами, Чайк, я нехорошо поступлю…
Чайкин сочувственно слушал горестные излияния старого еврея и жалел его и хотел как-нибудь смягчить его горе, но понимал, что это невозможно, что никакими словами не поможешь.
И, когда Абрамсон смолк и, подавленный скорбью, поник головой, Чайкин пожал его руку.
Скоро Абрамсон поднялся с кресла и стал прощаться.
Тогда Чайкин спросил:
- Вы на старой квартире, Абрам Исакиевич?
- Пока на старой… Хочу оставить ее…
- И скоро?
- Первого числа… Наймем с женой комнату…
- Так вы, Абрам Исакиевич, дайте ваш новый адрес… Я, как выпишусь, зайду к вам… А пока позвольте мне, как компаньону, внести еще деньги на вашу ваксу… Вот получите сто долларов…
Абрамсон энергично закивал отрицательно головой, и слезы блестели на его глазах, когда он наконец проговорил:
- Не надо… не надо. Вы и так помогли. И у меня еще осталось пятьдесят долларов. Мы, бог даст, как-нибудь проживем… Я с ларьком буду ходить… а не то газеты продавать… Спасибо вам, Чайк!
И Абрамсон, словно бы боясь соблазна в виде банкового билета, поторопился уйти.
2
Однажды утром, за несколько дней до выписки Чайкина из госпиталя, к нему явился высокий господин пожилых лет, в каком-то необыкновенно ярком полосатом пиджаке и в таких же штанах, в цилиндре, и, пожавши Чайкину руку, сел в кресло, заложил нога на ногу, сплюнул на пол и спросил:
- Имею честь видеть знаменитого мистера Чайка?
- Я самый.
- Очень приятно, сэр… А я директор общедоступного театра, в котором даются ежедневно всякие представления… Доллар за вход во всякие места… Публики всегда множество.
И с этими словами директор вынул из кармана красную, необычайных размеров афишу, сунул ее в руку Чайкина и, указывая пальцем на конец афиши, сказал:
- Прочтите!
Несколько изумленный Чайкин прочел напечатанный крупнейшими буквами анонс:
"В непродолжительном времени будет поставлена пьеса: "Пожар на пристани, или Спасение ребенка".
- Прочли? - спросил директор.
- Прочел! - отвечал Чайкин.
- И поняли, конечно, зачем я пришел к вам, мистер Чайк?