- Это очень благородно с вашей стороны, Элдерсон. Господин председатель, я полагаю, что мы можем отметить, как это благородно со стороны нашего директора-распорядителя.
Ага, эта старая мямля! "Благородно"! Старая баба!
Резкий голос председателя нарушил молчание:
- Речь идет об очень серьезном вопросе, о всей нашей политике. Я считал бы необходимым присутствие лорда Фонтеноя.
- Если вы хотите, чтобы я подписал отчет, - резко сказал Сомс, - то решение надо принять сегодня. Я остаюсь при своем убеждении. А вы поступайте, как вам будет угодно.
Он бросил последнюю фразу из сочувствия к остальным - все-таки неприятно, когда вас к чему-то принуждают! Наступило минутное молчание, и тотчас все стали обсуждать вопрос с тем намеренным многословием, которым пытаются смягчить уже навязанное решение.
Прошло четверть часа, прежде чем председатель объявил:
- Итак, мы постановили, господа, объявить в отчете, что ввиду неустойчивого положения на континенте мы пока прекращаем страхование иностранных контрактов.
Сомс победил. Он вышел из зала успокоенный, но растерянный.
Да, он выдержал характер; их уважение к нему явно возросло; их приязнь - если она вообще существовала - явно уменьшилась. Но почему Элдерсон так изворачивался? Сомс вспомнил беспокойный косой взгляд стальных глаз директора при намеке на то, что вопрос будет поднят на общем собрании.
Это его задело! Но почему? Неужели он подделал цифры? Не может быть! Слишком трудно было бы обмануть бухгалтеров. Если Сомс кому-нибудь верил, так это бухгалтерам. Сэндис и Дживон - неподкупные люди. Нет, не то! Он поднял глаза. Купол св. Павла уже призрачно затуманился на вечереющем небе - и ничего ему не посоветовал. Сомсу мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить, но никого не было; и он пошел быстрее среди торопливой толпы. Засунув руку глубоко в карман, он вдруг нащупал что-то постороннее, липкое. "Боже! - подумал он, - эта ерунда! Бросить их в водосток? Вот будь у них ребенок, было бы кому отнести шары. Надо заставить Аннет поговорить с Флёр". Он знал по собственному давнишнему опыту, к чему приводят скверные привычки. А почему бы ему самому не поговорить с ней? Сегодня он там ночует. Но тут его охватило такое-то беспомощное сознание своего неведения. Эта нынешняя молодежь! О чем они, в сущности, думают, что чувствуют? Неужели "Старый Монт" прав? Неужели они не интересуются ничем, кроме настоящего момента, неужели они не верят в прогресс, в продолжение рода? Правда, Европа в тупике. Но разве не то же было после наполеоновских войн? Он не мог помнить своего деда, "Гордого Доссета": старик умер за пять лет до его рождения. Но он отлично помнил, как тетя Энн, родившаяся в 1799 году, часто рассказывала об "этом ужасном Бонапарте - мы звали его Бонапартишкой, мой милый", о том, как ее отец получал от восьми до десяти процентов дохода; и какое впечатление "эти чартисты" произвели на теток Джулию и Эстер, - а ведь это было много позднее. И все же, несмотря на это, вспомните эпоху Виктории! Золотой век, когда стоило собирать вещи, заводить детей. А почему бы не начать снова? Консоли поднимаются непрестанно с тех пор, как умер Тимоти. Даже если и рай и ад отменены, нет оснований не жить, как прежде. Ведь ни один из его дядей не верил ни в рай, ни в ад - однако они разбогатели, все имели семьи, кроме Тимоти и Суизина. Нет! Рай и ад ни при чем! В чем же тогда перемена, если только она действительно существует? И вдруг Сомсу стало ясно, в чем дело. Эти, нынешние, все слишком много говорят; слишком много и слишком быстро! У них от этого скоро пропадет интерес ко всему на свете. Они высасывают жизнь и бросают кожуру, и… кстати, надо непременно купить эту картину Джорджа!.. Неужели молодежь умнее его поколения? А если так, то чем это объяснить? Может быть, их питанием? Этот салат из омаров, которым Флёр накормила его в воскресенье! Он съел его - ужасная гадость! Но от этого не стал разговорчивее. Нет! Наверное, дело не в питании. И потом вообще - ум! Да где же теперь такие умы, которые могут сравниться с викторианцами - с Дарвином, Гексли, Диккенсом, Дизраэли, даже со стариком Гладстоном? Да он сам еще помнил судей и адвокатов, которые казались гигантами по сравнению с нынешними; так же как он помнил, что его отцу Джемсу судьи, которых он знал в молодости, казались гигантами по сравнению с современниками Сомса. Если судить по этому, ум постепенно вырождается. Нет, здесь что-то другое. Сейчас в моде такая штука, называемая психоанализом, по которой выходит, что поступки людей зависят не от того, что они ели за завтраком или с какой ноги встали с постели, как считалось в доброе старое время, а от какого-то потрясения, испытанного в далеком прошлом и абсолютно забытого. Подсознание? Выдумки! Выдумки - и микробы! Просто у этого поколения пищеварение скверное. Его отец и его дядя вечно жаловались на печень, но никогда с ними ничего не случалось и никогда им не были нужны все эти витамины, искусственные зубы, психотерапия, газеты, психоанализ, спиритизм, ограничение рождаемости, остеопатия, радиовещание и прочее. "Машины! - подумал Сомс. - Вот в чем, вероятно, дело!" Как можно во что-нибудь верить, когда все так вертится? Да тут и цыплят не пересчитать - так они бегут! Но у Флёр умная головка! "Да, - подумал он, - и французские зубы - все может разгрызть. Два года! Надо поговорить с ней, пока эта привычка не укоренилась. Ее мать так не медлила!" И, увидев перед собой подъезд "Клуба знатоков", он вошел.
Швейцар вышел ему навстречу. Какой-то джентльмен ждет Сомса.
- Какой джентльмен? - покосился Сомс.
- Кажется, ваш племянник, сэр, мистер Вэл Дарти.
- Вэл Дарти? Гм! Где он?
- В маленькой гостиной, сэр.
Маленькая гостиная - единственная комната клуба, в которую допускались те, кто не состоял в нем членом, - была расположена в конце коридора и обставлена довольно убого, как будто клуб говорил: "Видите, что значит не принадлежать к числу моих членов". Сомс зашел туда. Вэл Дарти курил папиросу и, видимо, был поглощен созерцанием единственного интересного предмета в комнате - своего собственного отражения в зеркале над камином.
Сомс всегда встречал племянника, ожидая, что тот скажет: "Знаете, дядя Сомс, я разорен в пух и прах". Разводит скаковых лошадей! Это к добру не приведет!
- Ну, как поживаешь? - сказал Сомс.
Лицо в зеркале повернулось - и там отразился рыжеватый стриженый затылок.
- Ничего, живем, спасибо! А вы отлично выглядите, дядя Сомс. Я пришел спросить - неужели мне надо принять этих кляч старого Джорджа Форсайта? Они ни к черту не годятся.
- Дареному коню в зубы смотреть? - сказал Сомс.
- Конечно, - проговорил Вэл, - но они до того плохи! Пока я заплачу налог, пошлю их на продажу и продам, они не будут стоить и шести пенсов. Одна из них падает, только поглядишь на нее. А две другие - с запалом. Несчастный старикан держал их просто потому, что никак не мог с ними развязаться. Им по пятьсот лет.
- А я думал, ты любишь лошадей, - сказал Сомс. - Разве ты не можешь их пустить на выпас?
- Н-да, - сухо сказал Вэл, - но мне ведь надо зарабатывать себе на жизнь. Я даже жене ничего не сказал - побоялся, что она посоветует принять. Я боюсь, что если я их продам, они мне будут сниться. Они годятся только на живодерню. Нельзя ли мне написать душеприказчикам и сказать, что я не настолько богат, чтобы взять их?
- Можно, - сказал Сомс, и слова: "Как поживает твоя жена?" - так и не сошли с его губ. Она была дочерью его врага, молодого Джолиона. Этот человек умер, но факт оставался фактом.
- Ладно, так и сделаю, - сказал Вэл. - Как сошли похороны?
- Очень просто - я и не вмешивался.
Дни парадных похорон прошли. Ни цветов, ни лошадей, ни султанов из перьев - моторный катафалк, несколько автомобилей - вот и весь почет, какой ныне оказывают покойникам. Тоже знамение времени!
- Я сегодня ночую на Грин-стрит, - сказал Вэл. - Кажется, вы не там остановились, правда?
- Нет, - сказал Сомс и не мог не заметить, как на лице племянника отразилось облегчение.
- Да, кстати, дядя Сомс, вы мне советуете купить акции ОГС?
- Наоборот. Я собираюсь посоветовать твоей матери продать их. Скажи ей, что я завтра зайду.
- Почему? А я думал…
- Есть причины, - отрезал Сомс.
- Ну ладно, пока!
Сомс холодно пожал племяннику руку, посмотрел ему вслед.
"Пока!" - выражение, укоренившееся после бурской войны; Сомс никак не мог к нему привыкнуть, совершенно бессмысленное слово! Он пошел в читальню. "Знатоки" стояли и сидели за столами, но Сомс - самый необщительный человек на свете - предпочел одиночество в глубокой нише окна. Он сидел там, потирая ноготь указательного пальца другим пальцем, и разжевывал смысл жизни. В конце концов, в чем же ее сущность? Вот был Джордж. Ему легко жилось - он никогда не работал! А вот он сам работает всю жизнь. И все равно рано или поздно его похоронят, да еще, чего доброго, на моторном катафалке. Взять его зятя - молодого Монта: вечно болтает бог знает о чем; и взять этого тощего парня, который продал ему шары нынче днем. И старый Фонтеной, и лакей, вон там у стола, все - и работающие и безработные, члены парламента и священники на кафедрах - к чему все это? В Мейплдерхеме был старый садовник, который изо дня в день подстригал лужайки; если бы он бросил работать - во что превратились бы лужайки? Так и жизнь - садовник, подравнивающий лужайки. Другая жизнь нет, он в нее не верил, но если даже принять эту возможность - наверно, там то же самое. Стричь лужайки, чтобы все шло гладко! А какой смысл? И, поймав себя на таких пессимистических мыслях, он встал. Лучше пойти к Флёр - там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, что в переодевании к обеду есть какой-то смысл, но в общем - это все вроде стрижки лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! Вечно делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?
Подходя к Саут-сквер, он налетел на какого-то молодого человека: повернув голову, тот как будто смотрел кому-то вслед. Сомс остановился, не зная, извиниться ли ему или ждать извинений.
Молодой человек отрывисто бросил: "Виноват, сэр", - и прошел дальше смуглый, стройный человек; и какой голодный взгляд - только, видно, голод не тот, что связан с желудком. Буркнув: "Ничего", - Сомс тоже прошел дальше и позвонил у двери дочери. Она сама ему открыла. На ней была шапочка и меховая шубка: значит, она только что пришла. Сомс вспомнил молодого человека. Может быть, он провожал Флёр? Какое у нее прелестное лицо! Обязательно надо с ней поговорить. Если только она начнет бегать…
Однако он отложил разговор до вечера, когда собирался уже проститься с ней на ночь. Майкл ушел на собрание, где выступал кандидат лейбористской партии, - как будто не мог придумать ничего лучшего!
- Ты уже два года замужем, дитя мое, и, я полагаю, тебе пора подумать о будущем. О детях говорят много всякой ерунды. Дело обстоит гораздо проще. Надеюсь, ты понимаешь это?
Флёр сидела, откинувшись на диванные подушки, покачивая ногой. Ее глаза стали чуть беспокойнее, но щеки даже не порозовели.
- Конечно, - проговорила она, - но зачем спешить, папа?
- Ну, не знаю, - проворчал Сомс. - У французов и у нашей королевской фамилии есть хорошее обыкновение - отделываться от этого пораньше. Мало ли что может случиться - лучше обезопасить себя - Ты очень привлекательна, дитя мое, и мне бы не хотелось, чтобы ты так разбрасывалась. У тебя столько всяких друзей!
- Да, - сказала Флёр.
- Ведь ты ладишь с Майклом, правда?
- О, конечно!
- Ну так чего же ждать? Помни, что твой сын будет этим, как его там…
В этих словах, несомненно, была уступка: он инстинктивно не любил всякие титулы и звания.
- А может быть, будет не сын? - сказала Флёр.
- В твои годы это легко поправимо.
- Ну, папа, я совсем не хочу много детей. Одного, может быть - двух.
- Да, - сказал Сомс, - но я-то, пожалуй, предпочел бы дочку вроде… ну, вроде тебя, например.
Ее глаза смягчились, она перевела взгляд с его лица на кончик своей ноги, на собаку, обвела глазами комнату.
- Не знаю… страшно связывает… как будто сама себе роешь могилу.
- Ну, я бы не сказал, что это так страшно, - попытался возразить Сомс.
- И ни один мужчина не скажет, папочка.
- Твоя мать без тебя не могла бы жить, - сказал он, но тут же вспомнил, как ее мать чуть не погибла из-за нее и как все могло бы сорваться, если бы не он; и Сомс молча погрузился в созерцание беспокойной туфли Флёр.
- Что же, - сказал он наконец, - я считал, что нужно поговорить об этом. Я… я хочу, чтобы ты была совершенно счастлива.
Флёр встала и поцеловала его в лоб.
- Я знаю, папочка, - сказала она. - Я эгоистка и свинья. Я подумаю об этом. Я… я даже уже думала, по правде сказать.
- Вот это правильно, - сказал Сомс. - Это правильно! У тебя светлая головка - для меня это большое утешение. Спокойной ночи, милая.
И он пошел спать. Если и был в чем-нибудь смысл, то только в продолжении своего рода, хотя и это стояло под вопросом. "Не знаю, - подумал он, - может быть, стоило ее спросить, не был ли этот молодой человек… но лучше молодежь оставить в покое!" По правде говоря, он их не понимал. Его глаза остановились на бумажном пакетике с этими… этими штуками, которые он купил. Он вынул их из кармана пальто, чтоб от них отвязаться, - но как? В огонь - нельзя, будет скверно пахнуть. Он остановился у туалетного столика, взял одну из пленок и посмотрел на нее. Господи помилуй! И вдруг, вытерев мундштучок носовым платком, стал надувать шар. Он дул, пока не устали щеки, и потом, зажав отверстие, взял кусочек нитки и завязал шар. Поддал его рукой, тот полетел - красный, нелепый - и сел на его постель. Гм! Он взял второй шар и тоже надул. Красный и зеленый! Фу ты! Если кто-нибудь войдет и увидит! Он открыл окно, выгнал оба шара в ночную темень и захлопнул окно. Пусть летают там, в темноте! Нервная усмешка искривила его губы. Утром люди их увидят. Ну что ж! Куда же еще девать такие штуки?
XIII. ПЛЕН
Майкл пошел на собрание лейбористской партии отчасти потому, что ему так хотелось, отчасти из сочувствия к "Старому Форсайту"; ему всегда казалось, что он ограбил Сомса. Старик так замечательно относился к Флёр, и Майкл оставлял их вдвоем, когда только, мог.
Поскольку избиратели по большей части неорганизованные рабочие, а не члены союза, это, вероятно, будет одно из тех собраний, которые лейбористская интеллигенция проводит, лишь бы "отвязаться". Всяческие чувства - "ерунда", руководство людьми превращено просто в снисхождение к ним, значит, можно ожидать, что будут говорить на чисто деловые, экономические темы, не касаясь таких презренных факторов, как живой человек. Майкл привык слышать, как позорят людей, если они не одобряют перемен, ссылаясь на то, что человек по своей природе постоянен; он привык, что людей презирают за выражение сочувствия; он знал, что надо исходить исключительно из экономики. Да и, кроме того, эти выступления были много приятнее крикливых речей в северном районе или в Хайд-парке, которые невольно вызывали в нем самом противное, подсознательное классовое чувство.
Когда Майкл приехал, митинг был в полном разгаре и кандидат лейбористской партии безжалостно изобличал все язвы капитализма, который, по его мнению, привел к войне. И для того, чтобы снова не началась война, говорил оратор, надо установить такой строй, при котором народы всех стран не испытывали бы слишком больших лишений. Личность, по словам оратора, стоит выше нации, часть которой она составляет; и перед партией стоит задача: создать такие экономические условия, в которых личность могла бы свободно совершенствовать свои природные данные. Только таким путем, говорил он, прекратятся эти массовые движения и волнения, которые угрожают спокойствию всего мира. Говорил он хорошо. Майкл слушал и одобрительно хмыкал почти вслух и вдруг поймал себя на том, - что думает о себе, о Уилфриде и Флёр. Сможет ли он когда-нибудь "свободно усовершенствовать свои природные данные" настолько, чтобы так не тянуться к Флёр? Стремился ли он к этому? Нет, конечно. И в слова оратора он вложил какие-то человеческие чувства. Не слишком ли сильно все чего-нибудь хотят? И разве это не естественно? А если так, то разве не будут всегда накапливаться у целой массы людей какие-то стремления - целые разливы примитивных желаний, вроде желания удержаться над водой, когда? тонешь? Ему вдруг показалось, что в своих доводах кандидат забывает об элементарных законах трения и теплоты, что это сухие разглагольствования кабинетного человек, после скудного завтрака. Майкл внимательно посмотрел на сухое, умное, скептическое лицо оратора. "Нет настоящей закваски!" - подумал он. И когда тот сел, он встал и вышел.
История с Уилфридом расстроила его невероятно. Как он ни старался забыть об этом, как ни пытался иронией уничтожить сомнение, оно продолжало разъедать его спокойную и счастливую уверенность. Жена - и лучший друг! Сто раз на, дню он уверял себя, что верит Флёр. Но Уилфрид настолько привлекательнее его самого, а Флёр достойна лучшего из лучших. Кроме того, Уилфрид мучается - тоже не очень приятно думать об этом. Как покончить с этой историей, как вернуть спокойствие себе, ему, ей? Флёр ничего ему не говорит, а спрашивать просто невозможно. Даже нельзя показать, как ему тяжело! Да, темная история; и, насколько он понимает, исхода нет. Ничего не остается, как крепче замкнуться в себе, быть с Флёр как можно ласковее и стараться не чувствовать горечи по отношению к Уилфриду. Какой ад!