Он пошел по набережной Челси. В небе, широком и темном, переливались звезды. На реке, темной и широкой, лежали маслянистые полосы от уличных фонарей. Простор неба и реки успокоил Майкла. К черту меланхолию! Какая путаная, странная, милая, подчас горькая штука - жизнь! И всегда увлекательная игра на счастье - как бы ни легли карты сейчас! В окопах он думал: "Только бы выбраться отсюда, и я никогда в жизни не буду ни на что жаловаться". Как редко он вспоминал сейчас об этом! Говорят, человеческое тело обновляется каждые семь лет. Через три года его тело уже не будет таким, как в окопах, - оно станет телом "мирного времени" с угашенными воспоминаниями. Если бы только Флёр откровенно сказала ему, что она чувствует по отношению к Уилфриду, как она решила поступить - ведь она, наверно, что-то решила. А стихи Уилфрида? Может быть, его проклятая страсть претворится в стихи, как говорил Барт? Но кто же тогда станет их печатать? Сквернейшая история! Впрочем, ночь прекрасна, и самое главное - не быть скотиной. Красота - и сознание, что ты не скотина! Вот и все, да еще, пожалуй, смех - комическая сторона событий! Надо сохранить чувство юмора во что бы то ни стало! И Майкл, замедлив шаги под полуосыпавшимися ветвями платанов, похожими в темноте на перья, пытался найти комическую сторону своего положения. Но ничего не выходило. Очевидно, в любви абсолютно ничего смешного нет. Может быть, он научится не любить ее? Но нет, она держит его в плену. Может быть, она это делает нарочно? Никогда! Флёр просто не способна делать то, что делают другие женщины, держать мужей впроголодь и кормить их, когда им бывают нужны платья, меха, драгоценности! Гнусно!
Он подошел к Вестминстеру. Только половина одиннадцатого! Не поехать ли сейчас к Уилфриду и выяснить отношения? Это все равно, что пытаться заставить стрелки часов идти в обратную сторону. Что пользы говорить: "Ты любишь Флёр, не надо ее любить". Что пользы, если Уилфрид скажет ему то же самое? "Ведь в конце концов я был первым у Флёр", - подумал он. Чистая случайность, но факт! Может, в этом и кроется опасность? Он для нее уже потерял новизну, ничего неожиданного - она в нем не находит. А ведь сколько раз они оба соглашались, что в новизне - вся соль жизни, весь интерес, вся действенность. И новизна теперь в Уилфриде. Да, да! Очевидно, не все сказано тем, что "юридически и фактически" Флёр принадлежит ему. Он повернул с набережной домой - чудесная часть Лондона, чудесная площадь; все чудесно, кроме вот этого проклятого осложнения. Что-то мягкое, словно большой лист, дважды коснулось его уха. Он удивленно обернулся: кругом пусто, ни одного дерева. Что-то летает в темноте, что-то круглое; он протянул руку - оно отскочило. Что это? Детский шарик? Он схватил его обеими руками и поднес к фонарю: как будто зеленый. Странно! Он посмотрел наверх. Два окна освещены - одно из них в комнате Флёр. Неужели это его собственное счастье воздушным шаром вылетело из дому? Болезненная игра воображения! Вот осел! Просто порыв ветра - детская игрушка отвязалась и улетела! Он осторожно нес шарик. Надо показать Флёр. Он открыл дверь. В холле темно - она наверху. Он поднялся, раскачивая шарик на пальце. Флёр стояла перед зеркалом.
- Это еще что у тебя? - удивилась она.
Кровь снова прилила к сердцу Майкла. Смешно, до чего он боялся, что шар имеет какое-нибудь отношение к ней.
- Не знаю, детка; упал мне на шляпу - наверно, свалился с неба. - И он подбросил шарик. Тот взлетел, упал, подпрыгнул два раза, закружился и затих.
- Какой ты ребенок, Майкл! Я уверена, что ты купил его.
Майкл подошел ближе и остановился.
- Честное слово! Что за несчастье быть влюбленным!
- Ты так думаешь?
- Всегда один целует, а другой не подставляет щеку.
- Но я-то ведь подставляю.
- Флёр!
Она улыбнулась.
- Ну, целуй же!
Обнимая ее, Майкл подумал: "Она держит меня, делает со мной все, что хочет, и я ничего не знаю о ней".
А в углу послышалась тихая возня - это Тинг-а-Линг обнюхивал шарик.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. МАРКА ПАДАЕТ
Положение дел все более и более раздражало Сомса особенно после общего собрания пайщиков ОГС. Оно прошло по тому же старому образцу, как проходят все такие собрания: пустая и гладкая - не придерешься! - речь председателя, подмасленная двумя надежными пайщиками и подкисленная выступлением двух менее надежных пайщиков, и, наконец, обычная болтовня по поводу дивидендов. Он пошел на собрание мрачный, вернулся еще мрачнее. Если Сомс что-нибудь себе вбивал в голову, то ему труднее было отделаться от этого, чем сыру отделаться от своего запаха. Почти треть контрактов иностранные, и притом почти все - германские! А марка падает! Марка стала падать с той минуты, как он согласился на выплату дивидендов. А почему? Откуда подул ветер? Против обыкновения, Сомс стал вчитываться в политический отдел своей газеты. Эти французы - он никогда им не доверял, особенно со времени своей второй женитьбы, - эти французы, как видно, собираются валять дурака! Он заметил, что их газеты никогда не упустят случая поддеть политику Англии; кажется, они думают, что Англия будет плясать под их дудку! А марка и франк и всякая прочая валюта продолжает падать! И хотя Сомсу и свойственно было радоваться, что на бумажки его страны можно накупить большое количество бумажек других стран, он понимал, что все это глупо и нереально и что ОГС в будущем году дивидендов не выплатит. ОГС - солидное предприятие; невыплата дивидендов будет явным признаком плохого руководства. Страхование - одно из тех немногих дел на нашей земле, которые можно и нужно вести без всякого риска. Если бы не это, он никогда не вошел бы в правление. И вдруг обнаружить, что страхование велось не так и что он тоже в этом виноват! Как бы то ни было, он заставил Уинифрид продать акции, хотя они уже слегка упали.
- Я думала, что это такая верная вещь, Сомс, - жаловалась она, - ведь так неприятно терять на акциях!
Он отрезал беспощадно:
- Если не продашь, потеряешь больше.
И она послушалась. Если семьи Роджера и Николаса, которые по его совету тоже накупили акций, не продали их - пусть пеняют на себя! Он просил Уинифрид предупредить их. У него самого были только его вступительные акции, и потеря была бы незначительна, так как его директорский оклад вполне компенсировал ее. Личная заинтересованность роли не играла - его просто мучило сознание, что тут замешаны иностранцы и что его непогрешимость поставлена под вопрос.
Рождество он провел спокойно в Мейплдерхеме. Он ненавидел рождество и праздновал его только потому, что жена его была француженка и ее национальным праздником был Новый год. Нечего потакать всяким иностранным обычаям. Но праздновать рождество без детей! Ему вспомнились зеленая хвоя и хлопушки в доме на Парк-Лейн, его детство, семейные вечера. Как он злился, когда получал что-нибудь символическое - кольцо или наперсток вместо шиллинга! Санта-Клауса на Парк-Лейн не признавали отчасти потому, что дети давно "раскусили" старика, отчасти потому, что это было слишком несовременно. Эмили, его мать, не допустила бы этого. Да, кстати: этот Уильям Гоулдинг, ингерер, до того запутал этих людей в Геральдическом управлении, что Сомс прекратил дальнейшие расследования: нечего давать им тратить его деньги на сентиментальную прихоть, которая никаких материальных выгод не сулит. Этот узколобый "Старый Монт" хвастает своими предками - тем более имеется оснований не заводить себе предков, чтоб нечем было хвастать. И Форсайты и Голдинги - хорошие коренные английские семьи, а больше ничего не требуется. А если во Флёр и в ее ребенке, если только у нее будет ребенок, есть примесь французской крови - что ж, теперь делу не поможешь.
В отношении внука Сомс был осведомлен не больше, чем в октябре. Флёр провела рождество у Монтов, но обещала скоро приехать к нему. Надо будет заставить мать расспросить ее.
Погода стояла удивительно мягкая. Сомс даже выехал как-то на лодке поудить рыбу. В теплом пальто он стоял с удочкой, ожидая окуней или плотвы покрупнее, но выудил только пескаря - никому не нужен, даже прислуга их нынче не ест. Его серые глаза задумчиво смотрели на серую воду под серым небом, и он мысленно следил за падением марки. Она упала катастрофически одиннадцатого января, когда французы заняли Рур. За завтраком он сказал Аннет:
- Что выделывают твои соотечественники! Посмотри, как упала марка!
- Какое мне дело до марки? - возразила она, наливая себе кофе. - Мне нужно, чтобы они не смели больше нападать на мою родину. Я надеюсь, что они испытают хоть часть тех страданий, которые испытали мы.
- Ты, - сказал Сомс, - ты-то никаких страданий не испытала.
Аннет поднесла руку к тому месту, где должно было находиться ее сердце, в чем Сомс иногда сомневался.
- Я испытывала страдания тут, - проговорила она.
- Что-то не замечал. Никогда ты не сидела без масла. Что же, по-твоему, будет с Европой в ближайшие тридцать лет? Что будет с британской торговлей?
- Мы, французы, смотрим дальше своего носа, - горячо возразила Аннет. - Мы знаем, что побежденных нужно действительно подчинить себе, иначе они начнут мстить. Вы, англичане, такие тряпки!
- Тряпки? - повторил Сомс. - Говоришь, как ребенок. Разве мы могли бы занять такое положение в мире, если бы были тряпками?
- Это - от вашего себялюбия. Вы холодны и себялюбивы.
- Холодны, себялюбивы - и тряпки! Нет, это не подходит. Поищи другое определение.
- Ваша тряпичность - в вашем образе мыслей, в ваших разговорах; но ваш инстинкт обеспечивает вам успех, а вы, англичане, инстинктивно холодны и эгоистичны, Сомс. Вы все - помесь лицемерия, глупости и эгоизма.
Сомс взял немного варенья.
- Так, сказал он, - ну, а французы? Циничны, скупы, мстительны. А немцы - сентиментальны, упрямы и грубы. Обругать другого всякий может. Лучше держаться друг от друга подальше. А вы, французы, никогда этого не делаете.
Статная фигура Аннет надменно выпрямилась.
- Когда связан с человеком так, как я связана с тобой, Сомс, или как мы, французы, связаны с немцами, надо быть или хозяином, или подчиненным.
Сомс перестал мазать хлеб.
- А ты себя считаешь хозяином в этом доме?
- Да, Сомс.
- Ах так! Можешь завтра же уезжать во Францию.
Брови Аннет иронически поднялись.
- Нет, друг мой, я, пожалуй, подожду, ты все еще слишком молод.
Но Сомс уже пожалел о своем замечании - в свои годы он совсем не хотел таких передряг - и сказал более спокойно:
- Компромисс - это сущность всяких разумных отношений и между отдельными людьми и между странами. Нельзя чуть ли не каждый год заново портить себе жизнь.
- Это так по-английски! - пробормотала Аннет. - Мы ведь никогда не знаем, что вы, англичане, будете делать. Вы всегда ждете, откуда подует ветер.
Сомс, как ни глубоко он сочувствовал такой характеристике, во всякое другое время обязательно стал бы возражать - неудобно признаться в собственном непостоянстве. Но марка падала, как кирпичи с воза, и он был раздражен до последнего предела.
- А почему бы нам и не выжидать? Зачем бросаться в авантюры, из которых потом не выберешься? Я не желаю спорить. Французы и англичане никогда не ладили между собой и никогда не поладят.
Аннет встала.
- Ты прав, мой друг. Entente, mais pas cordiale. Что ты сегодня делаешь?
- Еду в город, - хмуро ответил Сомс. - Ваше драгоценное правительство напортило во всех делах так, что дальше идти некуда.
- Ты будешь там ночевать?
- Не знаю.
- Ну прощай! Всего доброго! - и она вышла из-за стола.
Сомс угрюмо задумался над хлебом с вареньем - падение марки не шло у него из ум? - и был рад, когда изящная фигура Аннет скрылась с глаз: сейчас ему было не до французских фокусов. Ему страшно хотелось сказать кому-нибудь: "Я же вам говорил!" Но надо подождать, пока найдется, кому сказать.
Прекрасный день, совсем теплый. И, захватив зонтик, чтобы предотвратить дождь, Сомс отправился на станцию.
В вагоне все говорили о Руре. Сомс терпеть не мог разговаривать с незнакомыми и слушал, прикрывшись газетой. Настроение в публике было до странности похоже на его собственное. Поскольку события причиняли неприятности "гуннам" - их одобряли; поскольку они причиняли неприятности английской торговле - их осуждали; а так как в данный момент любовь к английской торговле была сильнее ненависти к гуннам, события получили совсем отрицательную оценку. Замечание какого-то франкофила насчет того, что французы правы, ограждая себя любой ценой, было принято весьма холодно. В Мейденхеде в вагон вошел новый пассажир, и Сомс сразу понял, что сейчас начнется беспокойство. У пассажира были седые волосы, румяное лицо, живые глаза и подвижные брови, и через пять минут он уже спрашивал всех бодрым голосом, слышали ли они о Лиге наций? Первое впечатление Сомса подтвердилось; он выглянул из-за газеты. Ну ясно, сейчас этот тип оседлает своего конька! Вот, пошел! Суть не в том, объявил новый пассажир, получит ли Германия тумака, Англия - монету, а французы - утешение, а в том, получит ли весь мир спокойную и мирную жизнь. Сомс опустил газету. Если действительно хочешь мира, продолжал пассажир, надо забыть свои личные интересы и думать об интересах всего людского коллектива. Благо всех есть благо каждого. Сомс сразу почуял ошибку. Может быть, и так, но благо одного не всегда будет благом для всех. Он почувствовал, что если не сдержится, он возразит этому человеку. Человек этот - чужой, из споров вообще ничего хорошего не выходит. Но, к несчастью, его молчание среди общих споров о том, что от Лиги наций "толку не дождешься", показалось оратору сочувственным, и этот тип непрестанно подмигивал ему. Спрятаться за газетой было бы слишком подчеркнуто, и положение Сомса становилось все более ложным, пока поезд не остановился у Пэддингтонского вокзала. Он поспешил к такси. Голос за его спиной проговорил:
- Безнадежная публика, сэр, правда? Рад, что хоть вы со мной согласились.
- Конечно, - буркнул Сомс. - Такси!
- Если только Лига наций не будет функционировать, мы все провалимся в преисподнюю.
Сомс повернул ручку дверцы.
- Конечно, - повторил он. - Полтри, - бросил он шоферу, садясь. Его не поймаешь - этот человек определенно смутьян.
В такси он понял, насколько он расстроен. Он сказал шоферу: "Полтри!" - адрес, который контора "Форсайт, Бастард и Форсайт" переменила двадцать два года назад, когда, слившись с конторой "Кэткот, Холидей и Кингсон", стала называться "Кэткот, Кингсон и Форсайт". Исправив ошибку, он опустил голову в мрачном раздумье. Падение марки! Теперь все понимают, в чем дело, но если ОГС перестанет выплачивать дивиденды - можно ли тогда надеяться, что пайщики будут считать виновниками французов, а не директоров? Сомнительно! Директоры должны были все предвидеть. Впрочем, в этом можно обвинять всех директоров, кроме него: он лично никогда бы не взялся за иностранные дела. Если бы он только мог с кем-нибудь поговорить обо всем! Но старый Грэдмен не поймет его соображений. И, приехав в контору, он с некоторым раздражением посмотрел на старика, неизменно сидящего на своем стуле-вертушке.
- А, мистер Сомс, я ждал вас сегодня все утро. Тут вас спрашивал какой-то молодой человек из ОГС. Не хотел сказать, в чем дело, говорит, что хочет видеть вас лично. Он оставил свой номер телефона.
- О! - сказал Сомс.
- Совсем юнец, из канцелярии.
- Как он выглядит?
- Очень аккуратный, приятный молодой человек. Произвел на меня вполне хорошее впечатление. Фамилия его Баттерфилд.
- Ну, позвоните ему, скажите, что я здесь, - и, подойдя к окну, Сомс уставился на совершенно пустую стену напротив.
Так как он не принимал активного участия в делах конторы, кабинет его был расположен далеко, чтоб никто не мешал. Молодой человек! Странное посещение! И он бросил через плечо:
- Не уходите, когда он явится, Грэдмен, я о нем ничего не знаю.
Мир меняется, люди умирают, марка падает, но Грэдмен всегда тут - седой, верный; воплощенная преданность и надежная опора, настоящий якорь.
Послышался скрипучий, вкрадчивый голос Грэдмена:
- Эти французские дела - нехорошо, сэр. Горячая публика. Я помню, как ваш батюшка, мистер Джемс, пришел в тот день, как была объявлена франко-прусская война, - он совсем еще был молодым, лет шестьдесят, не больше, Я точно помню его слова: "Ну вот, - сказал он, - я так и знал". И до сей поры ничего не изменилось. Ведь немцы и французы - что собака с кошкой.
Сомс, который повернулся было к Грэдмену, снова уставился в пустую стену. Бедный старик Грэдмен совсем устарел! Что бы он сказал, если бы узнал, что Сомс принимает участие в страховании иностранных контрактов?
Оттого, что перед ним сидел старый, верный Грэдмен, ему как-то легче стало думать о будущем. Сам он, возможно, проживет еще лет двадцать. Что он увидит за это время? Какой станет старая Англия к концу этого срока? "Что бы ни говорили газеты, мы не так глупы, как кажется, - подумал он. - Только бы нам суметь удержаться от всякой наносной чуши и идти своим путем".
- Мистер Баттерфилд, сэр!
Гм! Юноша, видно, поторопился. Под прикрытием добродушно-вкрадчивых приветствий Грэдмена, Сомс "произвел разведку", как выражался его дядя Роджер. Аккуратно одет, отложной воротничок, шляпу держит в руке - совсем обыкновенный, скромный малый. Сомс слегка кивнул ему.
- Вы хотели меня видеть?
- Наедине, сэр, если разрешите.
- Мистер Грэдмен - моя правая рука.
Голос Грэдмена ласково заскрипел:
- Можете излагать ваше дело. За эти стены ничего не выносится, молодой человек.
- Я служу в конторе ОГС, сэр. Дело в том, что я случайно получил некоторые сведения, и теперь у меня неспокойно на душе. Зная, что вы адвокат, сэр, я предпочел обратиться к вам, а не к председателю. Скажите мне как юрист: должен ли я, как служащий Общества, всегда в первую очередь считаться с его интересами?
- Разумеется, - сказал Сомс.
- Мне неприятно это дело, сэр, и вы, надеюсь, поверите, что я пришел не по личным причинам, а просто из чувства долга.
Сомс пристально посмотрел на него. Большие влажные глаза юноши казались ему похожими на глаза преданной собаки.
- А в чем дело? - спросил он.
Баттерфилд облизнул сухие губы.
- Дело в страховании наших германских контрактов, сэр.
Сомс насторожил уши, и без того слегка торчащие кверху.
- Дело очень серьезное, - продолжал молодой человек, - и я не знаю, как это отразится на мне, но должен сказать, что я сегодня утром подслушал частный разговор.