Впереди уже виднелись танки. Они рассыпались за обратным скатом небольшого пригорка, и вражеские снаряды либо летели через них, либо рвались на гребне. Это была мертвая зона, недосягаемая для немецкой артиллерии, и танки умело использовали ее.
Чуть в стороне стояла одинокая "тридцатьчетверка". Она не дошла до спасительной черты и теперь - черная, еще дымящаяся - уже не представляла собой ничего, кроме обгоревшей, искореженной груды металла. Сорванная взрывом башня лежала метрах в двадцати от машины, лежала на боку, обнажив ослепительно сверкающий круг отшлифованного погона. Возле нее сидели двое: командир в разорванном комбинезоне, с черным от копоти, сильно обожженным лицом, и второй - без сознания, с забинтованной, как кукла, головой. Генерал на ходу спрыгнул с "виллиса", вгляделся:
- Ты, Брянский?
- Фаустники…- Командир с трудом разлепил обожженные губы, и по подбородку сразу потекла кровь. - Фаустники у моста. Троих сожгли…
По остановившимся глазам и слишком мерному, громкому голосу генерал понял, что командир не слышит ни его, ни грохочущих рядом разрывов.
- Отвезешь их, Сергей, - сказал генерал. - Ларцеву передашь, чтобы прислал разведбатальон. Дай молоток.
Он взял молоток и пошел вперед, не пригибаясь, а лишь чуть ссутулив спину и сбив на затылок тяжелую генеральскую фуражку. Разведчик шел за ним, стараясь прикрыть от разрывов, а шофер и автоматчик укладывали в машину раненых танкистов.
Вокруг стояли вой и грохот. Комья земли стучали по генеральским сапогам. Волной сорвало фуражку, он наклонился за ней, и в это время разведчик вдруг резким толчком бросил его на землю и упал рядом, закрывая телом. Над головами с визгом пронеслись осколки.
- Цел? - спросил генерал, поднимаясь.
- Цел, - сказал Мелешко. - Флягу пробило. Жалко.
Он отцепил от пояса флягу. Из рваной дыры с бульканьем вытекала вода.
- Ты на генералов не очень-то бросайся, - ворчливо сказал генерал. - Что за манера - генерала в задницу толкать.
- Вышло так, - без улыбки ответил разведчик.
Они еще раз упали от близко разорвавшегося снаряда, перебежали открытое место, упали снова и вскоре вступили за ту черту, ближе которой снаряды уже не рвались и где приходилось опасаться только осколков или случайных мин.
- Проскочили, - улыбнулся генерал. - Закурим, разведчик?
Он достал помятую пачку "Казбека", с трудом отыскал две целые папиросы. Остальные были поломаны, и он бросил пачку, но хозяйственный разведчик подобрал ее.
- Заклеить можно.
Генерал безошибочно определил танк командира, подошел. Люки были задраены, но сквозь толстую шершавую броню чуть доносилась музыка. Генерал удивленно послушал, а потом наотмашь застучал молотком. Тотчас же откинулся люк, из танка вырвалась мелодия веселого праздничного марша, а потом высунулся молодой офицер. Он был без шлема, с перемазанным пороховой копотью лицом.
- Товарищ генерал? - скорее радостно, чем удивленно, крикнул он и махнул рукой: музыка смолкла.
- Почему стоишь? Почему не атакуешь?
- Мир! Ребята Москву поймали! Мир, товарищ генерал! Приказ Верховного Главнокомандующего…
- Отставить! - Генерал яростно стукнул по броне молотком, и танк загудел гулко и тревожно. - Есть мой приказ! Мой, понятно?..
- Понятно, - тихо сказал офицер. - Виноват…
- Вперед! Подавить огневые точки. Атаковать и взять мост.
- Фаустники
- Вас прикроет разведбат. - Генерал в упор заглянул в погрустневшие глаза офицера, добавил негромко: - Последний бой, Колымасов. Часок еще, а?..
И, словно застеснявшись, повернулся и зашагал к соседнему танку, размахивая молотком…
Больше он не командовал, не кричал, не сердился. Он ходил по изрытому полю, стройный, в ловко сидевшем куцем солдатском ватнике, в щегольских хромовых сапогах, перемазанных жирной землей, стучал молотком по броне и каждому черному, замурзанному танкисту негромко говорил одни и те же слова:
- Последний бой, ребята. Прошу. Очень прошу.
Он просил. Он - горластый и энергичный, резкий, дерзко настойчивый - просил своих офицеров продолжать этот последний, трижды проклятый бой и сам удивлялся мягкости собственного тона. Нет, он понимал, что просить совсем не обязательно, что танкисты беспрекословно пойдут в атаку и по приказу, и по жесту, и даже если он просто выматерит их тремя хлесткими словами. Понимал, но почему-то не мог заставить себя закричать, заругаться, просто рассердиться, как еще совсем недавно сердился на наблюдательном пункте. Здесь, в непосредственной близости от врага, для которого тоже кончилась война, но который почему-то не желал этого признавать, он вдруг почувствовал, что в нем нет сил приказать своим ребятам идти на смерть в день, который вся земля, все страны и народы уже объявили днем величайшего счастья.
Командиры машин - кто молча, кто озорно, а кто и грустно - кивали, захлопывали люки. Ревели моторы, и танки, срывая дерн, ползли по откосу к гребню. Высунув из-за него башни, они открывали огонь, и пороховой дым, смешиваясь с голубыми облаками газойля, медленно сползал в низину.
Вскоре подошел разведбат во главе с молчаливым маленьким капитаном. Выслушав задачу, в которой тоже звучали непривычные просительные нотки, капитан тихо сказал "Есть", распределил людей по машинам и сам вскочил на танк Колымасова. Танки вздрогнули и, заваливаясь на корму, один за другим стали исчезать за крутым гребнем холма. Генерал снял фуражку и вытер рукавом лоб.
- Закурите. - Разведчик протянул ловко заклеенную папиросу.
Генерал прикурил, сделал несколько затяжек и бросил окурок:
- Пошли, разведчик.
Они поднялись на холм и легли на скате, глядя на поле боя.
Танки шли, рассыпавшись веером и стреляя на ходу. Местность была сильно пересеченной, и механики, боясь заглушить моторы, жали на максимальных оборотах. Густые клубы выхлопов шлейфами тянулись за машинами, и фигуры разведчиков прятались в дыму.
- Молодец Колымасов, - сказал генерал. - Все учел: даже что воздух в низине сырой.
За изрезанной складками и оврагами низиной виднелся каменный мост. Перед ним в глубоких окопах и развалинах казарм охраны засели немцы. Судя по частоте огневых вспышек, система обороны моста была мощной, заранее продуманной, и генерал остро пожалел, что поторопился и завязал бой, не подтянув артиллерию.
- Огоньку бы сюда, - вздохнул он.
- Поздно, - сказал Мелешко.
Маленькие фигурки уже прыгали с танков и, пригнувшись, перебегали впереди машин, прочесывая кусты и лощинки густым автоматным огнем: там, очевидно, прятались немецкие фаустники. Два танка на левом фланге уже горели: черный дым сплошной полосой тянулся по ветру; два других, забравшись в воронки, вели яростный огонь, но с места не двигались.
- Да, поздно, - вздохнул генерал. - Черт!..
Он вскочил и побежал вперед, и разведчик, неодобрительно покачав головой, пошел следом.
Позднее генерал часто спрашивал себя: зачем он это сделал? Почему, вдруг забыв, что он - командир корпуса, что в его руках мощнейшие средства уничтожения, которые только ждут сигнала, чтобы обрушиться на врага (его сигнала!), - он полез в бой на узком участке, словно был еще тем молодым выпускником бронетанковой академии, которым закончил еще финскую, - неопытным и горячим комбатом? Да, его беспокоили и затяжка боя, и нерешительность танкистов, и удивительная в конце войны стойкость немецкой обороны. И все-таки не это было главным.
Уже двенадцать часов, половину суток, был мир. Мир! Двенадцать часов вся Европа пела и плакала, танцевала, целовалась, ликовала и пьянствовала, потому что большей радости, большего торжества и облегчения не знало человечество за всю свою неласковую историю. А здесь, на этом узком, безлюдном горном перевале, повинуясь его приказу, еще умирали люди, и в этот страшный и до ужаса несправедливый час он хотел быть рядом со своими ребятами, он хотел разделить с ними опасность, он просто не имел права уйти на НП и считать оттуда, сколько еще факелов зажгут немецкие истребители из его "тридцатьчетверок".
Они прошли совсем немного, когда немцы накрыли их густым минометным огнем. Это были не случайные мины, а систематический и беспощадный огонь по площади: видно, немцы, опасаясь подхода свежих пехотных частей, отсекали их от слепых и беззащитных перед фаустниками танков.
Генерал и разведчик упали рядом, потом перебежали в мелкую канаву, и разведчик толкнул в нее генерала, а сам навалился сверху и лежал не шевелясь, и, только когда наконец налет кончился, генерал понял, что разведчик мертв.
Он встал и долго смотрел на окровавленный, иссеченный осколками ватник солдата, на его совсем недавно подстриженный затылок, все время машинально смахивая со своего лица кровь, стекающую с рассеченного лба. Потом глянул вперед: там еще слышались выстрелы, рев танков, но опытное ухо уже ловило какой-то перелом. Он всмотрелся и понял: Колымасов ворвался на мост.
3
Через час, когда все было кончено и он - уже без ватника, с чистой повязкой на голове - сидел на пункте связи, адъютант доложил, что немецкий генерал хочет сказать несколько слов. Он молча поднялся, но ответить не успел, потому что Ларцев, посмотрев на него, буркнул:
- Пусть войдет. - А когда адъютант вышел, добавил тихо: - Война кончилась, между прочим. Четырнадцать часов назад.
Вошел немецкий генерал - еще нестарый, сутулый, длиннорукий человек со смертельно усталым, безжизненным лицом. Рука его была на перевязи, и поздоровался он молчаливым кивком. Не ожидая вопросов, начал говорить: сухо, почти без интонаций. Невозмутимый переводчик еле успевал переводить.
- Он - не нацист, он - кадровый офицер. Вермахт. Он никогда не был поклонником Гитлера. Он понимает, что это обстоятельство никоим образом не может облегчить его участь, и готов ехать в Сибирь. У него одна проблема, которую он рискует изложить, зная о благородстве русского командования. В этот радостный для всех день окончания войны он просит сообщить его семье, которая проживает в Кёльне…
- Вот почему он так на запад рвался! - негромко сказал полковник.
- Он надеется, что советское командование не откажет ему.
- Есть в немецком языке слово "подлец"? - вдруг звонко перебил генерал. - Есть?
- Так точно, товарищ генерал, - несколько смешался переводчик.
- Ну так скажите ему от моего имени, что он - подлец. Подлец и убийца.
Переводчик громко и ясно, стараясь передать интонацию генерала, перевел фразу. Немец медленно поднял голову, его землистое лицо порозовело.
- Увести! - коротко бросил генерал и отвернулся.
Немец сказал что-то еще, но переводчик не стал переводить, и пленный, ссутулившись больше прежнего, медленно вышел, шаркая усталыми ногами…
4
Вечером, когда подтянулись тылы, а расторопные старшины натащили вина и водки, корпус праздновал Победу. Разноголосые песни неслись по всему расположению, и, хотя генерал категорически запретил стрельбу, кое-где вдруг раздавались очереди, и тихое небо распарывали стремительные всполохи трассирующих пуль. На выстрелы немедленно устремлялся трезвый, а потому особенно беспощадный патруль, виновника тут же обезоруживали и направляли в глухой подвал под развалинами усадьбы. Впрочем, это никого не огорчало.
Младший лейтенант сам напросился в патруль. Все равно знакомых у него в корпусе не было, а перспектива бесцельно шататься среди празднующих людей была куда горше суровых обязанностей начальника патрульной команды. И младший лейтенант исполнял эти обязанности ревностно и строго. А дел было много, потому что праздновали все, кроме дежурного батальона, медсанбата да похоронной команды, в последний раз исполняющей свою невеселую работу. Командир ее - прихрамывающий пожилой старшина - укоризненно посматривал на ликующих танкистов и вздыхал:
- Тризна…
Разведчики праздновали вместе с бригадой Колымасова не только потому, что давно дружили с нею и с ее всегда вежливым командиром, но и потому, что последний бой им пришлось вести вместе и общей была не только радость, но и печаль. Здесь не было шума и веселья: празднество было сдержанным, тосты - скупыми, а песни - печальными. И танкисты и разведчики никак не могли забыть своих Юрок, Володек, Васек и Игорьков, сгоревших, убитых или искалеченных уже после войны, что представлялось особенно нелепым и несправедливым.
Группа офицеров расположилась прямо на земле, раскинув пару огромных танковых брезентов. Бутылки с водкой и спиртом, бочонок местного вина и американские консервы вперемежку с трофейными галетами стояли в центре, а офицеры - в большинстве своем еще молодые, потому что и сам род войск был еще молодым, - либо лежали, либо сидели по краям, скинув сапоги. Не было шуток, не было обычного балагурства, хотя выпито было достаточно, да и праздновали не что-нибудъ, а День Победы.
- Гришку по-глупому сожгли, - негромко говорил низенький крепыш капитан, сидевший рядом с задумчивым Колымасовым. - Я крикнул ему, что слева в кустах шевеление какое-то: может, фаустник, а он то ли не понял, то ли…
- А бывает так, что по-умному жгут? - спросил белоголовый молодой лейтенант и сам же ответил: - Жгут всегда по-глупому, всегда нескладно как-то, вот что я вам скажу.
- Гришка знал, что мир подписан, - не слушая, продолжал капитан. - Знал - вот ведь что обидно!.. Дерни он тогда чуть правее.
- Правее, левее - один черт, - сказал Колымасов и налил себе водки. - Ну, не Гришку бы сожгли, а тебя или меня, но ведь непременно бы сожгли: ППП.
- Что - ППП? - спросил лейтенант. - Пушка, что ли, какая?
- ППП - процент предполагаемых потерь. Ты еще с механиком в шахматы играешь, а ППП уже подсчитан.
- Процент…- вздохнул капитан. - Давай, Колымасов, за них и выпьем, будь этот процент трижды неладен.
Они выпили, а лейтенант сказал весело:
- А я знал, что меня сегодня не тронет. Верите, товарищ майор? Точно знал!
- Верю, - сказал Колымасов. - Лет до тридцати человек всегда в это верит, потому-то в разведку только молодых и отбирают. А с тридцати человек не только верить - думать начинает. Стихийно диалектику познавать… Скажи, Юра, чтоб ребята фары включили: не видно ни черта.
Лейтенант поспешно поставил кружку и босиком, как сидел, побежал к танкам. Вспыхнули два луча, перекрестие упало на брезент.
- Храбро живете, - негромко сказал кто-то по ту сторону лучей. - А ну как налет?
В освещенный круг вступил маленький капитан-разведчик. Правая рука его была на перевязи.
- Садитесь, капитан, - вежливо сказал Колымасов. - Место разведке, ребята.
Танкисты подвинулись. Капитан и сопровождавший его рыжеватый Федор Гонтарь сели на брезент. Колымасов налил им водки.
- Отпустили, значит, вас ради такого дня?
- Сбежал, - улыбнулся капитан. - Спасибо, Федор помог. Ну, танкисты, за победу. И за то, что живыми остались.
Все молча, торжественно выпили. Капитан поставил кружку, полез за пазуху неизменного ватника и вытащил помятый журнал.
- Разведчики мои в немецкой машине нашли. - Он протянул журнал Колымасову. - Кажется, по вашей части.
- "Вопросы археологии?" - удивился Колымасов.
Странно улыбаясь, он смотрел на журнал, разглаживал помятую обложку, любовно, по буквам вчитывался в каждое слово. Руки его чуть вздрагивали, а глаза стали добрыми и печальными.
- А где же мои разведчики? - негромко, чтобы не мешать Колымасову, спросил маленький капитан.
- Там, за танками, - пояснил лейтенант. - Мы их к себе приглашали, да они, видно, застеснялись…
- Девочек у вас нет, потому и застеснялись, - развязно сказал Гонтарь, выковыривая финским ножом консервированную колбасу. - Что это вы, танкисты, насчет слабого пола не сообразили? В монахи записались, что ли?
- Слабый пол во вторую бригаду подался, - сказал капитан-танкист. - Там старший лейтенант Огурцов под гитару хорошо поет, аккордеонист имеется. А у нас теперь тихо. От нашей музыки один баян остался, а баянист вместе с экипажем на тот свет перекочевал.
- Женька-то, оказывается, уже кандидатом стал! - удивленно воскликнул Колымасов, просматривая журнал. - Кандидат исторических наук Евгений Фадеев. На одном курсе учились, и - на тебе! - уже кандидат.
- Ничего, Колымасов, ваше от вас не уйдет, - сказал маленький капитан. - Как вернетесь в гражданку да звякнете орденами, так вам не то что кандидата - академика сразу дадут!
- Звякнешь…- вздохнул Колымасов. - Наши ордена для археологии лет этак через пятьсот в цене будут, не раньше. - Он полистал журнал. - А пометочки на полях - немецкие! Видно, тоже археолог в руках держал…
Гонтарь доел консервы, спрятал нож и неслышно поднялся с брезента.
- Куда, Федор? - спросил капитан, не оглядываясь.
- Да так. - Федор деланно зевнул. - Ребят навещу. Вы тут будете?
- Пока тут.
- Я скоро вернусь, - сказал Федор и исчез в темноте.
Он обогнул танки и обошел стороной разведчиков и танкистов, точно так же сидевших на брезенте вокруг пайковой закуски и праздничной выпивки. Он сразу пошел на шумные выкрики и звуки аккордеона: там слышались женские голоса.
Женщин в корпусе было немного: санитарки, связистки, переводчицы. Всех звали по именам, и только непосредственно начальники по долгу службы именовали их торжественно и бесцветно: "товарищ лейтенант" или, по крайности, "товарищ такая-то". Для всех прочих они были просто Людами, Анями, Шурочками, и относились к ним со сложной смесью дружеской непринужденности, мужского достоинства и - чуточку - легкомысленного волокитства. Всем давно были известны имена счастливчиков, имевших право на нечто большее, чем дружеский поцелуй, но, уповая на переменчивое воинское счастье, за женщинами всегда ухаживали. И только про одну - про ефрейтора Раечку с корпусной радиостанции - не знали ничего даже самые квалифицированные корпусные кумушки: или она действительно не крутила быстротечных фронтовых романов, или была невероятно хитра.
Вот ее-то и искал наглый, ловкий, смелый до безрассудства сержант Гонтарь. Искал у костров и в бледных лучах фар, заглядывал в машины, чудом уцелевшие постройки, окопы, не поленился даже подняться на водонапорную башню, но Раечки нигде не было.
- Кого ищешь, разведка? - окликнули танкисты. - Шагай к нам, спиртиком угостим!..