– Жизнь очень напоминает драку мартышек из-за пустого ореха.
– Вы молоды, – сказал Сомс.
Профону, видно, хочется обобщений, но, право же, он мог бы и не напоминать, что собственность утратила свою былую прочность.
– Я ни о чём не тревожусь, – отвечал с улыбкой мсье Профон. – Мы рождаемся на свет и умираем. Половина человечества голодает. Я кормлю маленькую ораву ребятишек на родине моей матери; но что в том пользы? Я мог бы с тем же успехом бросать деньги в реку.
Сомс смерил его взглядом и вернулся к своему Гойе. Непонятно было, чего хочет бельгиец.
– На какую сумму выписать мне чек? – продолжал мсье Профон.
– Пятьсот, – коротко сказал Сомс, – но я не хотел бы навязывать вам картину, если она так мало вас интересует.
– О, не беспокойтесь, – ответил мсье Профон. – Я буду счастлив приобрести эту вещицу.
И он выписал чек вечным пером с тяжёлой золотой отделкой. Сомс тревожно наблюдал за процедурой. Каким образом узнал этот господин, что он хочет продать Гогэна? Мсье Профон протянул ему чек.
– Англичане очень странно относятся к картинам. И французы тоже, да и мои соотечественники. Очень странно.
– Я вас не понимаю, – деревянным голосом сказал Сомс.
– Словно это шляпы, – загадочно произнёс мсье Профон. – Большие и маленькие, кверху поля или книзу – все по моде. Очень странно.
Он улыбнулся и поплыл прочь из галереи, синий и крепкий, как дым его превосходной сигары.
Сомс принял чек с таким чувством, словно Профон поставил под вопрос истинную ценность собственничества. "Космополит", – думал он, наблюдая, как Профон и Аннет сходят с веранды и направляются к реке. Что нашла его жена в этом бельгийце? Сомс не понимал – разве что ей приятно поговорить на родном языке; и тотчас промелькнуло в его мыслях то, что Профон назвал бы "маленьким сомнением": не слишком ли красива Аннет, чтобы безопасно расхаживать с подобным "космополитом"? Даже на таком расстоянии Сомс видел синий дымок сигары мсье Профона, клубившийся в ровном свете солнца; я его серые замшевые ботинки и серую фетровую шляпу: мсье изысканный щёголь. И видел он также, как быстро его жена повернула голову, так прямо сидевшую над соблазнительной шеей и плечами. Этот поворот шеи всегда казался Сомсу немного показным и каким-то опереточным – не вполне приличным для леди. Гуляющие шли по узкой дорожке в нижнем конце сада. К ним присоединился молодой человек во фланелевом костюме – верно, какой-нибудь воскресный гость, приехавший по реке. Сомс вернулся к своему Гойе. Он ещё смотрел на Флёр-виноградаршу, встревоженный новостью, которую сообщила ему Уиннфрид, когда голос его жены сказал:
– Мистер Майкл Монт, Сомс. Ты его приглашал посмотреть картины.
Тот бойкий молодой человек с выставки на Корк-стрит!
– Как видите, сэр, я к вам с налётом! Я живу всего в четырех милях от Пэнгбориа. Прекрасная погода, не правда ли?
Оказавшись лицом к лицу с результатами своей экспансивности, Сомс сощурил глаза на гостя. Губы у молодого человека были большие, изогнутые точно с них не сходила усмешка. И почему он не отрастит подлиннее остатки своих идиотских усиков, которые придают ему вид шута из мюзик-холла? Зачем современная молодёжь унижает свой класс этими щёточками на верхней губе или фатоватыми крошечными бакенбардами? Уф! Претенциозные кретины! Но в прочих отношениях Сомс нашёл гостя вполне приемлемым, фланелевый костюм его был безукоризненно чист.
– Рад вас видеть, – сказал он.
Молодой человек поглядел по сторонам, потом остановился, поражённый:
– Вот это картина!
Сомс вряд ли мог бы разобраться в тех смешанных чувствах, которые вспыхнули в нём, когда он увидел, что замечание относилось к копии Гойи.
– Да, – сухо сказал он, – это не Гойя. Это только копия. Я заказал её, потому что девушка с фрески напоминает мне мою дочь.
– Верно! Мне и то показалось, что я узнаю это лицо, сэр. Она здесь?
Откровенность молодого человека почти обезоружила Сомса.
– Она приедет после чая. Не хотите ли осмотреть картины?
И Сомс начал обход, никогда не надоедавший ему. Он не ждал большого понимания от человека, принявшего копию за подлинник, но, переходя от отдела к отделу, от периода к периоду, поражался откровенным и метким замечаниям Монта. Сам от природы проницательный и даже чувствительный под маской сдержанности. Сомс недаром тридцать восемь лет уделил своей коллекционерской страсти, и его понимание картин не ограничивалось знанием их рыночной цены. Он являлся своего рода промежуточным звеном между художником и покупающей публикой. Искусство для искусства и всякая такая материя, конечно, пустая болтовня. Но эстетизм и хороший вкус необходимы. Если известное количество любителей, обладающих хорошим вкусом, признают вещь, то она приобретает твёрдую рыночную ценность, или, иными словами, становится "произведением искусства". Разрыва, в сущности, нет. И он так привык к овечьему стаду робких и незрячих посетителей, что не мог не заинтересоваться гостем, который, не колеблясь, говорил Мауве: "Эх, хороши стога" или о Якобе Марисе: "Да, не пожалел красок. Вот Маттейс Марис, тот настоящий мастер, правда, сэр? Его поверхность хоть копай лопатой". Но только когда молодой человек свистнул перед Уистлером со словами: "Как вы думаете, сэр, он когда-нибудь видел в натуре голую женщину?" – Сомс заметил!
– Кто вы сами, мистер Монт, если разрешите спросить?
– Я, сэр? Раньше я думал сделаться художником, во этому помешала война. Там, в окопах, знаете ли, я тешился мечтой о бирже, чтобы было тепло и уютно и не слишком шумно. Но этому помешало заключение мира; на акциях сейчас далеко не уедешь, правда ведь? Я только год как демобилизован. Что вы мне посоветуете, сэр?
– Есть у вас средства?
– Как сказать, – ответил молодой человек. – У меня есть отец. Я защищал его жизнь во время войны, так что теперь он обязан поддерживать мою жизнь. Хотя, конечно, возникает вопрос, оставят ли ему его собственность. Что вы на этот счёт думаете, сэр?
Сомс улыбнулся бледной оборонительной улыбкой.
– Старика чуть ли не удар хватает, когда я говорю, что ему, может быть, придётся работать. Он, понимаете ли, землевладелец; роковая болезнь.
– Вот мой подлинный Гойя, – сухо сказал Сомс.
– Чёрт побери! Вот был гений! Я видел раз в Мюнхене одну вещь Гойи, от которой прямо обалдел: зловреднейшая старуха в роскошнейших кружевах. Да, этот не шёл навстречу вкусам публики. В своё время был, наверно, вроде бомбы; условностям от него досталось. Перед ним и Веласкес бледнеет – вы не находите?
– Веласкеса у меня нет, – сказал Сомс.
Молодой человек посмотрел на него внимательно.
– Да, – сказал он, – такую роскошь могут позволить себе только государства да спекулянты. Почему бы всем обанкротившимся государствам не продать спекулянтам насильственным порядком своих Веласкесов, Тицианов и прочие шедевры, а потом издать закон, что всякий, кто владеет картиной старых мастеров (смотри прилагаемый список), обязан вывесить её в какой-либо национальной галерее? Пожалуй, стоило бы.
– Не сойти ли нам вниз, к чаю? – предложил Сомс.
Уши молодого человека словно опали, прижавшись плотнее к черепу. "Он не лишён такта", – подумал Сомс, выходя следом за ним из галереи.
Гойя с его сатирической необычайной любовью к деталям, его своеобразной линией и смелостью светотени мог бы в точности воспроизвести группу, собравшуюся внизу на веранде за чайным столом Аннет. Быть может, он один из всех художников мог бы отдать должное солнечным лучам, струившимся сквозь увитый плющом трельяж; матовой бронзе, старинному хрусталю, тонким ломтикам лимона в бледном янтаре чая; отдать должное самой Аннет, одетой в чёрные кружева, – в её красоте было что-то от белокурой испанки, хоть ей и не хватало одухотворённости женщин этого редкого типа; отдать должное седоволосой, затянутой в корсет степенности Уинифрид; седой и худощавой корректности Сомса; живому Майклу Монту, востроухому и востроглазому; смуглой, лениво улыбающейся, начинающей полнеть Имоджин; Просперу Профону, чья улыбка словно говорила: "Право, мистер Гойя, стоит ли изображать эту маленькую компанийку? ", и, наконец, Джеку Кардигану, чьи невозмутимо сияющие глаза и полнокровный загар выдавали его руководящий принцип: "Я – англичанин и живу, чтобы быть здоровым".
– Странно, кстати сказать, что Имоджин, которая девушкой торжественно обещала однажды у Тимоти не выходить замуж за хорошего человека, потому что все они так скучны, – что эта Имоджин вышла замуж за Джека Кардигана, в котором здоровье настолько стёрло все следы первородного греха, что она могла бы удалиться на покой с десятью тысячами других англичан и не найти различия между ними и тем, кого она избрала разделять с нею ложе. "О, Джек здоров до ужаса! – говорила она про него к великой радости матери. – За всю свою жизнь он не проболел ни единого дня. Он проделал всю войну, не получив ни царапинки. Вы не представляете себе, до чего он здоров и жизнеспособен". И правда, он был настолько приспособлен к жизни, что не замечал, когда его жена флиртовала с другими мужчинами, что отчасти было весьма удобно. Однако она его любила, насколько можно любить спортивную машину, и любила двух Кардиганчиков, сделанных по его образцу. Её глаза лукаво сравнивали его сейчас с Проспером Профоном; кажется, не было такой "маленькой" игры или спорта, которых мсье Профон не испробовал бы – от кеглей до охоты на акул – и которые не надоели бы ему. Имоджин мечтала иногда, чтобы они надоели также и Джеку, который продолжал играть и говорить об игре с увлечением школьницы, только что научившейся хоккею; она не сомневалась, чти в возрасте дядюшки Тимоти Джек будет играть в детский гольф на ковре в её спальне и "утирать кому-нибудь нос".
Сейчас он рассказывал, как сегодня утром обставил у последней лунки профессионала-гольфера – прелестный человек, и очень неплохо играл; и как он после второго завтрака прошёл на вёслах до самого Кэвершема; рассказывая, он пробовал соблазнить Проспера Профона на партию в теннис после чая: спорт – полезная штука, делает человека жизнеспособным.
– Но зачем вам жизнеспособность? – сказал мсье Профон.
– Да, сэр, – проговорил Майкл Монт, – к чему вы хотите быть приспособленным в жизни?
– Джек, – радостно подхватила Имоджин, – к чему ты приспособлен?
Джек Кардиган глядел во все глаза и дышал здоровьем. Вопросы жужжали, как комары, и он поднял руку, как бы отмахиваясь от них. Во время войны он был, конечно, приспособлен к тому, чтобы убивать немцев; а теперь он или не знал, к чему, или же из скромности уклонялся от объяснения своих руководящих принципов.
– Но он прав, – сказал неожиданно мсье Профон, – нам ничего не осталось, как только приспособляться.
Это изречение, слишком глубокомысленное для воскресного чая, прошло бы без ответа, не будь здесь неугомонного Майкла Монта.
– Правильно! – воскликнул он. – Вот великое открытие, которым мы обязаны войне. Мы воображали, что прогрессируем, а теперь мы знаем, что только меняемся.
– К худшему, – с улыбкой сказал мсье Профон.
– Какой вы весёлый, Проспер, – прошептала Аннет.
– Идёмте на теннис! – сказал Джек Кардиган. – Вам нужно разогнать хандру. А вы играете, мистер Монт?
– С грехом пополам – гоняю мячи.
Сомс встал, побуждаемый подсознательной тревогой о будущем, определявшей всю его жизнь.
– Когда приедет Флёр… – услышал он слова Джека Кардигана.
Да! Почему она не едет? Через гостиную, через холл и веранду он вышел на аллею и стоял, прислушиваясь, не зашуршит ли по гравию автомобиль. Было по-воскресному тихо; сирень щедро напоила воздух своим ароматом. Белые облака, как лебяжьи перья, золотились на солнце. Остро вспомнился день, когда родилась Флёр и он мучительно ждал, а её жизнь и жизнь её матери колебались в его руках. Он спас её тогда, чтобы она стала цветком его жизни. А теперь!.. Неужели она непременно должна доставлять ему тревогу?.. Мучение и тревогу? Не нравится ему, как сложились дела! Вечерней песней вторгся в его раздумье дрозд – большая, тяжёлая птица на той акации. Последние годы Сомс живо интересовался птицами в своём саду; нередко вдвоём с Флёр ходил он по дорожкам и наблюдал за ними – глаза у неё острые, как иголки, она знает каждое гнездо. Он увидел её собаку, пойнтера, улёгшуюся на солнышке посреди аллеи, позвал: "Что, приятель, ты тоже ждёшь её?" Собака медленно подошла, недовольно виляя хвостом, и Сомс машинально потрепал её по шее. Собака, птица, сирень – всё было для него частицей Флёр, не больше и не меньше. "Я слишком её люблю, – думал он, – слишком люблю!" Он был похож на судовладельца, пустившего в море незастрахованные корабли. Был снова незастрахован, как в те давние дни, когда, немой и ревнивый, блуждал в пустыне Лондона, томясь по той женщине – по своей первой жене, матери этого проклятого мальчишки. Ага, вот и автомобиль! Но везёт только вещи, а где же Флёр?
– Мисс Флёр идёт пешком, сэр, по дороге вдоль реки.
Пешком всю дорогу, несколько миль? Сомс воззрился на шофёра. По лицу слуги начала расплываться улыбка. Чего он ухмыляется? Сомс тотчас отвернулся со словами: "Отлично, Симз!" – и вошёл в дом. Снова поднялся он в галерею к своим картинам. Отсюда открывался вид на реку, и Сомс не отводил глаз от дорожки, забывая, что Флёр может появиться на ней не ранее как через час. Пошла пешком! И шофёр ухмыляется почему-то! Тот мальчишка… Он резко отвернулся от окна. Не может он за ней шпионить! Если она желает скрывать от него свои тайны, пусть скрывает; шпионить он не станет. В сердце его была пустота, и горечь подступила к самому рту. Отрывистые выкрики Джека Кардигана, гоняющего мячи, да смех молодого Монта вторгались в тишину. Сомс лелеял надежду, что они там загоняют Профона. А девушка на "La Vendimia" стояла подбоченясь, и мечтательно-сонные её глаза смотрели мимо него. "Я делал для тебя всё, что мог, – думал он, с тех дней, когда ты была ростом не выше моего колена. Ты… ты не захочешь причинить мне боль!"
Но девушка Гойи не отвечала, сверкая красками, едва начинавшими блекнуть. "В этом нет настоящей жизни, – подумал Сомс. – Почему она не идёт?"
X. ТРИО
В Уонсдоне, у подножия Меловых гор, конец недели, превратившись в девять дней, до предела натянул переплетённые нити между четырьмя Форсайтами из третьего, или, по другому счёту, из четвёртого поколения. Никогда ещё Флёр не была так fine, Холли так наблюдательна, Вэл так поглощён своими конюшнями, Джон так молчалив и так взволнован. Сведения по сельскому хозяйству, которые он приобрёл за истёкшую неделю, можно было бы взять на кончик кожа и лёгким дуновением пустить по ветру. По природе своей глубоко ненавидя всякую интригу и в своём преклонении перед Флёр считая "ребяческим вздором" необходимость скрываться, он досадовал и бунтовал, но всё же подчинялся, по мере возможности вознаграждая себя в те редкие минуты, когда оставался с нею вдвоём. В четверг, когда они, переодевшись к обеду, стояли рядом в гостиной в амбразуре окна. Флёр сказала:
– Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонского вокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в воскресенье приехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним поездом. Ведь тебе всё равно нужно побывать дома?
Джон кивнул головой.
– Что угодно, лишь бы побыть с тобою, – сказал он, – но почему я должен делать вид, точно…
Флёр провела мизинцем по его ладони.
– У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашими родными дело обстоит очень серьёзно. Нам нужно соблюдать тайну, если мы хотим быть вместе.
Дверь отворилась, и Флёр добавила громко:
– Джон, ты просто болван.
В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притворяться, скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и сладкое.
В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи и свесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне, когда услышал лёгкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил и прислушался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. В комнату вошло прелестное видение.
– Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, – сказало видение и стало в позу около кровати.
Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения была белая кисея; белая косынка лежала вокруг обнажённой шеи на винно-красном платье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной рукой, другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавшийся затылка.
– Вместо веера должна быть корзина винограда, – прошептало видение, но здесь у меня её нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины. Нравится тебе?
– Это – сон!
Видение сделало пируэт.
– Потрогай, посмотри.
Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу.
– Виноградный цвет, – раздался шёпот, – "La Vendimia" – сбор винограда.
Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись её талий; он поднял глаза, полные влюблённого восторга.
– О Джон! – прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб. Опять сделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло.
Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько времени пробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги, шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазами стояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый запах нарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался лёгкий холодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, любовь юноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит надежд, которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превратиться со временем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный брак или, единожды на много случаев, – в сбор винограда, обильного и сладкого, с румянцем заката на гроздьях.