- Лодырь, - печально подвел итог дед. - Шут с тобой. Но тогда сиди дома, на улицу не суйся.
Кинтель улегся с книжкой на постель. Открыл "Устав" в самом начале. Старый шрифт - не помеха. Сколько уже Кинтель прочитал книжек, напечатанных до революции! Того же толстенного Гоголя…
Скрипучий переплет норовил закрыться. Книжка топорщила листы. Кинтель придерживал ее, как живое существо…
Господи, неужели этой книжке двести семьдесят лет?.. Напечатали ее, когда не было на свете даже Ивана Гаврилова, давнего предка Кинтеля… И может быть, в самом деле держал ее в руках Петр Великий? А уж капитаны его кораблей - точно держали. Обветренные, в треуголках и ботфортах, с тяжелыми шпагами на портупеях… И можно об этом думать без напряженной виноватости, потому что другое время - задолго до истории с "Рафаилом"…
Предисловие, где рассказывалось о древнем русском флоте, Кинтель прочитал полностью. Интересно было, хотя язык такой, что прямо… ну как церковная служба: "Усмотрено место к Корабельному строению угодное на реке Воронеже, под городом того ж имени. Призваны из Голландии мастера, и в 1696 году начали в России дело…"
Дальше было тоже любопытно: как давать присягу на верность Его Величеству Петру Первому, на какие эскадры делится флот, какие бывают во флоте командиры: "Генерал-Адмирал. Адмирал от синего флага. Адмирал от красного флага. Вице-Адмирал. Шаутбейнахты. Капитаны-командоры…"
Но постепенно Кинтель утомился и стал перелистывать сразу по нескольку страниц, читать наугад… Потом вздремнул. Разбудила его тетя Варя, которая открыла дверь своим ключом.
Она была маленькая, подвижная, энергичная. С остреньким носом, быстрыми черными глазами и волосяным шариком на макушке. Уж-жасно строгая.
- Ты чего это, друг ситный, разлегся, в школу не собираешься?
- А потому что катар дыхательных путей, Толич велел дома сидеть.
- Веником бы тебя по одному месту, враз никакого катара не стало бы…
- А веником нельзя. Декларация прав ребенка есть. Ра-ти-фи-ци-рованная.
- "Декларация"!.. Картошку-то хоть купили, мужики?
Хорошо, что Кинтель не занялся обедом. Тетя Варя лихо, с победным громом кастрюльных крышек, принялась готовить сама. И что-то бодро напевала на кухне.
Кинтель громко спросил в открытую дверь:
- Когда поженитесь-то, наконец, по-нормальному?
- Это что еще за разговоры!
- Да ладно тебе! Дед признался!..
- Скоро, моя радость, скоро! И вот уж тогда-то я за тебя возьмусь…
- Ладно! - разрешил Кинтель. - Только без веников!
Тетя Варя ушла, оставив кучу наставлений насчет продуктов, талонов и хозяйственных дел. Кинтель еще повалялся, с аппетитом пообедал, посмотрел "Гардемарины, вперед!", третью серию. Подумал, что готовить уроки, заданные на сегодня, уже не имеет смысла. Улегся опять с "Уставом". Открыл наугад. На двести девяностой странице. И надо же ведь, попало вот что!
"В случае бою должен капитан или командующий кораблем не только сам мужественно против неприятеля биться, но и людей тому словами, а паче дая образ собою побуждать, дабы мужественно бились до последней возможности, и не должны корабля неприятелю отдать, ни в каком случае, под потерянием живота и чести".
…Капитан второго ранга и кавалер военных орденов Семен Михайлович Стройников "Устав", конечно, знал. Понимал, чем кончится для него сдача фрегата. "Потерянием живота и чести". Не лучше ли было потерять "живот" чуть раньше, зато честь оставить незамаранной? Или надеялся, что суд его пощадит?
Так и случилось, адмирал Грейг смягчил приговор (наверняка с ведома царя), сохранил бывшему капитану жизнь… Но какая это жизнь - потом! Когда сломали над головой шпагу, когда вечный стыд и каторга в крепости, а потом в рядовых матросах, и даже детей нельзя иметь. По крайней мере, законных…
А может, все-таки жизнь?
Может быть, Стройников не жалел о содеянном? Решил, что всякое существование на белом свете лучше безвременной гибели? Или дело не в этом? Знал, может быть, такое, чего не ведали другие?..
А что, если он считал, что не нарушил "Устава"?.. Тут вот какое-то еще "Толкование" мелким шрифтом.
"Однако, ежели следующие нужды случатся, тогда за подписанием консилиума от всех обер и ундер офицеров для сохранения людей можно корабль отдать…"
Конечно же! Ведь положение было безвыходное! И Стройников поступил, как велено Петром!
"1. Ежели так пробит будет, что помпами одолеть лекажи или течи невозможно.
2. Ежели пороху и амуниции весма ничего нестанет. Однакож ежели оная издержана прямо, а не на ветер стреляно для нарочной истраты.
3. Ежели в обоих вышеписанных нуждах никакой мели близко не случится, гдеб корабль простреля мочна на мель опустить…"
Кинтель перечитал еще раз - в слабой надежде, что пропустил что-то или неточно понял… Нет, все точно. Не было оправдания командиру "Рафаила". Потому что не был фрегат безнадежно пробит, наоборот, новенький совсем. И пороху - полные запасы.
У Кинтеля упало сердце. Словно не для Стройникова, а для него, Даньки Рафалова, написан был приговор военно-морского суда за то, что "Рафаил" спустил флаг, когда мог драться с врагами!
Но много ли выстрелов успел бы сделать фрегат под перекрестными залпами линейных громад? Все равно он был обречен!..
Затрезвонил на столе деда телефон.
- Данила! Ну как твое горло?
- В форме. Отлежался, откашлялся… Тетя Варя приходила, наварила сразу на три дня. Хорошо, когда хозяйка в доме…
- Во-во… - смущенно подтвердил дед. - А я сего-дня опять задержусь, в семь часов совещание. В Лесном поселке инфекционное отделение открывают, а с кадрами полный кавардак…
- А сейчас? - осторожно спросил Кинтель. - Ты очень занят?
- Ну… сижу, списки перетряхиваю…
- Толич, я спросить хочу… Помнишь "Рафаил"? Может, капитан Стройников был не так уж виноват?
Дед помолчал. Не удивился вопросу. Сказал мед-ленно:
- Чтобы понять, надо знать, о чем он думал тогда. А кто это расскажет?.. Почему ты вдруг вспомнил?
- В "Уставе" одно место нашел. Вот послушай… - И Кинтель прочитал статью "Устава" и толкование к ней.
Дед выслушал терпеливо. Проговорил сочувственно:
- Ну что ж, ты сам видишь, нет здесь оправдания для Семена Михайловича.
- Но ведь сказано: для сохранения людей можно корабль "отдать"!
- Не при таком случае, сам видишь.
- Но это тоже безнадежный случай!
- Если бы он дрался до последней крайности, а уж после спустил флаг, может, и нашли бы смягчающие обстоятельства…
- А зачем драка без пользы?! Никакой же надежды на победу…
- Драка, чтобы принести вред врагу, - как-то официально ответил дед.
- И всех людей загубить. Живых…
- Людей загубить, а достоинство флага отстоять, - все так же сухо отозвался дед. - Как написано на памятнике командиру "Меркурия" - "потомству в пример"… Это же война, дорогой мой, у нее свои законы. Там людей жалеть некогда…
- Значит, ты тоже считаешь, что нет ему оправдания, - покоряясь неизбежному, проговорил в трубку Кинтель.
Дед, кажется, усмехнулся:
- Это не я так считаю. Так счел его величество государь-император Николай Первый. И члены суда. А потом - историки и писатели. Кое-кто отзывался вроде бы с сочувствием, но не оправдывал ни один…
- А ты… тоже не оправдываешь?
Дед молчал довольно долго. Не то сердито, не то озадаченно. Потом отозвался с раздражением:
- А я как могу судить? Я здесь лицо заинтересованное, необъективное. Как и ты…
- Почему?
- Вот те на! Ты не понял, что ли? - В голосе Толича проскользнула опять грустная усмешка. - Если бы Стройников взорвал фрегат, не было бы ни тебя, ни меня…
Елки-палки! А ведь в самом деле!
Дед еще о чем-то спросил, Кинтель машинально ответил и положил трубку.
До сих пор Кинтелю не приходила в голову эта простая мысль. Он существует на свете благодаря тому, что капитан Стройников опустил на своем фрегате флаг! Иначе взрывом крюйт-камеры разнесло бы на куски всех, кто был на "Рафаиле". В том числе и квартирмейстера Ивана Гаврилова. А когда раньше срока умирает человек, это не только его гибель. Гибнут дети, которые могли от него родиться и не родились. И значит - внуки, правнуки. Целая ветвь рода человеческого! Такое рассуждение Кинтель встречал в каких-то книжках, но до этой минуты оно не связывалось в сознании с его собственной судьбой.
А может, связывалось, только безотчетно? Иначе почему так часто вспоминался "Рафаил"?
Но… тогда что же выходит? Он, Данька Рафалов по прозвищу Кинтель, живет на свете благодаря трусости и предательству?
"Я же ни при чем!.. И дед ни при чем!.. И даже Иван Гаврилов был не виноват, не он ведь приказал спустить флаг!"
"А может, и виноват! Стройников писал в рапорте, что матросы не захотели взрывать корабль…"
"Он писал, чтобы оправдаться перед царем! Сваливал свою трусость на других!"
"Сваливал? Боевой офицер, дворянин, воспитанный на законах чести! Не раз глядевший смерти в лицо…"
"Все равно он виноват больше всех!"
"Виноват… в чем? В том, что ты теперь сидишь вот тут живой, здоровый (и даже горло не болит) и рассуждаешь о его поступке? Легко тебе… А вот не было бы тебя совсем…"
"Не было бы совсем?"
Сколько ни напрягайся, а представить это нельзя. Кинтель много раз - по ночам, когда не спится и думается о всяком - пытался осознать: как это, если его совсем не будет? Такое все равно невозможно. И когда дед однажды рассказал о разных учениях про переселение вечных душ, Кинтель воспринял это как само собой разумеющееся… Но в каком виде и как жила раньше и как будет жить потом его душа - покрыто тайной. А вот зачем он, Кинтель, сейчас на Земле? Какой в этом смысл? А может, никакого смысла? В такое тоже не верится. Потому что порой, когда задумываешься о вечности и бесконечности, накатывается чувство, как… ну как звездный космос. И хочется вдохнуть в себя эту громадность, и кажется, что вот-вот откроется какая-то тайна. Может, самая главная во всем мире…
И сейчас Кинтель опять думал про это, сидя на дедовом столе и отколупывая от старого канделябра подтеки стеарина. Думал долго, пока не начался тонкий звон в ушах. Тогда Кинтель встряхнулся. Прыгнул со стола, включил телевизор - наугад, не помня, что в программе. На экране зевала симпатичная рекламная овчарка биржи "Алиса". Потом дикторша предложила посмотреть передачу о творчестве режиссера Вадима Абдрашитова. Кинтель нацелился переключить канал, но тут появился кинокадр: в ночном море тонул громадный лайнер. Освещенный иллюминацией, он медленно погружался в черноту, метались, кричали, прыгали за борт люди, а огни сияли, не желая расставаться с недавним праздником… А диктор что-то говорил о новом фильме "Армавир", который чиновники конечно же не хотели пускать на экраны…
А Кинтель замер, съежившись на стуле. Что это за день сегодня! Все одно к одному…
Лайнер погибал. Гибли пассажиры. Наверняка так же, как тогда, в августе восемьдесят шестого…
Кинтель старался не думать лишний раз о катастрофе. Потому что, если представляешь такое, то, значит, соглашаешься до конца, что она была. И не просто была, а имеет отношение к тебе. Как "Рафаил"… И получается, что отказываешься от своей тайны, от последней надежды.
Кадр сменился, режиссер что-то оживленно говорил зрителям. Кинтель убрал до отказа громкость. Подошел к столу, подержал руку на телефоне. Позвонил деду:
- Толич… Еще не началось совещание?
- Нет пока… Что случилось?
- Ничего. Так, вспомнил… Толич, когда человек умирает, дают какой-нибудь документ?
- Ну-ну… дают, конечно. Свидетельство о смерти… Что у тебя за похоронный интерес? - Дед явно забеспокоился.
- Толич, а про маму такое свидетельство есть?
- А, вот оно что… - слегка отчужденно отозвался дед. - Нет, мы не получали. Когда человек гибнет с судном и его не находят, он считается пропавшим без вести. По крайней мере, какое-то время… Ну, потом-то, наверно, дают бумагу. Родственникам… А кто должен был получать? Она же одна жила…
- Ну да. Никому никакого дела… - вырвалось у Кинтеля.
- Даня, - осторожно сказал Виктор Анатольевич. - Чего это ты сегодня… такой? Может, правда заболел?
Кинтель тряхнул головой:
- Все нормально. Просто подумалось… Кино идет про морскую катастрофу, вот и вспомнил.
- Не смотрел бы чего не надо…
- Ага, я переключил… - Деда не следовало волновать зря, опять за сердце будет держаться. - Ладно, пока. Совещайся там…
Кинтель не успел снова погрузиться в печальные мысли. Едва положил трубку, как аппарат затрясся от звонка.
Звонила Алка Баранова.
- Кинтель! Ты почему в школе не был?
- Это… кха… О-эр-зэ, или катар… Дед не пустил. Он же у меня врач.
- А тебя Диана пол-урока склоняла. Какой ты такой-сякой… Что ты ей вчера наговорил?
- Да ну ее! Она меня еще с детсадовских времен помнит! Я ее при одной встрече дебилкой обозвал. По младенческой наивности… А вчера опять сцепились.
- Имей в виду, ты нажил смертельного врага…
- Видал я этого врага знаешь где… А с чего это уж так-то - "смертельного"?
- Потому что ты задел у нее больные струны. Когда говорил, что нельзя предавать детей… Она же замуж собирается, а у нее от первого брака семилетний сын. И она его сплавляет в интернат, чтобы с новым супругом жить не тужить…
"Вот оно что!" Кинтель чуть не похвастался, что будущего мужа Дианы обозвал проходимцем. Но Алку следовало держать в строгости. И он сурово сказал:
- Собираешь всякие сплетни.
- Ни капельки не сплетни! Это все девчонки знают!
- Я-то не девчонка! Чего ты мне бабью информацию на уши вешаешь?
- Ты невозможный тип, - надменно сообщила Баранова.
- Потому-то ты, шашлычок мой, и влюбилась в меня с детсада? - Он так дразнил ее иногда.
- Че-во-о-о! Ой, мамочки! Чучело колючее, обормот! Да я лучше в щетку влюблюсь, которой рыжие башмаки чистят!
- Для тебя это самая пара. - И Кинтель положил трубку.
Но телефон тут же затрясся опять.
- Чего тебе еще? - гаркнул в микрофон Кинтель.
И услышал робкое:
- Извини… Я думал, что…
- Салазкин? - ахнул Кинтель. - Не обижайся. Я думал, это снова одна дура звонит, из нашего класса.
Салазкин обрадованно засмеялся. Кинтель спросил:
- Ты откуда сигналишь?
- От дома…
- Разве у вас есть телефон?
- Я ведь не "из", а "от". Нам еще не поставили, но у подъезда есть автомат… А как твое горло? Не болит?
- Да ты что! Я же просто сачковал! Чтобы "Устав" почитать на досуге.
- Да, кстати… Я сегодня все думал о том письме, про мыс Святого Ильи. А потом вот что вспомнил…
- А чего ты по телефону-то! Давай приходи! - Кинтель представил, как хорошо будет сейчас увидеть Салазкина.
- А можно? Я бегу!
ПАРОХОД "АДМИРАЛ НАХИМОВ"
Он примчался через пять минут. Весело запыхавшийся и немного виноватый.
- Здравствуй… Но у меня, к сожалению, только негативная информация. У нас дома "Географический энциклопедический словарь", там все названия. Но мыса Святого Ильи там нет…
- Ну, нет так нет. - Сейчас письмо Никиты Таирова волновало Кинтеля гораздо меньше, чем вчера. - Ты сядь и отдышись. А то будто за тобой племя ирокезов гналось…
Салазкин послушно засмеялся. Сбросил у порога кроссовки, прошел в комнату, присел на стул. Вздохнул:
- Там, в словаре, есть только горы Святого Ильи. В Кордильерах…
- Далековато, - сказал Кинтель. - Если уж искать, то поближе… Тебе дома не попадет за то, что пошел ко мне?
- Еще ведь не поздно.
Было около семи, в окно сквозь ветки светило совсем низкое оранжевое солнце.
- А я почти весь день "Устав" читал. Но целиком его не осилить. Это уж, наверно, только историки могут…
- Папа говорит, что там есть очень любопытные места. Даже перекликаются с современностью. Например, про борьбу с бюрократами…
- Давай ты сегодня книгу отнесешь домой. А то у отца небось на душе кошки скребут…
- Да ничего подобного!
- Ну, все равно пора возвращать. Я тебя провожу.
- И обязательно зайдем к нам!
- Вот уж фигушки!
Салазкин, глядя в пол, тихо сказал:
- Папа очень просил зайти. И мама…
- Ну вот! На кой это…
Не поднимая головы, Салазкин глянул сквозь во-лосы:
- Но ведь нельзя же так… Надо же как-то, чтобы все по-хорошему. Раз уж мы… познакомились…
"И надо сказать профессору спасибо за книгу, - подумал Кинтель. - А то свинство получается…"
- Ладно… Только учти: я на минутку…
Салазкин радостно подскочил:
- Да ты не бойся, маме сейчас не до тебя! И не до меня! Потому что такое семейное потрясение: Соня и Зоя в Москве разом замуж собрались. Они же все вместе делают, одинаково! И даже обоих женихов зовут Сергеями! Мама в трансе…
- Потому что оба Сергеи? - усмехнулся Кинтель.
- Вообще… Все четверо студенты, жить-то где? В общежитии? Масса проблем…
Профессора Денисова не оказалось дома. А с матерью Салазкина встреча получилась (к великому облегчению Кинтеля) без всяких лишних сложностей. Та прямо у двери быстро взяла закаменевшего Кинтеля за плечи, наклонилась:
- Даня! Вот и славно, что пришел. Я знаю, ты на меня тогда обиделся. Ну и правильно обиделся! Только ты меня пойми, я за Санчика так дрожу. Столько всего кругом, каждый день сообщения о всяких жутких случаях… С дочками-то меньше забот было, они всегда друг с другом. А с этим постоянно всякие истории…
- Это с ними сейчас истории, - весело напомнил Салазкин. - Я-то жениться пока не собираюсь…
- Ох, не жизнь, а кошмар… - Мать Салазкина смешно, как бабушка, всплеснула руками.
От нее слегка пахло духами и кремом и еще чем-то хорошим таким, домашним. Как давным-давно, в почти забытые времена, пахли в шкафу мамины платья. Мама уехала, а платья почему-то остались. И Кинтель, крошечный совсем, когда оставался один, открывал шкаф, зарывался в платья лицом и вспоминал. И почему-то очень боялся, что кто-нибудь увидит его в этот момент…
Он проговорил, глядя в плетеный половик:
- Я понимаю, конечно… Район незнакомый, люди тут всякие… Каждая мать за сына боится.
Ему очень хотелось, чтобы мама Салазкина поверила, что он понимает и не обижается. И она, кажется, поверила, по лицу видно. Тогда Кинтель сказал с облегчением:
- Вы передайте Александру Михайловичу большое спасибо за книгу. Я пойду, до свидания…
- Куда?! - хором сказали Салазкин и мать. И она добавила решительно: - Так в гости не приходят, без чая не отпущу! Тем более у нас на работе сегодня конфеты давали по заказу. "Кошкин дом" называются, вы, мальчики, таких и не видели…
Вот этого Кинтель боялся больше всего! Чаепития и всякого светского общения. И вдруг обрадованно вспомнил: