- Представь себе! Стенку добыли, в давние времена еще. Телевизор имеется. Пес, он хоть и без родо-словной, но вполне приличный терьер. Машины нет, но тут уважительная причина - мама страшно боится, что папа, если будет водить автомобиль, врежется в первый же столб. А больше некому… А со мной - просто беда. Никаких ярких данных.
- Ну уж… - вежливо сказал Кинтель.
- Даю слово!.. В английскую школу не взяли, потому что картавил в детстве. К спорту - ни малейшего призвания. К музыке - тоже…
- Ты ведь здорово пел тогда на "Кутузове"…
- Ох уж "здорово"! Просто вспомнилась эта песня… Кстати, музыкальный слух - это еще не талант. Голоса-то никакого. А если бы и был, у мальчиков он в четырнадцать лет все равно пропадает…
"А откуда эта песня?" - хотел спросить Кинтель. И не решился почему-то. Словно почуял границу, за которую при непрочном знакомстве заходить не стоит, хотя Салазкин и был вроде бы бесхитростно откровенен. Кинтель сказал о другом:
- А бывает наоборот: в детстве никакого голоса, а потом вдруг бас, как у Шаляпина…
- Кстати, папа обожает Шаляпина! У него старинные пластинки есть. И книга - шаляпинские мемуары…
Так вот, болтая, прошли они по улице Мичурина, по Камышловскому переулку, вышли на улицу Достоевского. Кинтель не подал виду, что заметил, как в Камышловском переулке напрягся и стрельнул глазами Салазкин, ожидая встретить недавних врагов. Никого не встретили. Миновали дом Кинтеля, но Кинтель промолчал об этом. Уже когда желтые утесы "Гнезда" на-двинулись вплотную, Салазкин спохватился:
- Ой, а ты где живешь?
- Прошли уже.
- Ой… а почему ты… Меня, что ли, провожаешь, да?
- Ну… шагаем и шагаем. Заговорились.
- А то я подумал: может быть, ты решил, что я боюсь один идти… - Салазкин бросил зеленый взгляд.
- Ничего я не решил… Да и не тронет никто тебя теперь, я ведь предупредил. Они нормальные ребята, только иногда находит на них такое… "Классовая вражда" какая-то…
- Я понимаю, - покладисто сказал Салазкин.
- А еще мне охота было посмотреть, где ты живешь, - выкрутился Кинтель.
Салазкин обрадовался:
- Да? В таком случае идем до конца! Ко мне домой!
- Да ну, зачем это?.. - Кинтель вспомнил Денисовых - маму и папу.
- Пойдем, пойдем!.. Я понимаю, ты стесняешься. Напрасно, потому что дома никого нет. Кроме Ричарда… Мама приходит позже, папа со студентами на картошке…
Они вошли в крайний подъезд шестнадцатиэтажной громады. Поехали в лифте. Кинтель - с удовольствием: не часто случалось такое. Специально кататься на здешних лифтах он с "достоевскими" ребятами не ходил. Чудилось в этом что-то унизительное: быть чужим, ждать, что закричат и прогонят…
Салазкин уже в кабине деловито вытянул из-под галстука ключ на шнурке. В коридоре на девятом этаже, когда Салазкин подступил к двери, бухающим эхом отдался собачий голос.
Дверь открылась, сунулся из нее большущий, с жесткой бараньей шерстью пес. Но Салазкин запихал его обратно.
- Даня, входи… Ричард, это Даня, свой! Ты должен его уважать.
Пес помахал хвостом-обрубком в знак того, что согласен уважать Даню. Доброжелательно обнюхал его брюки. И Кинтель бесстрашно потрепал Ричарда по за-гривку.
Салазкин сказал:
- Дома он со всеми добродушный. А вот на улице постороннего не подпустит. Если бы я сегодня шел не один, а с ним, никто бы не пристал…
- Теперь и так никто не пристанет, - снова успокоил Кинтель. И стал расшнуровывать кеды.
- Да не надо! У нас дома нет такого японского обычая, чтобы обувь снимали… Пошли!
Квартира была трехкомнатная. С хорошей мебелью, но без лоска, который ожидал увидеть Кинтель. С азметным беспорядком, какой бывает, если в доме все заняты и нет времени для постоянной приборки. На стенах - желтоватые гравюры со всякими античными персонажами, в рамках и под стеклом. И всюду книги, книги, книги… Кинтель ревниво подумал, что у них с дедом и десятой части не наберется, хотя Виктор Анатольевич был тоже библиофил… А еще тут и там пестрели на полках глиняные расписные игрушки: красавицы в пышных юбках, лихие гармонисты, индюки с радужными хвостами, разноцветные кони с выгнутыми шеями. Салазкин заметил, что Кинтель смотрит на них:
- Это мамины. Она специалист по народным промыслам. Раньше работала в Управлении культуры, а теперь ушла в малое предприятие, расписывает дымковских кукол. Их знаешь как ценят! Иностранцы приезжают - и весь товар нарасхват! Потому что это ведь искусство…
- Сань, а книжку можно посмотреть? - вспомнил Кинтель. - Ну, ту самую…
- Конечно! Она у папы в кабинете, там у него все раритеты.
В кабинет Денисова-старшего Кинтель ступил с робостью. Знал уже, что отец Салазкина не просто преподаватель, а профессор Преображенского университета, доктор наук, автор нескольких исторических книг и ездил недавно в научную командировку в Голландию ("Вот эти часы привез, с корабликом…" Белые фаянсовые часы с голубым парусником и ветряной мельницей на берегу тикали бодро, как у себя в Голландии, привыкли).
Салазкин с некоторой торжественностью открыл дверь тяжелого шкафа. Медленно взял с полки книгу. И на ладонях поднес ее Кинтелю.
Книга была маленькая, но очень толстая. В плотных корках, обтянутых чем-то вроде пергамента, с пересохшими от старости ремешками и медными пряжками. Салазкин глянул ревниво: "Ты понимаешь, какая это удивительная вещь?"
- Можно я подержу? - шепотом попросил Кинтель.
- Возьми…
Кинтель принял в ладони увесистый томик. Покачал. Салазкин сказал:
- Даже не похожа на Устав, не правда ли? Скорее как церковная книжка…
- А можно открыть? - опять шепотом спросил Кинтель.
Салазкин снял с медных шпеньков колечки пряжек, отогнул верхнюю крышку, корешок тихо заскрипел.
- Переплет из телячьей кожи, - объяснил Кинтель. - Пересох уже, надо осторожно, чтобы не потрескался…
На левой странице была картинка: парусная лодка в окружении всяких завитков и оружия. Справа - титульный лист. Старинные буквы всякого размера: кнiга
УСТАВЪ
морской о всемъ что касается доброму управленiю въ бытности флота на морЪ
А ниже, под чертой:
Напечатася повелЪнiемъ
ЦАРСКАГО велiчества въ санктъпiтербургскои тiпографiи
ЛЪта Господня 1720
АпрЪля въ 19 день.
- Двести семьдесят один год назад, - выдохнул Салазкин. - С ума сойти, верно, Даня? Может быть, ее сам Петр Первый в руках держал.
- Может, - согласился Кинтель. Но почти машинально. Думал о другом. И неровно, в какой-то странной пустоте перестукивало сердце. Как при чтении книжки, в которой вдруг нащупывается приключенческая нить. Или как в игре, когда вечером крадешься в репейных джунглях на пустыре и слышишь шорох того, кого ищешь. С тем же замиранием, только сильнее.
- Смотри, Даня, он на двух языках. Слева русский текст, а справа голландский. Петр, он же много взял из Голландии для флота…
- Потому и толстая такая, - рассеянно отозвался Кинтель.
- Жаль, что нескольких листков и таблиц не хватает… Зато смотри, какая надпись… вот там, сзади…
Салазкин перевернул книгу, отогнул заднюю крышку. На чистом обороте заднего листа выделялась хитрая вязь рыжих от старости чернил. Кинтель с трудом разобрал только верхнюю строку. Опять же: "Кнiга Морской Уставъ…"
- Непонятно…
- Папа прочитал: "Книга Морской Устав корабельного мастера Василiя Алексеева, сына Селянинова, дворянина города Зупцова…" "Зупцов" - через "п", но, наверно, на самом деле "Зубцов". Есть такой городок на Волге, выше Калинина. То есть Твери…
- Там корабельная верфь была?
- Не знаю… Может быть, этот Василий Селянинов там просто свой век доживал. Ну, как на пенсии…
- Странно, что дворянин. Мастера, они же были из простого народа.
- Не исключено, что император пожаловал ему дворянство за хорошую работу…
"Не исключено", - согласился про себя Кинтель. Но опять отрешенно. Главная мысль была о другом.
- Сань, я хочу поглядеть на нее на закрытую.
Салазкин поспешно захлопнул "Устав".
- Смотри, Даня, здесь на пряжках маленькие портреты, голова в парике. Папа говорит, что это, возможно, изображение императора…
В самом деле, в центре медных узорчатых застежек были крошечные лица в обрамлении буклей. Но теперь уже не разобрать, чей портрет. Да и не важно. Вернее, не это важно.
- Салазкин, сядь, пожалуйста. Вот сюда, в кресло. И книгу возьми, вот так. Скорее.
Салазкин слегка испуганно послушался. Кинтель положил ему "Устав" корешком на коленку с коричневой родинкой-бородавкой, приоткрыл.
- Палец вот сюда, между листами… - И отошел, приглядываясь, как фотограф в ателье.
Салазкин смотрел с радостным непониманием: что, мол, за игра такая? Кинтель - руки в боки, прищурился. В нем разгорался азарт поиска и близкого открытия. И стало весело (хотя дело-то в общем серьезное).
- Наклони книжку чуть-чуть ко мне… Ага… И сядь строго, как… старая дама.
- Так? - Салазкин сделался словно деревянный.
- Вот-вот… Жалко только, что не похож ты на мою прапрабабушку.
- Пра… на кого?
- На мою прапрабабушку Теклу Войцеховну Винцуковскую… Между прочим, ее предки были графы в свите польского короля Стефана Батория… Можно я возьму это покрывало? - Кинтель кивнул на диван.
- Конечно.
Кинтель сдернул с дивана рыжий мохнатый плед, поднял Салазкина на ноги, двумя взмахами соорудил на нем длинную юбку. Снова опустил изумленного Салазкина в кресло:
- Сядь по-прежнему… Ага! Ну точно как на фото…
- Может быть, ты все-таки объяснишь… - робко начал Салазкин.
- Ага… Если все сойдется, дед будет потрясен…
- А… он кто, твой дедушка? - вежливо поинтересовался Салазкин. Спрашивать о сути дела он уже не решался. - Тоже потомок графов?
- Он медик… Сиди, сиди, я приглядываюсь… Раньше он был судовой врач, а сейчас заведует врачебными кадрами. А насчет графства… С одной стороны, выходит, - да. Со стороны матери. А по отцовской линии дальний предок был матросом… - Кинтель слегка потускнел, вспомнив о "Рафаиле". Но не надолго. Главное - книга!
Салазкин смотрел молча и вопросительно. Он мог, в конце концов, обидеться, раз Кинтель ничего не объясняет!
- Сань, я все расскажу!.. Чуть позже, ладно? Завтра же. А сейчас… понимаешь, я суеверный, сглазить боюсь. - Это он вроде бы и с шуткой объяснил, но на девяносто процентов всерьез.
- Ну хорошо… Можно я уже сниму эту юбку?
- Конечно! Спасибо, Сань… Я пойду, надо теперь срочно…
Салазкин встрепенулся:
- Я тебя провожу! С Ричардом. Ему все равно надо гулять.
- Но я не домой, а к… родственникам, на Сортировку. Тут рядом как раз остановка тридцать пятого…
- Ну, тогда до остановки… Можно?
- Ну конечно же! Идем!
ЦИФИРЬ
В квартире на Сортировке не оказалось ни отца, ни тети Лизы. Дверь открыла Регишка, поглядев предварительно в глазок и пискнув: "Это ты, Даня?"
- Привет, мартышка. А где предки?
- Папа - не знаю. Мама ушла к тете Рае. Сказала, что скоро вернется, а целый час нету…
- Придет, никуда не денется. А ты сиди учи уроки, большая уже.
- Нам еще не задают… У нас учительница вос-хи-ти-тельная.
- В первые дни все учительницы восхитительные, - вздохнул Кинтель. - Знание суровой жизни приходит позже… - Регишка в этом году пошла в первый класс.
Кинтель прошел к письменному столу отца. Ящики там не запирались. Кинтель знал, что в левом - всякие старые документы, почетные грамоты, квитанции и фотографии. Выдвинул, пошарил. Нашел…
Вот она, прапрабабушка, вот они, девочка Оля и мальчик Никита, из давних, почти легендарных времен. Текла Войцеховна - прямая, строгая, уверенная в правильности всех своих мыслей и поступков. Сидит, заложив палец в книгу, которую держит на колене. Книжка - ну в точности как та, у Салазкина!..
Девочка Оля (неужели это прабабушка Кинтеля?!) тоже смотрит строго. Наверно, нарочно, чтобы мама не обвиняла в несерьезности. А Никита… У него грустная полуулыбка и взгляд чуть в сторону. Словно этот гимназист ведает какую-то тайну. Может, знает заранее, что случится с ним в Крыму в двадцатом году? "УМ 1920 г." - написано (вернее, нацарапано - тонко, как иглой) рядом с ним. Вернее, между ним и книгой… А может, Никита уже придумал письмо, которое после напишет на обороте снимка своим шифром?
Кинтель перевернул фотографию. Густая россыпь чисел - они тоже не то написаны острым бесцветным грифелем, не то выдавлены им. Разобрать, однако, можно, если постараться…
"Цифирь", - пришло в голову старинное слово. Это было подходящее название для числовой путаницы и загадки.
Числа были сложные. Сначала крупные - из двух или трех цифр, а рядом - дробь. Например: 843 4/22. И так сверху донизу, по всему обороту снимка. Поди разберись…
"Но, может, и разберусь! Если книга эта и правда "Устав" Петра…" Опять зазвенели струнки азарта. Кинтель, не долго думая, сунул фотографию в портфель.
- Папа станет ругаться, - заметила Регишка. Она вертелась рядом.
- Пусть ругается. Это общая фотография, семейная, значит, я тоже имею право… Да он и не узнает, я через несколько дней принесу.
- Ты так редко приходишь, - грустно сказала Регишка. И тронула щекой рукав Кинтеля.
- Дела всякие…
- У тебя всегда дела. А летом говорил, что вместе пойдем гулять.
- Ну… еще все равно почти лето. Вот выберу время - и пойдем…
- Когда выберешь? А то я совсем…
Кинтеля нехорошо царапнуло.
- Что "совсем"?
- Ну, скучно…
- Ты же в первом классе! Сколько дел!
- Это с утра в классе. А потом…
- А мама с папой никуда, что ли, с тобой не ходят?
- Мама с папой только ругаются все время друг с другом, - с тяжелой, как ртуть, грустью сообщила Регишка. - Им некогда.
Кинтель взял ее за подбородок. Печальная обезьянья мордашка. И под глазами темновато…
- Ладно, мартышка, завтра приду. В парк пойдем на аттракционы. Только после обеда.
- Опять сочиняешь небось…
- Честное пионерское, - усмехнулся Кинтель.
- Сейчас пионеров не бывает, - серьезно сообщила Регишка. - Маргарита Сергеевна говорит, что и октябрят, наверно, не будет.
- Как это не бывает, если вот он, галстук! - шумно возмутился Кинтель. - Ну ладно. Бывают или нет пионеры, а я приду. Ровно в два часа выходи из подъезда и жди.
- Ладно! Я желтое платье надену!
- Да, будь покрасивее. Умыться не забудь.
Несмотря на субботу, деда все еще не было дома. Кинтель поставил на плиту сковородку с макаронами, вытащил из дедова ящика с коллекциями лупу, через которую Виктор Анатольевич разглядывал значки и прочие свои редкости. Достал снимок.
…Дед появился после десяти вечера. Принюхался:
- По-моему, что-то у нас горело.
- Макароны! Ты бы еще дольше ходил где-то! Ночь на дворе, сколько можно ужин подогревать? Вот и подпалил…
- Дела, брат Данила…
- А макароны я новые приготовил, с колбасой. На сковородке под зеленой крышкой… Сам я уже поел.
- Тронут заботой, - рассеянно отозвался дед.
- Толич… Скажи, у твоей бабушки, у Теклы Войцеховны, мог быть старинный "Морской устав"? Петра Великого…
- М-м… С какой стати?
- Ну, вообще в доме. Среди других книг…
- "Морской устав"… Кто его знает? Не исключено. Это ведь правовой документ, он действовал почти без изменений до самой русско-японской войны. А дед-то был адвокат, у него, конечно, хватало всяких сводов законов… Откуда вдруг такой интерес?
- Потому что вот… Иди сюда к лампе… - Кинтель взял со стола снимок и линзу. - Твоя бабушка держит в руке вовсе не Евангелие, а "Устав" Петра Великого! Я такой же в точности видел сегодня!
Дед никогда не показывал большого удивления. И сейчас только спросил:
- Ты уверен?
- Да! Я в лупу разглядывал, в нее даже узор на застежках виден, такая четкость! Смотри сам! Тот же узор, с маленькими головами. Это, говорят, портрет царя…
- Дай-ка… - Толич порассматривал снимок сквозь стекло. Почесал оправой лупы подбородок. - Ну, если даже и так.. что из этого следует?
- А письмо, а шифр-то! Ты же сам рассказывал, что этот Никита говорил: "Ключ в руках твоей мамы!" Оле говорил, то есть твоей маме… Значит, можно расшифровать!
- А ведь в самом деле, - отозвался дед. Без особого, впрочем, восторга. - А книга-то где?
- Ты иди ужинай, я расскажу.
И рассказал про встречу с Салазкиным, про "Устав", пока Толич на кухне прямо со сковороды цеплял вилкой макароны.
- Занятно, - сказал дед, рассеянно жуя. - Но можно ли все-таки по фотографии судить, что это такая же книга? Скорее просто похожая… С чего бы это бабушка увлекалась морскими делами?
- Может, увлекались Никита и Оля. А книгу дали Текле Войцеховне просто так, подержать, когда снимались… Тут есть еще одно доказательство! Глянь сам, найдешь или нет? - Он сунул деду под нос фотокарточку и стекло.
- М-м… Ничего я не вижу, дай поесть спокойно… Какое еще доказательство?
- Тут написано: "Ум тысяча девятьсот двадцатый гэ"… Вроде, значит, умер в тыща девятьсот двадцатом. А приглядись, у девятки колечка-то вроде нету. Это скорее семерка, только тут еще пятнышко случайное, вот и выходит будто девятка!
- Ну и…
- А "Устав"-то напечатан когда! "Лета Господня тыща семьсот двадцатого, апреля девятнадцатого дня"! Я запомнил! И "у эм" значит "Устав морской"! Видишь, рядом с книжкой написано! Специально!
- Дай-ка гляну… Что ж, можно предположить… Слушай, попить бы чего-нибудь…
- Тебе чаю или компота?
- Лучше бы кофе. У нас, кажется, оставался растворимый…
Кинтель разболтал в кипятке остатки порошка. Но сказал:
- На ночь вредно, господин доктор.
- Когда как… Дай-ка фотографию, еще посмотрю… А красивая у меня была бабушка!
- Ты лучше на цифры посмотри! Книга-то есть, а как ею пользоваться? Сразу не поймешь, зачем эта арифметика…
- Ну-у, дружище! Я думал, ты сообразительнее. Ясно же, что большое число - номер страницы, числитель - строка, знаменатель - буква в строке. Старый способ…
- Толич, ты гений!
- Да? - грустно усомнился дед. - А кое-кто утверждает, что полный болван.
- С тетей Варей, что ли, поспорили? - догадливо спросил Кинтель. - Не переживай. Милые бранятся - только тешатся…
- Нахал ты, - устало сообщил Виктор Анатольевич. - И не был я нынче у Варвары. А торчал допоздна, да будет тебе известно, на внеплановом заседании Областного детского фонда с участием исполкомовских и медицинских деятелей. И узнал о себе много интересного…
- А именно? - оживился Кинтель. До сих пор его скребло: почему дед отнесся к открытию без должного энтузиазма? Казалось бы, Толич должен был загореться не меньше внука, а он какой-то вареный. Теперь же все понятно - когда служебные неприятности, не до тайн и приключений! Но это пройдет…