- Кучу вопросов пытались решить без всякого успеха… Конфисковали у райкомов пять отличных зданий, детская больница обрадовалась: ну, теперь получим корпус для ожогового отделения! А то малышей, которые на грани жизни, буквально в развалинах лечат… И исполкомовские чины говорят: шиш вам, есть заявки поважнее… Сволочи! Поважнее, чем умирающие дети!..
- Дед, ты поспокойнее, - озабоченно сказал Кинтель. - Опять будешь нитроглицерин глотать… Кофе еще тут зачем-то…
- Ничего… Я им, конечно, врезал с трибуны. "Подняли, - говорю, - над крышей трехцветный флаг вместо красного и думаете, что в этом вся революция?" А один проходимец (у деда это было самое привычное ругательство - "проходимец"), он мне, понимаете ли, заявляет: "А вы не думайте, что если вовремя из партии сбежали, то уже и демократ! Еще неизвестно, где вы были девятнадцатого августа!" Я говорю: "Не сбежал, а заявление хлопнул на стол перед вашими персонами! А где был девятнадцатого, вам известно! Койки готовил в больнице, когда дело пошло на накал!" А он: "Интересно, для кого койки? Может, для омоновцев, которые собирались митинг разогнать?" Тут я как заору: "Для всех, черт возьми! Для раненых! Мне плевать, кто кого разгонял, если ранен. Я врач, а не чиновная крыса!.." Еле нас растащили…
- Кофе больше не пей…
- Ладно… А потом новое дело. Дама из детского фонда встает и читает заявление: у мальчика лейкемия, у нас вылечить не могут, спасти можно только за границей. Родители умоляют: нужна валюта для поездки. Кто даст? В детском фонде у них, видите ли, нет… Я говорю: "Как же нет? Вам завод "Кабель" передал на баланс, нарочно для больных!" А они: "У нас плановое распределение. Таких детей знаете сколько? И если выделять каждому…" А сами толпу бюрократов возили недавно в Австрию. Делегация, мол, для обмена опытом. Проходимцы… Главное, так ничего и не решили насчет мальчика… Конечно, таких детей много, особенно после Чернобыля. Да ведь для отца-то с матерью каждый - единственный… - Дед вдруг неловко замолчал, покосился на Кинтеля. Тяжело повозился на стуле и задумался.
Кинтель сел напротив. Положил кулаки на клеенку, подбородок на кулаки. Вдруг непрошено пришла в сознание скрипичная музыка. Та самая…
- Толич, а твоя мама… - Кинтель с особой осторожностью говорил слово "мама". - Она… и этот мальчик, Никита… Они что, правда очень дружили?
Дед поскрипел стулом.
- Я ведь не так уж много знаю… Ну да, дружили. Играли вместе. Она в этом доме жила, а он по соседству. Сын врача, между прочим… Их дом лет десять назад разломали, а до той поры на двери так и оставалась табличка: "Доктор Таиров Матвей Сергеевич". С твердыми знаками… А еще дачи у них были рядом - моих бабушки и дедушки и доктора Таирова. На берегу Орловского озера. Два сада сливались в один. Мама говорила, они с Никитой там то в прятки, то в индейцев играли… Между прочим, помню еще один снимок, как раз дачный. Они вдвоем на качелях. Мама в белом платьице. Никита в шляпе с лентой и в матроске… А еще они придумывали морские путешествия. По той карте, что над столом… Кстати, и "Морским уставом" тогда, наверно, тоже пользовались… Никите, кажется, семнадцать лет было, когда началась Первая мировая. Кинулся на фронт, вольноопределяющимся. А перед отъездом написал то самое цифровое послание, на память о детстве… Такая вот грустно-романтическая история. Давняя… - Глаза у деда заблестели, он отвернулся. - Слушай, Данила, глотну-ка я ма-аленькую рюмочку коньяка. У ме-ня есть в аптечке. Для снятия давления и стресса…
- Только одну!
- Одну, одну… А с шифром надо разобраться. Любопытно…
- Не только любопытно. Может, и польза будет.
- Да какая же польза-то?
- А вдруг… клад?
- Тю-у… Ну какой клад мог быть у гимназиста?
- А может, нашел старинный… И перепрятал…
- Ох, Данила Валерьевич. Вроде ты уже не дитя, двенадцать лет…
- Ну и что? Самый тот возраст, когда всякими тайнами увлекаются, - рассудил Кинтель. - Тому Сойеру было столько же, когдаон клад искал. И нашел, между прочим.
- Надежды юношей питают… А если найдешь драгоценности, что будешь делать? Подашься в бизнесмены, в духе времени?
Кинтель вжал подбородок в кулаки. Прикрыл глаза.
- Не-а… Может, отдам… чтобы того пацана отправили на лечение. И еще кого-нибудь. На сколько хватит…
Дед смущенно крякнул:
- Ну… дай тебе Бог, как говорится… - И встал.
- Не трогай посуду-то, - велел Кинтель. - Сам вымою. Иди уж… к аптечке.
- Ты, Данила, хороший человек, но… циник, - сказал дед с ненастоящим упреком.
- Я современный подросток.
Утром дед крепко спал. (Ох, одну ли только рюмочку он пропустил на сон грядущий?) Кинтель разогрел вчерашние макароны, пожевал, взял полинялый рюкзачок и двинул на рынок за картошкой. Хозяйственные дела проворачивать лучше с утра, пока свежие силы. Он шагал по ранней, рыже-пятнистой от солнца улице и размышлял, что надо убедить деда, чтобы сговорился насчет машины, и купить картошку сразу, несколько мешков, засыпать в сарае в подпол. И дешевле обойдется, и не нужно будет каждую неделю топать на базар по слякоти или по снегу.
Но пока слякоти не было. Безоблачная синь и обещание летнего дня…
Когда Кинтель вернулся, дед мурлыкал и жужжал электробритвой. Бодро поинтересовался:
- Какие планы на выходной?
- К Салазкину пойду. Ну, насчет "Устава"… А потом обещал Регишку в парк сводить.
- Благородные помыслы… А я потружусь на литературной почве… - Дед выволок из шкафа разболтанную машинку "Эрика", выложил на стол пачку бумаги. - Статью буду сочинять для нашего славного "Вечернего Преображенска".
- Про вчерашних бюрократов?
- Про них родимых…
- Толич, ты и про того мальчишку напиши. Которому валюта нужна, чтобы вылечили. Может, поймут…
- Будем надеяться…
Кинтель взял из пачки чистый лист, завернул фотографию, затолкал ее во внутренний карман джинсовки.
- Толич, я пошел!
Вчера на остановке, ожидая автобуса, Кинтель все-таки проговорился Салазкину: мол, кажется мне, что прапрабабушка на фотографии держит "Морской устав". И Салазкин взял с него обещание "непременно появиться завтра утром!". И еще сказал: "Ты видишь, мы не зря встретились! Это просто судьба!" Сам Кинтель постеснялся бы столь откровенно и радостно выразить эту догадку. Но подумал, что, возможно, Салазкин прав…
Договорились на одиннадцать. Кинтель вышел без пяти минут. День уже разгорался, как в июле. Кинтель стянул курточку и, помахивая ею, зашагал к желтым корпусам "Дворянского гнезда".
Открыла Санина мама.
Сейчас Кинтель разглядел, что она не такая молодая, как казалась на теплоходе. Постарела за год? Едва ли. Просто Кинтель впервые видел ее так близко, без косметики, в надетом поверх пестрого платья синем халатике - как у школьной технички.
- Здрасьте… я к Сане. Он дома?
- Проходи, мальчик… Повесь курточку на крючок.
Кинтель шагнул. Повесил. Нагнулся, чтобы расшнуровать кеды. Санина мама не остановила его, как вчера Салазкин, и Кинтель мельком порадовался, что носки чистые и без дырок.
- Саню я заставила заняться уборкой в своей комнате, там чудовищный кавардак… Санки, к тебе мальчик!.. А я пошла докрашивать свою композицию.
Салазкин - встрепанный, в старом тренировочном костюме - появился в дверях. Просиял:
- Здравствуй! Какой ты молодец, что пришел!.. А меня тут взяли в ежовые рукавицы, в пе-да-го-гические. Исправляют трудовым воспитанием.
- Давай помогу.
- Нет, что ты! Я уже всё… Пойдем, только тахту придвинем к стенке.
Они придвинули. Салазкин утащил в коридор совок и веник, стремительно вернулся. Плюхнулся на тахту, вскочил:
- Садись, Даня… А я заранее "Устав" приготовил, вот…
Знакомая книга лежала на столе. Кинтель потянулся к ней…
- Санки!.. - Это голос матери долетел из другой комнаты. - На минутку, пожалуйста!..
- Даня, извини, я сейчас… - И Саня ускакал.
Кинтель взял книгу - сгусток старины и тайн. Надо теперь сравнить поточнее: такая же, как на снимке?
Он вспомнил, что фотография в кармане курточки.
Вышел в прихожую. Мягко ступая по ковровой дорожке, дошагал до вешалки. Из-за приоткрытой двери слышны были голоса. Салазкин говорил жалобно и капризно, мама негромко и увещевательно:
- Я просто советую тебе быть внимательнее. И разве тебе недостаточно друзей на Калужской?
- Ну, ты ничего не понимаешь! Ты даже не запомнила его! А там, на "Кутузове"…
- Я прекрасно запомнила. Я еще тогда обратила внимание на какую-то его… угрюмость. Если хочешь знать, это неистребимая печать улицы…
Слабея от стыда, Кинтель задержал дыхание. Увидел себя как бы со стороны. Ведь и правда, ежа не причешешь, как ухоженную кошку. И отпечаток уличной вольницы въедается в человека, словно угольная пыль. Тем более, что и старые брюки не глажены, и майка со штопкой на боку. И как он вошел - угловатый, нескладный…
- Кстати, почему он был с дедушкой? Кто его родители?
- Ну откуда я знаю? Допрашивать, что ли?
- Не допрашивать, а деликатно поинтересоваться…
- Дедушка у него очень интеллигентный человек. Такой же книголюб, как папа…
Мама ответила что-то неразборчиво.
- Ну и что же? - тонко возмутился Салазкин. - Я же не могу, как Ричард на поводке! На фига было тогда переезжать сюда?
- Вот-вот! Этому ты, видимо, научился у него…
- Ничего не у него! Он… наоборот… Если хочешь знать, его прапрабабушка была польская графиня в свите Стефана Батория…
Возникший в прихожей Ричард вопросительно помахивал хвостом-обрубком и смотрел, как вчерашний знакомый осторожно снимает с крючка куртку, сует ноги в кеды. Может, гавкнуть? Кинтель, глядя в собачьи глаза, прижал палец к губам, бесшумно отодвинул язычок замка… Прикрыл за собой дверь. И в незашнурованных кедах кинулся по лестнице через все этажи: с девятого до входа в подъезд.
УЛИЦА П. МОРОЗОВА
Обиды на Салазкина не было. Никакой. Мало того, не было обиды и на его мать. Была досада на себя и ощущение постыдного провала. Словно, не умея танцевать, сунулся вальсировать посреди большого зала и оскандалился под неловкое молчание всех, кто это видел.
…Была еще злость. Но опять же не на маму и сына Денисовых, а на весь белый свет.
Кеды он зашнуровал только у своего дома. Деду пришлось соврать: уехал, мол, новый приятель на дачу, неожиданно. Врать придется и после: что книжка на снимке все же не "Устав" и прочитать цифирь не удалось… Обидно. Теперь до "Устава" не добраться. Разве что когда-нибудь потом, в какой-нибудь столичной библиотеке с редкими книгами Кинтель разыщет этот раритет и разгадает тайну.
Впрочем, сейчас тайна уже не казалась такой важной. И горечи оттого, что на неведомые сроки отодвинулась разгадка, почти не было. Была печаль, что не получится теперь ни дружбы, ни даже простого знакомства с Саней Денисовым, который год назад так хорошо пел песню о трубаче… Но и эту печаль Кинтель принимал с хмурой покорностью судьбе. Он привычный. Случалось переживать и не такое… Да и зачем ему этот мамин Салазкин? Ну славный, доверчивый, хорошо с ним, не надо быть вечно ощетиненным, пренебрежительно-насмешливым, как с "достоевскими" и одноклассниками. Однако что поделаешь? Мало ли неплохих людей в жизни встречается и уходит… А пока надо думать о том человеке, которому он, Кинтель, действительно нужен. Такой, как есть, без придирок. Регишка-то ждет!
Кинтель почистил и поставил вариться картошку. Деду (который все стучал на машинке) велел следить, чтобы "не сплавить на плиту варево". Потом соврал еще разок: сказал, что пообедает у отца.
Когда Кинтель прикатил на Сортировку, было как раз два часа и Регишка нетерпеливо пританцовывала у подъезда. Вся ну будто подсолнух: в желтом платье, в желтых колготках, с бантами солнечного цвета.
- Ты прямо как прожектор. Издалека видать.
- Это чтобы я от тебя не потерялась… Мама, мы пошли!
- Долго не гуляйте! - крикнула из окна первого этажа тетя Лиза.
Но они гуляли долго. Покатались на всех каруселях и на поезде-драконе, который бодро бегал с горки на горку. Покидали кольца на площадке с колышками и выиграли приз - пластмассового зайчонка (когда-то такого же подарила Кинтелю в детском саду Алка Баранова). Высадили груду мелочи в павильоне с игровыми автоматами. У Кинтеля была десятка - запас еще от прошлогоднего летнего заработка, - а через два часа осталось меньше рубля.
Регишка вела себя очень пристойно. В меру радовалась аттракционам и мороженому, в меру смеялась, но чаще была серьезной. А Кинтеля, несмотря на всю парковую пестроту и суету, не оставляли мысли о Салазкине. И наконец он с облегчением побренчал в кармане мелочью:
- Всё. Финансов только на автобус. Топаем домой.
- Хорошо.
В автобусе и по дороге к дому Регишка была задумчивая. Держала Кинтеля за руку и молча смотрела под ноги.
- Ты чего приуныла? Устала?
Она почесала пластмассовым зайчонком нижнюю губу. Подняла мордашку - глаза непривычно темные. Сказала по-взрослому:
- Даня, мне кажется, мы оба сегодня притворялись…
- Как это?
- Ты веселился не по правде, у тебя какие-то заботы.
Кинтель вздохнул:
- А у тебя?
- У меня… потому что папа и мама по-настоящему собрались разводиться…
- Да ты что!
- Да. Раньше они просто ругались, и это было еще ничего. А сейчас папа говорит: "Будем разменивать квартиру…"
Кинтель молчал. Регишка хотя была и не родная отцу, но любила его: все-таки пять лет вместе, с младенчества.
- Может, еще раздумают…
- Нет уж. - Регишка помотала бантами. - Даня… а ты будешь приходить ко мне, когда папа уйдет?
Тут у него непрошено щекотнуло в гортани. Он кашлянул, сказал тихо, но со всей твердостью:
- Буду. Пусть разводятся, это их дело, а мы с тобой… все равно… Не бойся…
- Тогда хорошо… - Она покрепче ухватила его ладонь. - Я хочу сказать, что тогда это не так страшно…
Тетя Лиза крикнула из окна:
- Появились! Наконец-то! Идите быстро, я вас покормлю!
- Нет, я не хочу! - отозвался Кинтель. На самом деле есть хотелось ужасно, хотя, кроме мороженого, они в парке еще сжевали по пирожку с повидлом.
- Даня, зайди хоть на минуту! Папа хочет с тобой поговорить!
- Ох, - прошептала Регишка. - Я тебя, кажется, выдала.
- Как?
- Вчера папа в ящике какие-то облигации искал, а потом спрашивает: "Ты не знаешь, кто ко мне в ящик лазил?" А я говорю: "Даня фотокарточку взял…" Не надо было, да?
- Почему не надо? Все нормально…
- Даня, ну зайди! - Это опять тетя Лиза. - Папа просит!
- Мне домой пора, дедушка ждет!
- Постой тогда, папа сам выйдет!
- Беги домой, - сказал Кинтель Регишке.
Та ушла, и тут же появился отец.
- Привет, наследник. Я тебя провожу, не возражаешь?
Кинтель не возражал. Но когда пошли, сказал сразу:
- Уж не думаешь ли ты, что я твои облигации стащил?
- Не думаю… Я их в бумажнике обнаружил… А фотография-то тебе зачем?
- Предками интересуюсь. Голос крови проснулся…
- Дед небось рассказами своими тебе мозги пудрит? - хмыкнул Валерий Викторович.
- Ну и… а тебе-то что?
- Да ничего… А он как сейчас? В каком настроении? Побеседовать мне с ним надо.
- О будущем, что ли? - напрямик спросил Кинтель.
- В курсе уже?
Кинтель заверил с тайной ноткой злорадства:
- Дед не одобрит.
- Ты, я смотрю, тоже не одобряешь?
- Дело ваше. Только Регишку жалко…
Отец помолчал на ходу. Потом бросил в сторону:
- Меня вот только никому не жалко…
- Сравнил, - сказал Кинтель. Подумал и доба-вил: - Непонятно, почему вы такие…
- Кто "вы"?
- Взрослые… Все время предаете детей.
- Ты это… поконкретнее.
- Ну, например, ты. Сперва меня, сейчас Регишку…
Отец тяжело проговорил:
- Насчет себя ты матери скажи спасибо.
- Легко теперь на мертвых валить.
- А она живая была, когда бросила! И тебя, и меня!.. Ты знаешь, как она пила? Вроде бы культурный человек, высшее образование, а… Ты деда спроси! Сама ушла, я не прогонял… Может, и лучше, что этот случай с "Нахимовым". Для нее лучше…
- Еще что скажешь… - тихо отозвался Кинтель.
- Ты ведь многого не знаешь, не помнишь… Такая приходила, что страшно было к тебе подпускать. И сама захотела, чтобы ты у деда с бабкой…
- Ну и ты не возражал…
- Господи, а что тебе известно про мою тогдашнюю жизнь?
"А тебе про мою?" - подумал Кинтель. Но промолчал. Тошно было от голода и печали. Подошли к остановке.
- Вон тридцать пятый стоит, я пойду…
- Ну, топай… Не суди строго-то…
- Да мне-то что, - сказал уже издалека Кинтель. Стало вроде бы жаль отца. Но что тут поделать, он не знал.
Глядя, как внук уминает жареную картошку, дед сообщил:
- Тут появлялся один мальчуган, тебя спрашивал.
- Какой? - подскочил Кинтель.
- Судя по всему, твой новый приятель. Небольшой такой, в ковбойке, в коротких штанишках. Весьма вежливый… Его наш сосед Витя Зырянов привел. "Вот, - говорит, - Кинтеля ищет".
"Не побоялся! Сам сунулся к местным, чтобы показали!"
- Ну и что ты ему сказал?
- Ну, что… Ушел, говорю, с сестренкой в парк, придет, наверно, поздно… Он, судя по всему, опечалился.
Только сейчас Кинтель полностью понял, что Салазкину тоже несладко. Скорее всего, тот догадался, что Кинтель услышал разговор и потому исчез. И теперь Салазкин, конечно, мается. Тонкая ранимая душа! И Кинтель хмыкнул. Вдруг поднялась на Салазкина такая досада! Кинтель постарался эту досаду подогреть и сказал себе, что Салазкин так храбро сунулся на улицу Достоевского, потому что не один, а с Ричардом.
- Он с собакой был?
- Нет, без всякого четвероногого. Только с Витькой…
Надо же! Впрочем, Кинтель ведь обещал Салазкину, что никто его не тронет…
Потом Кинтель подумал: а завтра-то что? Наверняка Салазкин отыщет его в школе. И будет небось жалобно смотреть и ненатурально спрашивать: что случилось?
А ничего не случилось. Просто незачем тебе, Саня Денисов, липнуть к Кинтелю, мама права. И годы у вас разные, и это… уровень культуры. И дружить без маминого позволения воспитанный мальчик ни с кем не должен. Еще курить научится и слова говорить всякие…
Растравив себя таким образом, Кинтель улегся на свой старенький диван и открыл наугад Гоголя. Но попался "Тарас Бульба" - то место, где он убивает Андрия. Кинтель плюнул, уронил книгу на пол и отвернулся к спинке…
Утром в сводке погоды радио сообщило, что еще два дня будет сухо и тепло, а потом придет резкое похолодание с дождями. Скорее бы! Потому что сырая унылость подходила состоянию души Кинтеля гораздо больше нынешних абсолютно летних дней.