Мнимый царевич, собрав небольшое войско в Польше, вошел в Россию, с распростертыми объятиями был принят крестьянами, а в особенности казаками, разбил армию Бориса и в свою очередь был разбит сам. Но, не теряя отваги, еще год продолжал войну, да столь успешно, что покорил войска неприятеля и привлек их под свои знамена. Борис имел счастье умереть за несколько дней до этого решающего события. Его сын Федор был свергнут в Москве, а затем и задушен несколькими боярами, полными усердия ради нового хозяина, победителем вошедшего в столицу.
Он царствовал год. С самого начала он проявил необыкновенные деловые способности, величайшую активность, а порфиру носил с легкостью принца, рожденного на троне. Этот самозванец был великим человеком. Он желал искоренить злоупотребления и цивилизовать свою страну; но ему было лишь двадцать три года - не оценив величины препятствий, он предполагал сделать одним разом и стремительно все то, что гораздо позже последовательно и с осторожной медлительностью сделал Петр Великий. Самозванец от природы был мягок и человечен, а правления Ивана Грозного и Бориса приучили граждан Московии подчиняться лишь хозяину, постоянно окруженному палачами. Помиловав бунтовщиков, задумавших покушение на его жизнь, он поощрил заговорщиков. Впрочем, хотя он нимало не удосужился сдержать обещаний, данных папе и польскому королю, он оскорбил преданных патриотов и верующих своими неуместными шутками, направленными на национальные суеверия и обычаи, и непродуманным подражанием галантным привычкам польского двора. Он одевался в гусарский костюм; не крестился перед иконами; давал балы и маскарады; имел свой оркестр; ел убоину. А самое ужасное, что он женился на Марине Мнишек, полячке и католичке, и призвал многих ее соотечественников в Москву. Марина, капризная и пустая молодая особа, способствовала неосторожным поступкам своего супруга. Дворяне из ее свиты вели себя крайне заносчиво и обходились с жителями Московии, как с порабощенным народом. Вспыхнуло восстание, и 27 мая 1606 года царь был убит.
Ни один авантюрист не достиг подобного успеха со столь ничтожным внешним сходством. С бородавкой на щеке и бриллиантовым крестом он завоевал трон и, безусловно, сохранил бы его, будь он хоть немного более осторожен. Многими он воспользовался, но никого не сделал своими сообщниками, никому не доверился. И ему было лишь двадцать пять лет, когда он умер. Я вознамерился написать историю этого знаменитого плута и его последователя, ибо нашелся и такой, весьма посредственный, как все подражатели великих людей. С этой целью я с превеликим вниманием прочел мемуары современников и огромное количество официальных документов, к которым слишком пренебрежительно отнеслись русские и польские исследователи. Мне думается, я сделал все, что было в моих силах, дабы разгадать истину и противопоставить более или менее неправдоподобным гипотезам достоверное толкование исторической проблемы, на мой взгляд заслуживающей интереса. Не стану особенно уговаривать любознательных просвещаться при помощи прочтения моего томика, только что вышедшего у г-на Мишеля Леви, издателя. Тем не менее не хочу таиться от читателей "Ревю" и прямо сейчас намерен сообщить им, что, по моему убеждению, Лжедмитрий был украинским казаком.
Могут спросить, как столь дерзкая идея самозванства пришла в голову двадцатилетнего молодого человека, судя по всему, низкого происхождения и воспитанного среди варваров. Отвечу, что, вскормленный в своей сече, где отвага и красноречие вели к почестям, где командование доверялось самому смелому и самому хитрому, казак мог задумать план узурпации, который испугал бы польского или русского дворянина. Мы уже видели в прошлом веке Пугачева, простого казака, поставившего под угрозу царскую власть еще более грубым самозванством.
Покуда я изучал характер Лжедмитрия, мне довелось провести две недели минувшего июля в одном месте, где меня нисколько не беспокоило солнце и где я наслаждался полнейшим бездельем. Я воспользовался этим, чтобы проникнуться, если я могу так сказать, моим героем, и, читая его переписку и все, что его современники сообщили о его привычках, я пришел к убеждению, что разгадал и познал его.
Такая уверенность, которую я обрел по завершении вдумчивого изучения многих исторических свидетельств - да будет мне позволено поставить это себе в заслугу, - привела меня к вопросу, не лучше ли было бы, вместо того чтобы посвящать читателя в мои исследования, сначала представить ему результат, предложить ему не сомнения, а доказательства. Я говорил себе, что многие люди, не имеющие возможности обсуждать со мной достоинства старинных русских фолиантов, найдут, быть может, некоторую прелесть в той картине оригинального характера, какую эти фолианты разворачивают перед теми, кто умеет читать.
В то же время я сравнивал исторические методики, древнюю и современную. Геродот и Плутарх, я думаю, провели серьезные изыскания, чтобы анализировать, проверять, обсуждать традиции и свидетельства своих современников и предшественников. Убедившись, что им наконец открылась истина, они употребили свое несравненное искусство на то, чтобы сделать ее более видимой и понятной. Им недостаточно было сказать: тот-то совершил то-то; им хотелось к тому же показать, почему он это совершил, какие чувства двигали им, какую цель он преследовал, совершая свой поступок. Не думаю, чтобы они ошибались. Эссе, которое я здесь представляю, это всего лишь попытка восстановить греческую традицию. Это второе издание исторического труда, который я только что завершил. Если реплики и даже некоторые поступки, приписываемые мною моим персонажам, и вымышлены, то осмеливаюсь сказать, что представленные здесь характеры ни в коей мере не являются выдумкой, но результатом, последним словом очень серьезного исследования, которое я только что порекомендовал моим читателям и которое можно приобрести на улице Вивьенн, дом 2 по цене 3 франка за книгу.
Париж, декабрь 1852 года.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Опушка леса. Ночь. На конях появляются два запорожских казака. Герасим Евангель ранен и лежит на луке своего седла; второй, лет двадцати, Юрий, ведет его коня под уздцы. Оба в крови и покрыты пылью.
Сцена первая
Герасим Евангель, Юрий.
Герасим. Куда ты меня ведешь? Я не могу дальше идти. Лучше было бы умереть здесь.
Юрий. Мужайся, атаман-батюшка! Мы в безопасности. Безбожники сбились со следу. Бог не без милости… А уж для казака-то! (Легко спрыгивает на землю, укладывает Герасима Евангеля на траву и распрягает коней.)
Герасим. Спасайся, сынок. А меня оставь… К чему обременять себя стариком, которому и часу не прожить?.. Только забери палицу, чтобы татары не повесили ее в мечети Ислам-Кермана!
Юрий. Как бы не так! Пока я жив, не видать татарам ни палицы, ни головы атамана Герасима Евангеля. Ну же, развеселись, батько. Не придется тебе больше скакать со стрелою в брюхе. Завтра рассветет, мы снова увидим широкую долину Днепра… Худо тебе? Хочешь выпить? В моей фляге есть еще капля горилки… А вот хлеба… это другое дело.
Герасим. Не видать мне больше нашего зеленого днепровского острова… А ты, как кони отдохнут, отправляйся в путь… Скажешь головам…
Юрий. Благодарю за комиссию. Не думаешь ли ты, что я дерзну сказать атаманам и старейшинам: "Привет вам от атамана Герасима Евангеля, брошенного мною в лесу с татарской стрелой меж ребрами"? Не скажут ли мне наши старцы: "Собачья смерть тому, кто покидает товарища в беде!"
Герасим. Тебе от меня одни беды… а ты все-таки единственный остался со мной.
Юрий. И то правда, рука у тебя тяжелая, и иногда мне казалось, что ты меня ненавидишь; но разве не ты научил меня скакать на коне, стрелять из пищали, рубить головы татарам?.. (Разглядывает свое оружие и пороховой рожок.) Еще на три выстрела. Старики говорят, что, когда есть три пороховых заряда, один можно использовать, чтобы подстрелить зайца к обеду… Эх, был бы у меня заяц!.. Хотел бы я уметь жевать траву, как наши кони. Нужно на один крючок перестегнуть пояс. (Ложится на траву.) Да, бывали привалы и похуже.
Герасим. И все-таки я тебя любил, Юрий. Если бы ты знал…
Юрий. Кого люблю, того и бью. Иногда мне казалось, что уж слишком ты меня любишь… Посмотри-ка, до чего прожорливы наши кони после этой долгой скачки. Что за славные ногайцы! С ними и мертвый проголодается… Кровь все бежит?
Герасим. Скоро уж навсегда перестанет бежать.
Юрий. Эх, знать бы мне песню атамана Корелы, которая останавливает кровь!
Герасим. Нет, не колдуна… я бы хотел видеть подле себя священника. Кабы здесь был священник!
Юрий. На беду, и за сто верст отсюда я не знаю ни одного. Да к чему? Запорожец не умирает от стрелы… Но коли ты умрешь, то ведь знаешь: если умер казак на священной войне, двери рая распахивают сразу обе створки… Ну же, ну же, атаман-батюшка, потерпи! Ранивший тебя татарин зря старался. Пес, что хотел тебя пожрать, больше не укусит. Я сломал свое копье об его грудь, но штык вышел из спины… Что ты хочешь? Все мы смертны… Не надо сдаваться… Ну же, стисни зубы, дыши… или поругайся немного, это помогает. Поколоти меня, если хочешь, как, бывало, ты делал, когда на тебя нападало плохое настроение…
Герасим. Ах, Дмитрий, Дмитрий! Я очень виноват!.. Прости меня!
Юрий. Дмитрия здесь нет, атаман-батюшка. Дмитро Терещенко, бедняга! Он умер где-то там. Это Юшка возле тебя, твой ординарец. Ты не признал меня, батюшка?
Герасим. Юрий… скажи мне, ты причетник. Ты учился в семинарии, когда я забрал тебя на Украину… Ты должен про это знать. Избежит ли ада проливший невинную кровь?
Юрий. Ну и вопрос! А чем мы-то занимаемся каждый день? Однако наш поп отец Геласий говорит, что раз мы запорожцы, то прямо в сапогах так в рай и войдем.
Герасим. Русские… православные… я убивал их… но на войне… безбожников поляков или татар… Не это меня тревожит… Но, Юрий, ты был пострижен…
Юрий. Да, быть может, сейчас я был бы монахом или иезуитом, ежели бы ты не поджег семинарию, не отрубил голову регенту, который сек меня, и не поджарил моих товарищей… Тебя это печалит?.. Ей же ей, я благодарен тебе за то, что ты сделал меня запорожцем. Ты бы мог оставить меня в огне вместе с другими…
Герасим. Вот, Юрий, кабы ты был монахом, ты мог бы отпустить мне грехи… или помолиться за меня… Не можешь? А, вот он! Распоротое горло трепещет, словно голубка… Значит, он будет повсюду преследовать меня!..
Юрий. Кто? Татарин… Я же сказал тебе, что он мертвый… Он сюда за тобой не придет.
Герасим. Дорогой мой Юрий… Я должен открыть тебе свое сердце… А ты скажи, могу ли я еще надеяться… Нет, ты скажешь, что это невозможно!..
Юрий. Затяни потуже свой ремень на ране вместо того, чтобы болтать и так метаться.
Герасим. Послушай меня… Я великий грешник… но, Боже мой! Есть еще более виновный, чем я… Борис! Борис! Я слышу твой голос из ада… Мы встретимся там. И это будет мне утешением.
Юрий. Борис, царь московский?.. Да сгори он в аду! То он продает нам порох и водку на вес золота, то идет на нас войной или предупреждает татар о наших вылазках.
Герасим. Знал бы ты этого дьявольского обманщика!.. Это он убийца, а не я.
Юрий. Москали говорят, что он приказал убить в Угличе Дмитрия, сына Грозного; да хоть все москали друг друга поубивают, что нам, запорожцам, за дело?
Герасим. Да, это Борис, это он!.. Но я… мне никогда не станет мочи сказать об этом.
Юрий. Ты тратишь силы на слова, а завтра надобно будет садиться на коня.
Герасим. Завтра… Для меня нет больше завтра… Ужасное завтра! Дай мне твою руку, сынок! Это я соблазнился золотом Бориса, я вонзил нож в горло невинного. "Взгляни, Евангель, на мое прекрасное ожерелье", - сказал он, распахивая свою одежку… Я ударил его вот сюда, в горло… десятилетнее дитя, не сделавшее мне ничего дурного… Ты убираешь руку… И я умираю проклятым… А Борис! Он царствует и процветает.
Юрий(помолчав). На одно дитя больше или меньше… Когда мы жжем деревню, думаем ли мы о детях?.. К тому же зато ты убил достаточно татар.
Герасим. Христианская кровь! Кровь царей! Последний отпрыск святых!.. Нет, никогда… Я повсюду вижу его, этого несчастного младенца… Смотри, смотри, там… Ты видишь его?
Юрий. Это моя белая свитка. Никакого младенца здесь нет.
Герасим. Он не любил невинного младенца!.. А тот всегда играл со мной… У него были твои голубые глаза, твои светлые волосы… И такая же отметина, как у тебя под правым глазом. Потому-то, понимаешь, я спас тебя из огня… усыновил тебя… я хотел искупить свое преступление… я хотел наречь тебя Дмитрием… я не дерзнул…
Юрий. Юшка, Дмитрий, какая разница? Только вот не знаю, отчество-то какое? Мой батюшка всегда отлынивал от знакомства.
Герасим. Ты был так похож на него… Часто мне хотелось пасть перед тобой на колени и молить о прощении. В иные же дни ты представлялся мне демоном, ополчившимся против меня… твой вид напоминал мне невинного… Двадцать раз я был готов убить тебя.
Юрий. Спасибо, что ни разу не сделал этого.
Герасим. Это моя епитимья - спасти тебя, чтобы бесконечно видеть подле себя мучающий меня призрак… Сколько тебе лет?
Юрий. Я думаю, двадцать. Мне ведь было двенадцать, когда ты меня забрал?
Герасим. И ему было бы двадцать. Сегодня он бы правил… О, я проклят! Проклят! Я это чувствую, и нет мне пощады… Хотя бы говори повсюду, что это Борис его убил… Он дал мне мошну с золотом, а потом захотел умертвить и меня… Если бы я мог сознаться в своем преступлении… покаяться епископу и умереть прощенным!
Юрий. Лучше не умирать. Ну же, успокойся, атаман-батюшка; попробуй уснуть.
Герасим. Уснуть! Я давно уже не сплю… По вечерам он приходит ко мне, к моей постели, на привале, когда гаснут огни и туман опускается на степь. Вот и сейчас он подает мне знак… там, возле того дерева… весь в белом…
Юрий. Это береза. Успокойся. Если бы здесь был призрак, наши кони испугались бы.
Герасим. Юрий, муки мои страшные… я скоро умру… В моем седле зашито сто двадцать дукатов… Вот, возьми еще это… Его крестильный крест… Там что-то написано… Конечно, его имя… Никогда не мог осмелиться продать его… А ты можешь. На этом кресте кровь, но не ты ее пролил… Коли продашь его, будешь богат. Вели тогда помолиться обо мне…
Юрий. Будь уверен.
Герасим. Теперь прощай… Помолись за меня, коли не боишься… скажи молитвы, какие знаешь.
Юрий. Что-то я ни одной не припомню… Впрочем, вот: Отче наш… да будет воля Твоя…
Герасим. Да будет воля Твоя…
Юрий. Прости смиренному грешнику…
Герасим. Смиренному грешнику…
Юрий. Который скоро предстанет перед Тобой… (Засыпает.)
Герасим. Уснул!.. Он может спать… Боже мой! Боже! Мне кажется, будто разверзлись хляби небесные… Они обрушиваются на лес, точно стаи воронья, и он, он опять здесь!.. Юрий… Юшка! Проснись! Защити меня!
Юрий(внезапно пробуждается и хватает свою аркебузу). Где мы?.. Кто здесь?
Герасим. Дитя! Дитя!.. Он схватил меня, тянет… Смилуйся! (Умирает.)