Я покачал головой, и он спустился по лестнице. Меня охватила слабость, шок оказался сильнее, чем мне казалось. И я понял, что пока вытерпел относительно приятную часть процедуры. Теперь мне предстояло сидеть связанным часы, и я не очень представлял себе, каким образом буду освобожден. Избегая отвлечений, я не переадресовал мою почту, и, значит, не стоит надеяться на появление почтальона. За молоком, как предупредила меня Джейн, я должен был ходить на ферму сам. И я не мог вообразить, зачем кому-нибудь понадобится заглянуть в коттедж.
Я встал и начал одеваться – и перебирать в уме заключения, к которым пришел относительно новоявленного Раффлса внизу. Его любовь к звучанию собственного голоса по крайней мере дала мне возможность составить впечатление о том, кто он и что он, хотя и довольно смутное. Где бы он ни родился, его средой обитания был Лондон – или, во всяком случае, очень большой город. Я не заметил никакого четкого намека на какой-либо местный диалект. Возможно, вопреки его гротескной манере выражаться это свидетельствовало. о происхождении отнюдь не из рабочего класса. Однако в целом мне казалось, что он вскарабкался выше, а не упал ниже. Он явно старался внушить мне, что имеет право претендовать на образованность. Я готов был поверить, что школу он кончил с отличием и, возможно даже, год проучился в каком-нибудь захолустном университете. Я подметил в нем много защитных механизмов, порождения разочарования, которые были мне знакомы по детям некоторых моих друзей.
Даже младший сын Мориса и Джейн (к крайнему огорчению его родителей, которые в характерной хэмпстедолиберальной манере были более чем терпимы к юношеской революционности) последнее время начал демонстрировать многие такие же выходки и ужимки. Бросив Кембридж и "полную бессмыслицу изучения права" (тот факт, что его отец – юрист, без сомнения, сделало такое отречение вдвойне приятным), он объявил, что будет сочинять фолк-музыку. После нескольких месяцев нараставшей обиды (насколько я понял от его родителей), что ему не выпал мгновенный успех на этом поприще, он удалился – если это подходящее слово – в Южный Кенсингтон в маоистскую коммуну, содержавшуюся упорхнувшей дочкой миллионера, разбогатевшего на недвижимости. Я пересказываю его карьеру не слишком серьезно, однако глубоко искреннее и понятное горе Мориса и Джейн из-за нелепого хаоса, в который Ричард превращал свою молодую жизнь, – не тема для смеха. Я выслушал рассказ о черном вечере, когда он, только-только бросив Кембридж, обличал их образ жизни и все, с ним связанное. Их две жизни борьбы за разумные и достойные цели, начиная ядерным разоружением и кончая сохранением платанов на Фицджон-авеню, им внезапно швырнули в лицо – и главным их преступлением (согласно Джейн) оказалось то, что они все еще жили в доме, который купили, когда поженились в 1946 году, за несколько тысяч фунтов и который теперь волей судеб стоил шестьдесят тысяч, если не больше. Люди их толка стали мишенью для всех сатириков, и, бесспорно, существует диссонанс между их приятным частным существованием и битвами за обделенных, которые они вели на общественной арене. Может быть, преуспевающему юристу не следует любить премьеры, пусть он и предоставляет свои профессиональные знания любой группе активистов, которой они потребуются. Может быть, советнику-лейбористу (каким много лет была Джейн) не следует увлекаться приготовлением обедов, достойных лучшего шеф-повара. Однако наихудшим преступлением в глазах Ричарда была их уверенность, что эта сбалансированная жизнь – интеллигентно-порядочная, а не слепо-лицемерная.
Хотя я сочувствовал возмущению Мориса, его обвинениям в эгоистичной безответственности, возможно, Джейн была более точна в своем заключительном диагнозе. Она считала, и, по-моему, верно, что, конечно, epater la famille играло роль в падении мальчика, однако подлинной раковой опухолью в нем и ему подобных был бескомпромиссный идеализм. Его так одурманили (или омарихуанили) видения артистической славы и благородный революционный образ жизни, что открывавшиеся перед ним реальные перспективы выглядели безнадежно омерзительными. Как очень удачно выразилась Джейн, он хотел взять Эверест за один день, но если на это требовалось два дня, он терял интерес.
Мой собственный образчик молодежного бунта решил свои проблемы всего лишь чуть более успешно – или, следуя извращенной логике, можно сказать, более убедительно, чем юный Ричард сего Красной Книжечкой председателя Мао. Он хотя бы сам себя содержал в финансовом смысле, пусть и на свой манер. Суб-субмарксизм был, разумеется, шуткой, всего лишь модным оправданием уже сделанного, на что немедленно указал бы и сам Маркс, милый старый буржуазный обыватель, каким он был.
Вряд ли стоит говорить, что в тот момент я не провел эту подробную параллель с Ричардом. Но я подумал о Ричарде, пока одевался, а едва подумал, как сразу счел его соучастником. Я уже искал объяснение тому, откуда юноша внизу мог знать о существовании коттеджа "Остролист". И чем больше я взвешивал, тем менее вероятным казалось, что молния ударила именно в него. Далее: он, очевидно, знал, что владельцы живут в Лондоне. Он мог бы получить необходимые сведения на ферме или в ближайшем баре, но он выглядел слишком умудренным, чтобы подвергать себя ненужному риску такого рода. Так почему бы ему не узнать про Мориса и Джейн из первоисточника – точнее говоря, от взбунтовавшегося юнца? Бесспорно, я никогда не замечал в Ричарде ни злопамятности, ни мстительности и не думал, что он сознательно подтолкнул бы кого-нибудь "сделать" собственность его родителей, что бы он там ни кричал им в момент кризиса. Но он мог разговориться об этом в своей компании юных претендентов на преобразование мира… и у меня имелось достаточно свидетельств, что мой собственный юный шутник воображает себя философом той же закалки. К тому же он только что проговорился о длинном пути, который ему предстоит. Это указывало на Лондон. Гипотеза эта меня шокировала, но выглядела она вполне правдоподобной.
Я все еще искал подтверждения в том или ином из сказанного им, когда от подножия лестницы донесся его голос:
– Готов, когда ты будешь готов, папаша.
Мне пришлось спуститься. Я отчаянно подыскивал какой-нибудь невинный вопрос, который мог бы превратить мою догадку в убеждение. Но ничего на ум не приходило – и ведь даже будь я прав, он, несомненно, успел понять опасность, едва я назвался другом родителей Ричарда.
Он сидел за крепким старым деревенским столом в середине столовой. Занавески на окнах были задернуты. В руке у него была кружка с кофе, которую он приподнял при моем появлении. За ним я увидел открытую дверь в освещенную кухню.
– Кофе решительно не хочешь?
– Нет.
– Так капельку коньячка? В буфете имеется.
От этой смеси наглости и заботливости у меня опять перехватило дыхание.
– Нет, благодарю вас.
Я оглядел комнату. И заметил отсутствие двух-трех картин и прикинул, что на серванте, возле которого я стоял, фарфора осталось меньше, чем было, когда я видел его в последний раз.
– Лучше пройди туда. – Он мотнул головой в сторону кухни, и на секунду я не понял, о чем он говорит. – Естественные потребности и все прочее.
Морис и Джейн пристроили к задней стене коттеджа уборную и ванную.
– На какое время вы…
– Утром кого-нибудь ждешь?
– Нет, никого.
– Лады.
Он прошел в угол комнаты. Я увидел, как он взял телефонную книгу и начал ее перелистывать.
– Кстати, ваш телефон не работает. Извините.
Он полистал ее, потом выдрал страницу.
Лады? Я звякну местным легавым около десяти. Если проснусь. – Он быстро добавил: – Просто шутка. Расслабься. Обещаю. – И сказал: – Так ты идешь или нет?
Я вошел в кухню… и увидел дверь, ведущую во двор. В прежде гладкой поверхности стекла зияла зазубренная дыра, и я про себя проклял отсутствующую хозяйку за то, что верностью эпохе она пожертвовала ради домашних нужд. Мой собственный наглядно присутствующий гость подошел и остановился в дверях позади меня.
– И случайно не запритесь там. Прошу вас.
Я вошел в уборную и закрыл дверь. И поймал себя на том, что рассматриваю задвижку. Узкое окошко выходило на задний двор. Полагаю, я бы сумел в него протиснуться. Но он услышал бы, как я открываю окошко, а двор со всех сторон окружала густая живая изгородь, и выйти оттуда было можно только к фасаду дома.
Когда я вернулся в столовую, то увидел, что он поставил перед камином деревянное жесткое кресло. Он указал мне на него. Я остановился у двери, пытаясь каким– то образом избежать этого заключительного унижения.
– Я готов дать вам слово… Я не подниму тревоги, пока не пройдет достаточно времени, чтобы вы успели скрыться.
– Извините. – Он снова указал мне на кресло и поднял кольцо из чего-то. Затем, сообразив, что я не знаю, что это, добавил: – Липкая лента. Больно не будет.
Что-то во мне продолжало бунтовать против этого последнего унижения.
Он шагнул ко мне. Его гнусное замаскированное нейлоном лицо, в чем-то непристойное, заставило меня попятиться. Но он не прикоснулся ко мне.
Я протиснулся мимо него и сел.
– Умница, мальчик. А теперь положи лапы на подлокотники, ладно? – Он протянул мне две многоцветные полоски, которые, наверное, заранее оторвал от журнальной страницы. – Для ваших запястий, чтобы не выдрались волоски, когда сорвут липучку.
Я смотрел, как он наложил одну полоску на мое левое запястье. После чего принялся туго приматывать его к подлокотнику. Как я ни старался, мне не удалось унять дрожь в руках. Мне было видно его лицо вплоть – показалось мне – до намека на усы под нейлоном.
– Мне бы хотелось спросить кое-что.
– Валяй.
– Что толкнуло вас выбрать именно этот дом?
– Думаешь сам этим заняться? – Он продолжал прежде, чем я успел ответить. – Лады. Занавески, цвет покраски. Для начала.
– Что это подразумевает?
– А то, что я чую такие загородные домики за милю. В окне болтается кусок симпатичной дорогой материи. Керосиновая лампа на подоконнике ценой в двадцать фунтов. Десятки всяких признаков. Ну, как? Не слишком затянуто?
Туго было очень, но я покачал головой.
– А почему в этих местах?
– Так ведь повсюду есть психи, которые бросают свои дома пустыми.
– Вы из Лондона?
– А где это?
Было ясно, что ничего существенного мне из него не вытянуть. Однако под острячеством я уловил легкое беспокойство. И не ошибся: он тут же сменил тему и заговорил не о своей жизни, а о моей.
– Много книжек понаписали?
– Около десяти.
– А времени это много берет?
– Зависит от книги.
– Ну а та, которую вы сейчас пишете?
– Материал для нее я собирал несколько лет. На подготовку уходит много больше времени, чем на то, чтобы писать.
Он помолчал, кончая прикручивать мою вторую кисть. Потом нагнулся. Я почувствовал, что он завел мою левую лодыжку за ножку кресла. Липкая лента начала стягивать и ее.
– Мне бы хотелось писать книги. Может, когда-нибудь и я начну. – Затем: – Сколько слов бывает в книге?
– Обычный минимум – шестьдесят тысяч.
– Куча слов.
– Я не заметил, чтобы вам их не хватало.
На секунду он оторвался от своего занятия и поднял глаза на меня.
– Не то, что вы ожидали? Верно?
– Не стану отрицать.
– Угу. Ну…
Однако он снова замолчал, накручивая ленту. Где-то он нашел ножницы и теперь отрезал ленту у левой лодыжки и занялся другой ногой.
– Я бы показал, как это по-настоящему. И не только это. А все. Всю панораму.
– Так почему вы не пробуете?
– Шутите?
– Вовсе нет. Преступление покоряет людей.
– Вот-вот. Чудненько. И кто это стучится в мою дверь?
– Вам придется замаскировать реальные детали.
– Тогда это не будет по-настоящему. Верно?
– Вы думаете, Конрад…
– Так он был Конрад, верно?
Я услышал щелчок ножниц, показавший, что моя последняя конечность тоже надежно примотана. Затем он подергал мои ноги, проверяя, не порвется ли лента.
– И вообще. Несколько лет. Да? Это же сколько времени!
Он встал и оглядел свою работу. У меня возникло неприятное ощущение, что я теперь превратился в пакет, в проблему надежности упаковки. Но было и облегчение: теперь физическое насилие исключалось.
Он сказал:
– Лады.
Потом пошел на кухню, но почти сразу же вернулся с мотком бельевой веревки и кухонным ножом. Встал передо мной, отмотал веревку на две длины руки и принялся резать и пилить ее ножом.
– А может, вы?.. Написали бы про меня… как насчет этого?
– Боюсь, я не могу писать о том, чего совершенно не понимаю.
Резким рывком он наконец разорвал веревку и зашел мне за спину. Его голос раздался у меня над головой.
– Чего вы не понимаете?
– Как человек, видимо, далеко не дурак, может вести себя, как вы.
Он пропустил веревку между планками спинки, его рука протянулась через мое плечо, обвила веревкой мою грудь и просунула ее под мою другую руку.
– Выпрямите спину, ладно? – Я почувствовал, как веревка натянулась, и свободный конец опоясал меня еще раз. – А я думал, что объяснил.
– Я могу понять молодых людей, которые устраивают беспорядки во время левых выступлений, хотя они и нарушают жизнь общества. По крайней мере они действуют во имя какого-то общего дела. Вы же как будто действуете исключительно ради собственной наживы.
Сказал я это, разумеется, в надежде на какой-нибудь более конкретный намек, который подтвердил бы мою гипотезу относительно Ричарда. Но он не клюнул на приманку. Я почувствовал, как он затягивает узел за спинкой кресла. Затем он опять встал передо мной и оглядел меня.
– Ну, как?
– Крайне неудобно.
Он еще постоял, глядя на меня. И вновь – нацеленный палец.
– Мужик, твоя беда в том, что ты плохо слушаешь.
Я ничего не сказал. Он продолжал смотреть на меня.
– Пойду грузиться. Вернусь попрощаться.
Он поднял большую сумку, которая стояла под окном, обращенном на дорогу, и направился к входной двери, часть которой была мне видна через открытую дверь столовой. Он распахнул ее толчком сумки, затем на секунду исчез в гостиной. Он вернулся оттуда с чем-то квадратным и белесым под мышкой, наверное, картонкой, подхватил сумку и вышел в ночь. Входная дверь чуть-чуть покачивалась. Почти на минуту наступила тишина. Затем я услышал слабый стук захлопнувшейся автомобильной дверцы. Скрипнула калитка, но в дом он вернулся не сразу. Я понял почему, когда он снова появился. Он показал мне мои очки и положил их на стол.
– Твои очечки, – сказал он. – В полном порядке. Может, все-таки коньячку?
– Нет, благодарю вас.
– Электрокамин?
– Мне не холодно.
– Лады. Значит, остается только заклеить вам рот.
Он взял со стола кольцо ленты и ножницы.
– Так вокруг же никого нет. Я кричал бы без толку хоть всю ночь.
Он словно бы поколебался, потом мотнул головой.
– Извини, мужик. Так положено.
Теперь я смотрел, как он отдирал и отрезал куски ленты и укладывал их на столе перед нами. Когда он протянул руку за первым, я инстинктивно отдернул голову.
– Это абсолютно лишнее! Он выждал.
– Ну давай же. Кончим, как начали.
Я уверен, что попробовал бы сопротивляться, если бы он применил силу. Но он вел себя как многотерпеливая медсестра с заупрямившимся пациентом. В конце концов, я зажмурил глаза и подставил ему лицо. Я ощутил, как липкая лента косо прижалась к моему негодующему рту. Затем ее концы ровно легли мне на щеки. А потом – остальные куски. И вновь я почувствовал что-то близкое к панике: а вдруг я не смогу дышать только через нос? Возможно, такое опасение возникло и у него, так как он несколько секунд молча следил за мной. Потом взял со стола нож и ножницы и ушел на кухню. Я услышал, как он убрал их в ящик. Свет в кухне погас.
Я намерен описать последующее так сухо, как сумею. Да и в любом случае не нашлось бы нужных слов, чтобы выразить мои страдания.
У меня были все основания полагать, что теперь он оставит меня моему мучительному бдению. Выйдет из дома. И больше я его не увижу. Но, вернувшись из кухни, он нагнулся у серванта и открыл нижнюю дверцу. Затем выпрямился. Когда он встал на колени у старомодного камина, который тянулся на половину стены рядом со мной, держа охапку старых газет, которые Джейн хранила там для растопки, я уставился на него, все еще не понимая, что он затевает, – я же сказал, что мне не холодно! Он начал сминать газеты в комья на центральной плите. И тогда, и во время того, что последовало, он ни разу не взглянул на меня. Он вел себя так, будто меня там вообще не было.
Когда он встал и скрылся в гостиной, я понял… и не понял или же не смог поверить. Но когда он вернулся, поверить пришлось. Слишком хорошо был мне знаком красный переплет большого блокнота, содержавшего общий план и наброски различных ключевых отрывков. А также коричневая прямоугольная коробка с моей бесценной картотекой. Я отчаянно задергал запястьями и лодыжками и попытался закричать заклеенным ртом. Какие-то звуки должны были раздаться, но он не повернул головы.
Чудовищно! Я вынужден был смотреть, как он присел и положил четыре года моего труда – пусть с перебоями, но невосполнимого, – в камин перед собой, затем хладнокровно наклонился с зажигалкой в руке и поджег два-три газетных кома. Когда газеты заполыхали, он неторопливо предал рукопись огню но частям. Затем последовала толстая папка фотокопий – писем, современных отзывов на романы Пикока, которые я так усердно разыскивал. Ну и еще многое.
Я больше не издал ни звука. Не мог – да и зачем? Уже ничто не заставило бы его теперь прервать этот животный и абсолютно бессмысленный акт вандализма. Нелепо думать о достоинстве, когда ты связан по рукам и ногам, и я чувствовал, как к глазам подступают слезы бессильной ярости, но удержать их было последним, что мне оставалось. На несколько секунд я закрыл глаза, затем снова открыл их, когда зашуршали страницы, выдираемые из блокнота. С той же нестерпимо спокойной методичностью он скормил их геенне, жар которой я теперь ощущал сквозь одежду и на лице, то есть на незаклеенной его части. Он слегка попятился и начал швырять новое топливо в погребальный костер, а не ронять сверху, как раньше. Справочные карточки были вытряхнуты из картонки и спланировали в пламя. Потом он взял лежавшую рядом с камином кочергу и подтолкнул несколько только чуть обгоревших листов и карточек туда, где их тут же пожрал огонь. Была бы у меня кочерга в свободной руке! С каким бы наслаждением я размозжил ему череп!