- Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, - объяснила миссис Перро. - Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются.
- Да, вполне удобно, - сказал Уилсон. - А-а, майор Скоби. Вот уж не ожидал вас тут встретить.
- Не знаю, чему вы удивляетесь, - сказал Перро. - Я же говорил вам, что он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь.
Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость.
- Что слышно о миссис Скоби, сэр?
- Она благополучно доехала еще на прошлой неделе.
- Я рад. Очень рад.
- Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? - спросил Перро. "В большом городе" Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как для гугенота - католический Рим, был обителью распутства, продажности и порока. - Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, - нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро - ей так часто приходилось слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время, когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, - слушала или делала вид, будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как, Скоби, что поделывает наше высокое начальство?
- Да что ж, - неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис Перро, - ничего особенного. Все так заняты войной…
- Ну, конечно, - отозвался Перро, - сколько одних папок надо перебрать в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа.
- По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно, сэр? - сказал Уилсон.
- С попугаем Таллита? - спросил Скоби.
- Или Юсефа, если верить Таллиту, - добавил Уилсон. - Разве не так, сэр? Может, я что-нибудь напутал?
- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, - ответил Скоби.
- А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело - думать о французах.
- Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным.
- И что же дальше?
- Сириец всегда выйдет сухим из воды, - сказал врач.
- Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай… ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд.
- И все было подстроено Юсефом? - спросил врач.
- Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа.
- В наших краях, - сказал Перро, - я бы упрятал за решетку обоих.
- В городе, - ответил Скоби, - приходится действовать по закону.
Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: "Дайте ему пинка в зад!"
- Пойду спать, - сказал врач. - Завтра нам предстоит трудный день.
Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, - одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, - все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: "К. умерла". Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае - не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил "Алана Куотермейна" в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. "На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой…" А теперь он писал: "Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00". Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал "Ю.", а не "Юсеф".
Сейчас Скоби записал: "5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43". (Из предосторожности он пользовался шифром). "Со мной Дрюс". Немного помедлив, он добавил: "Здесь Уилсон". Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал "Отче наш", "Богородицу", а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой тяжких грехов, просто ему не приходило в голову, что он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. "Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв". Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. "Помилуй, господи…" - но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул.
2
На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч - бешено вертящийся черный столб - налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы.
- Они опаздывают? - спросила миссис Перро.
- Нет, это мы поднялись слишком рано. - Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. - Кажется, там что-то движется, - сказал он.
- Вот бедняги, - вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады.
- Они остались живы, - заметил врач.
- Да.
- Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством.
- А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане!
- Если они остались живы, - сказал врач, - они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло.
- Их выносят из хижин, - сказал Скоби. - Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки.
- Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, - сказал врач. - Должно быть, еще несколько человек умерли.
- Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно.
Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились "ходячие" больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное.
Первым из "ходячих" вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи. На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на лице.
- Я Лодер, главный механик, - произнес он с явным шотландским акцентом.
- Добро пожаловать, мистер Лодер, - сказал Скоби. - Не хотите ли подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут.
- А на что они мне, эти доктора?
- Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую.
- Мне нужно доложить здешним властям.
- Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро.
- Я окружной комиссар, - сказал Перро. - Можете обо всем доложить мне.
- Тогда чего мы тут ждем? - спросил механик. - Уже почти два месяца прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность - ведь капитана нет в живых. - Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. - Я отвечаю перед владельцами…
На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки: звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы фамилия одного не была Форбс, а другого - Ньюол. Это были пожилые люди, не умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на костыль; у другого - забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в противомоскитных сапогах.
- Ваше имя, мадам? - спросил Дрюс, заглядывая в список. - Вы не миссис Ролт?
- Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот.
- Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор…
- У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной.
- Но вам, наверно, хочется прилечь, - сказала миссис Перро.
- Ничуть, - заявила мисс Малкот. - Я ни капельки не устала. - После каждой фразы она плотно сжимала губы. - Я не хочу есть. Нервы у меня в порядке. Я хочу ехать дальше.
- Куда?
- В Лагос. В департамент просвещения.
- Боюсь, что вам суждена еще не одна задержка.
- Меня уже и так задержали на два месяца. Я не выношу никаких задержек. Работа не ждет.
Неожиданно она подняла лицо к небу и завыла как собака.
Врач бережно взял ее под руку.
- Мы сделаем все возможное, чтобы отправить вас немедленно. Пойдемте в дом, вы оттуда сможете позвонить по телефону.
- Хорошо, - согласилась мисс Малкот, - по телефону все можно уладить.
- Пошлите этих двух парней за нами следом, - предложил врач. - С ними все в порядке. Если вам нужно их допросить, мистер Скоби, что ж, допрашивайте.
- Я их провожу, - сказал Дрюс. - Оставайтесь здесь, Скоби, ждите моторку. Я не очень силен во французском.
Скоби уселся на перила пристани и стал смотреть на ту сторону. Теперь, когда туман рассеивался, другой берег стал ближе; он мог уже разглядеть простым глазом все детали: белое здание склада, глиняные хижины, сверкавшие на солнце медные части моторки; ему были видны и красные фески африканских солдат. Вот так же я мог бы ждать, что и Луизу принесут на носилках, подумал он, а может, уже и не ждал бы ее вовсе. Кто-то пристроился на перилах рядом с ним, но Скоби не повернул головы.
- О чем вы думаете, сэр?
- Я думаю о том, что Луиза в безопасности, Уилсон.
- Я тоже об этом подумал, сэр.
- Отчего вы всегда зовете меня "сэр"? Ведь вы же не служите в полиции. Когда вы меня так величаете, я чувствую себя совсем стариком.
- Простите, майор Скоби.
- А как вас звала Луиза?
- Уилсон. Ей, наверно, не нравится мое имя.
- Кажется, они наконец починили мотор. Будьте добры, Уилсон, позовите доктора.
На носу лодки стоял французский офицер в замусоленном белом мундире. Солдат бросил конец. Скоби поймал и закрепил его.
- Bonjour, - сказал он и отдал честь.
Французский офицер - тощий субъект, у которого подергивался левый глаз, - ответил на приветствие.
- Здравствуйте, - сказал он по-английски. - Тут у меня семеро лежачих.
- По моим сведениям, их должно быть девять.
- Один умер в пути, другой - сегодня ночью. Один от лихорадки, другой от… я плохо говорю по-английски, можно сказать - от утомления?
- От истощения.
- Вот-вот.
- Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки. - Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: - Только потише, потише…
Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и нести носилки осторожнее.
- Не хотите ли размяться на берегу? - спросил Скоби офицера. - А может быть, поднимемся и выпьем кофе?
- Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке.
Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал растерянности и бедствия.
- Если хотите, могу дать вам английские газеты.
- Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски.
- Вы говорите очень хорошо.
- Это другое дело.
- Хотите папиросу?
- Нет, спасибо. Я не люблю американский табак.
На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки.
- Мне приходилось бывать на вашем берегу, - сказал Скоби, - я там охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из Нормандии.
- Его больше нет.
- Уехал домой?
- Сидит в дакарской тюрьме, - ответил француз, стоя в своей моторке, как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался.
Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы - сизой шишкой на желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных.
- А как поживает отец Брюль? - спросил Скоби. - Прекрасный человек!
- Умер год назад от лихорадки.
- Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить.
- Его и не заменили, - сказал офицер.
Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат. Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках лежала девочка - ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым, нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба.
- Ужасно, - пробормотал Скоби.
- Что ужасно?
- Такой маленький ребенок.
- Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет.
Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, - тут объяснять нечего. Даже язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, - вот загадка, которую трудно совместить с милосердием божиим.
А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих созданий.
- Каким чудом ей удалось выжить? - удивился он вслух.
- Конечно, все в шлюпке о ней заботились, - угрюмо сказал офицер. - Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. - Тут крылся намек на какое-то объяснение - увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: - А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно.
Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо.
- Она только что вышла замуж, - сказал французский офицер, - перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела.
Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо.
- Что это? - спросил он.
- Timbres, - ответил французский офицер и с горечью добавил: - Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей.
Скоби навсегда запомнил, как ее внесли в его жизнь - на носилках, с закрытыми глазами, судорожно вцепившуюся в альбом для марок.