ВЕСНА
Весна - в каждом месте своя.
Где-то она выходит парадным шагом, походкой "от бедра", словно манекенщица - вот ее плащ мазнул по стене дома, вот ее волосы коснулись щеки прохожего, и он радостно остановился, пытаясь понять – что это?
Это - Весна Красного Города, брат.
Где-то она неторопливо струится капелью с крыш, заполняет водосточные желоба, переливается под талой ажурной коркой ручьев, на которых светятся солнечные блики.
Это - Весна Корабельная.
Где-то она приносит с собой запах талого снега и почему-то - брусники, словно сырой ветер бросает тебе к ногам горсть твердых и блестящих зеленых листьев. От этого ветра плавятся сугробы, оседают, оставляя теплые проталины. Тогда лайки сходят с ума, бегают по сугробам, гоняются за своим хвостом, жмурясь от солнца и тоненько тявкая.
Значит - пришла Весна Северян.
А где-то весна долго медлит, а потом врывается в город - смотри! вот она - я! Лови брызги холодной соленой воды в лицо - здесь море, шумящее волнами под гранитным парапетом Золотого Рога. Здесь сопки, на которых дрожит горячее марево, с которых сползает снег, уходя вниз, оставляя мокрый песок.
Это - Весна Крайземельная.
Но только здесь, у нас, в городе, стоящем по левую руку Сибири, она черной лентой выползает из нежеланных подворотен, холодными каплями стекает по лицу. И ночью не поймешь - вода это или слезы. На вкус все одинаково солоно. А может быть, это кровь, потому что в подворотне тебя не встретит улыбка весны. А может быть, березовый сок, который перестал быть сладким. Тяжелая грязь остается после этой весны, и хлопают двери в домах, и вряд ли кто-то откроет их шире, чем на длину цепочки, чтобы послушать - кто это там, внизу, в темноте, поет на разные голоса.
Весна Ворона, Весна Обманная.
Вот она - сверкает лезвием ножа и тупо смотрит в глаза чернотой пистолетных зрачков. Кто-то не выдерживает этого взгляда, да и вообще - мало героев, чтоб выдержать его и остаться в живых. Остальные потом пьют, разливая на весу в подставленные стаканы и вспоминают.
Весна Конечная.
Ржавыми рельсами она ведет в темноту, где на кривых скользких тропинках каждая ветка - как штык, и нет там тех, кто знает тебя по имени, и нет там тех, кто хочет тебя узнать. Шаг влево, шаг вправо с этих рельсов - и весной тебя не найдет никто. Ворох грязных бинтов под дождем.
Весна Окольных Путей.
Здесь, на колотой брусчатке улиц, меняются лица - вот дунул южный ветер. А вот - северный, и из лиц прохожих прорастают заточенные лезвия. Рваное небо брюхом наколото на шпили двух телевышек, и по ним течет бесконечная водяная кровь, душная пыль, напитывающая одежду и кожу.
Весна Остановки Сердец.
Только бы пережить ее - и придет Корабельная, и поднимет паруса Крайземельная, и издалека яростно-синей волной примчится Весна Северян. Только бы суметь стряхнуть с подошв пласты этой грязи – и придет Весна Красного Города.
Ты дождись! Дождись!
ОШИБОЧКА ВЫШЛА
Тихо, как умеют только воспитанные звери, Медвед сидел возле неподвижной человеческой фигуры, едва видневшейся из синевато сверкавшего на солнце сугроба. Его грязные ноздри тихо подергивались. Из приоткрытого рта, в котором виднелись старые, желтые, но еще могучие клыки, свисала и покачивалась на ветру тоненькая ниточка густой слюны. Медвед соскучился.
В зимнем лесу не попадалось влюбленных парочек. Поднятый войной из зимней берлоги, он был любопытен и жаждал общения. Но, обнюхав неподвижное тело, остро пахнущее бензином, Медвед лениво отошел на полянку, где в изобилии лежали такие же неподвижные, вмерзшие в наст человеческие тела. Здороваться там было не с кем. Стон и шорох вернули его обратно. "Наконец-то!" - радостно подумал Медвед, тихонько, на пробу вскидывая лапы
И вот он сидел около Алексея Мересьева. Любопытство и вежливость боролись в нем с деликатностью. Любопытство стало побеждать. Медвед вздохнул, поднялся, лапой перевернул человека в сугробе и потряс его за комбинезон.
- Вставай уже. Замерзнешь...
Больших усилий стоило Алексею в это мгновение подавить в себе желание открыть глаза, отпрянуть, закричать, оттолкнуть эту грузную, навалившуюся ему на грудь говорящую тушу. В то время как все существо его рвалось к бурной и яростной защите, он заставил себя медленным, незаметным движением опустить руку в карман, нащупать там рубчатую рукоять пистолета, осторожно, чтобы не щелкнул, взвести большим пальцем курок и начать незаметно вынимать уже вооруженную руку.
Заметив движение Алексея, Медвед обрадовался еще больше. "Ага! - пронеслось в лобастой звериной голове. - Вот сейчас я над ним пошучу!"
Не рассчитав своих усилий по приведению летчика в чувство, зверь еще сильнее рванул комбинезон. Крепкая материя затрещала, но выдержала. Имитируя ярость, Медвед неистово заревел - это бы его лучший номер еще с тех пор, как он до войны "работал" на арене цирка-шапито. Он дружелюбно схватил комбинезон зубами, нечаянно защемив через мех и вату тело.
- Что ж ты делаешь, сука плюшевая? - Алексей последним усилием воли подавил в себе боль, вскинул пистолет и спустил курок.
Глухой выстрел треснул раскатисто и гулко.
Вспорхнув, проворно улетела обалдевшая от реакции человека сорока. Иней посыпался с потревоженных ветвей. Зверь медленно выпустил так ничего и не понявшего человека. Мересьев упал в снег, не отрывая от противника глаз. Тот сидел на задних лапах, вскинув передние, и в черных,заросших мелкой шерстью глазках застыло недоумение. Густая кровь матовой струйкой пробивалась меж его клыков и падала на снег.
Медвед неверяще оглядел свою широкую грудь.
- Превед... - неожиданно тонким голосом сказал он. - Кросавчег лётчег. Ничего себе, первое апреля. Что ж ты, мать твою...
Алексей тупо глядел на Медведа. Тот зарычал хрипло и страшно, грузно поднялся на задние лапы и тут же замертво осел в снег, прежде чем Алексей успел выстрелить еще раз. Голубой наст медленно заплывал красным и, подтаивая, слегка дымился у головы зверя. Медвед был мертв.
- Превед? - растерянно повторил летчик. - Это что еще за слово такое - "превед"?
Борис Полевой. "Повесть о настоящем Медведе".
Первая черновая редакция.
ПАЛАЧ
Измученный Добрыня Никитич еще раз махнул мечом, и левая голова Змея-Горыныча с издевательским смешком покатилась по истоптанной земле. Прежде чем Добрыня успел пнуть ее ногой, голова ловко подпрыгнула и приросла обратно на толстую чешуйчатую шею. Богатырь застонал от ненависти и хрипло выругался.
- Что, притомился, человечишко? - злорадно спросил Змей хором.
- Умолкни, погань! - сквозь зубы прошипел Добрыня и поднял меч, чувствуя, как от усталости онемели руки. Головы Змея выдохнули пламя. Добрыня прикрылся щитом, об который разбился багровый поток, и с проклятьем отбросил обуглившиеся остатки в сторону.
- Добрыня, браток, погоди! - послышалось сзади.
Отскочив от Змея, богатырь торопливо оглянулся. Ему махал рукой Илья Муромец.
- Не...время... нам... отдыхать! - выкашлял копоть из легких Добрыня. Но Илья успокаивающе похлопал его по плечу и показал куда-то вбок. Озадаченный Никитич повернулся. Под вековым дубом, о чем-то тихо беседуя с Алешей Поповичем, стоял человек в длинном плаще и черной кожаной маске. Добрыня удивленно посмотрел на него: тот невозмутимо выдержал взгляд богатыря, только глаза в прорезях маски странно блеснули.
- Илья, это кто? - спросил Добрыня Никитич. В это время Змей, воспользовавшись передышкой, взревел и расправил крылья, уже готовясь взлететь.
Но тут случилось странное.
Медленным, торжественным шагом подойдя к Змею на такое расстояние, что его отделял от него только клочок обожженной земли, незнакомец снял с себя маску. Все три головы Змея некоторое время с возрастающим ужасом смотрели на бледное лицо,обрамленное черными волосами и бакенбардами и хранившее бесстрастное, ледяное спокойствие. Потом Горыныч попятился. Он вжался в скалу, словно бы стараясь уменьшиться в размерах, прикрыться крыльями. Две головы зажмурились и бессильно поникли.
- Нет! - вскрикнула главная голова. - Нет! Это адское видение! Это не он!.. Помогите!
Змей завопил так страшно, что с содрогнувшегося дуба облетела зеленая листва. Когтистыми лапами он рыл землю, как будто желая раздвинуть ее и укрыться в ней.
- Да кто ж ты такой? - воскликнул Добрыня, растерянно глядя на человека в маске.
- Спросите у чудовища, - сказал человек в красном плаще. - Вы сами видите, Змей меня узнал.
- Лилльский палач! Лилльский палач! - выкрикивал Горыныч. Лапы его ослабели, и он тяжело обрушился наземь.
Богатыри молча отступили назад, оставив палача наедине с жертвой...
А. Дюма "Три богатыря. Санктъ-Петербургъ, изданiе Сытина"
РАБОТОРГОВЛЯ
Буратино был неумолим.
Он прошелся вдоль качающегося на жарком ветру строя, пристально вглядываясь в иссохшие лица рабов.
- Что это? Это что?! - вдруг гаркнул он, указывая сучковатым пальцем на высокого доходягу, который безуспешно пытался спрятаться в задней шеренге. Капитан пиратского корабля засуетился и подскочил поближе - он очень боялся потерять хотя бы один золотой.
- Это? Мистер...
- Для вас, скоты - Пиноккио! - зло мотнул головой Буратино.
- Мистер Пиноккио, это один из лучших! Вы не смотрите, что он такой высохший - зато крепкий. Вырезан из лучшего эбена. Работящий, просто на зависть. И воды почти не просит...
- Не просит... - процедил Буратино. - Еще и воды ему подавай. А этот?
Он поддал ногой почти превратившегося в уголь коротышку, обессиленно лежавшего на палубе.
- Всякое при абордаже бывает, господин Пиноккио! - негодующе воскликнул капитан, глядя, как с коротышки осыпается зола. - Этот немного пострадал. Оклемается, пустит корни, станет как новенький.
Буратино отмахнулся.
- Нечего мне тут зубы заговаривать. Таких беру по весу, на фунты. Горелое дерево иначе у тебя никто не купит, понял?
- Вы же меня разорите! - заскулил и одновременно с ненавистью заскрипел зубами пират.
- Негодяи! - вдруг выкрикнул кто-то из заднего ряда рабов.
- Эт-то что у нас там? - насторожился Буратино. По его знаку двое дюжих дубовых пиратов подскочили, ударами кулаков распихивая звонкие деревянные тела. Потом они выволокли крикуна. Это был совсем еще молодой, эбенового дерева невольник - казалось, долгое пребывание в жарком и сухом трюме ему ничуть не повредило, и теперь он зло смотрел на Буратино.
- Хорош! - удовлетворенно заметил тот, обходя раба кругом. - Вот это я понимаю - отличная порода! За этого получишь вдесятеро. Только сначала...
Он что-то прошептал в заскорузлое, покрытое покоробившейся корой, ухо капитана. Хохотнув, тот подошел к невольнику и присел перед ним на корточки.
- Бунтовать, сынок? Гляди, каналья, что у нас для таких припасено, - и капитан медленно потянул из широких ножен пилу, тускло блестящую хорошо разведенными зубьями, - держите его крепче, ребята.
Брызнул свежий древесный сок, над палубой повис истошный крик. Поднявшись на ноги, пират молча бросил к грязным ботфортам Буратино пару черных ушей, глухо стукнувших о доски палубы.
- Будет знать, - пробормотал работорговец, мельком взглянув на них. Он был уже полностью погружен в расчеты.
Когда мешок с золотом перекочевал в руки капитана, Буратино зевнул и потер поясницу.
- Загоняй их в трюм! - зычно крикнул он, махнув рукой своему боцману. Потом подошел к стонущему невольнику, лишившемуся ушей.
- Ну что? Будешь дальше бунтовать? Смотри, у тебя еще есть нос. Хотя и не такой длинный, как у меня.
Дождавшись, пока пираты отгогочут над грубой шуткой, Буратино снова повысил голос.
- А вы, уроды, - он обвел тяжелым взглядом остальных рабов, - запомните! Меня зовут Себастьян Перейра. Запомнили? И еще одно - я торгую ТОЛЬКО черным деревом!
КОРНИ И ВЕТВИ
Корни, мои корни настолько глубоки, что достают до самого ада.
В том аду течет сладкая река из ножей и бритвенных лезвий, приносящая успокоение тем, кто понял. Остальным она приносит горечь отравы и железо, скрипящее на зубах и полосующее горящую глотку. Корни купаются в этой реке и дрожат от сладости, от пронизывающего холода полированной стали.
Но потом мои корни проникают еще ниже.
Под стальной рекой в черной тягучей воде живет синяя рыба без глаз, с девичьими губами. Этими губами она шепчет тайны, которые некому услышать, а услышавшие их - сходят с ума, вспоминая о том, что давно мертвы, и грызут землю. У синей рыбы нет глаз, она никогда не видит ни живых ни мертвых.
Но мои корни проникают ниже.
Под черной водой - каменная плита с замурованными в ней лицами, которые грезят, не открывая глаз - шепчут друг другу, не слушая, рыдают без слез, смеются без смеха. Сосчитать их нельзя, камень запирает их навсегда, и ключей от него нет.
Но мои корни пробиваются сквозь него.
Там - бесконечный вихрь голосов, эхо несуществующей памяти еще не родившихся миров. Там - метель в бесконечной тьме, невидимые девятилучевые снежинки, которые срывают с моих корней плоть, заставляя их вздрагивать, свиваться в узлы. Пропасть без конца и края, глотающая надежды.
Но мои корни ниже конца и края.
И вот уже солнце играет там на перекатах мелкой речки; и белый дом, стены которого оплетены виноградной лозой, стоит на берегу, и дорога из красного камня ведет в зеленые холмы. Кто-то играет на флейте, не желая знать о том, насколько тонкая пленка отделяет его мир от тьмы и бесконечных вихрей. Он прав.
И мои корни замирают, не в силах протянуться дальше, цепляясь за кажущуюся безмятежность.
Но кроме них, у меня есть еще ветви...
ПОДВИГ
В жизни, конечно, всегда должно быть место подвигу. Но чаще всего этого просто никто не замечает. Или наоборот - замечают совершенно не с теми чувствами, с которыми вы подвиг делали и радовались.
Вот, к примеру, один мой друг - Саша. Не мог просто жить без того, чтоб не перевести старушку или старичка через оживленную улицу. Хрестоматийный случай, про таких раньше писали в "Родной речи" и "Букваре". С Сашей просто невозможно было выйти из общаги за водкой или просто - культурно развлечься. Обязательно на тротуаре отыскивалась какая-нибудь ветхая дама, грозящая вот-вот рассыпаться как граф Дракула после бессонного дня. И Саша радостно, вприпрыжку, вел ее через дорогу, грозным взглядом останавливая грузовики.
И каждый раз случался какой-нибудь форс-мажор. Как по заказу - или выяснится, что старухе вовсе и не нужно было через дорогу, а она просто подслеповато разглядывала висящую на другой стороне здоровенную афишу гастролей Большого театра. Или - нужно, но совсем не через эту улицу. Один раз, когда Саша перевел упирающуюся старушку через проспект, оказалось, что она забыла на месте старта свою сумку с кошелечком, очечками, карточками и прочей социально выданной курицей - и сумку тут же кто-то из несознательных граждан присвоил. Так что Саша остался один на один с престарелым подобием яростного бульдога, которое его, понятное дело, за перевод через улицу не поблагодарило.
Что самое удивительное - у моего приятеля это не отбивало тимуровских настроений. Эти житейские подвиги он совершал регулярно.
Другой мой знакомый - Илья, - отличался удивительной быстротой реакций, широтой души и любовью к хозяйственным работам. Все это несколько опережало у него скорость рационального мышления... я вот о чем. Однажды мы с ним отправились в пеший поход по заброшенным деревушкам юга области. Чтоб, значит, подыскать ту, где избы еще стоят и где можно организовать летнее проживание на лоне природы. По пути, кроме порушенных в пыль деревень, нам встретилось лесничество. В ответ на вопрос о возможности подхарчиться, хозяйка намекнула, что неплохо бы нарубить дров. Не успел я кивнуть головой, как Илья уже схватил цепкими ручонками топор-колун и помчался во двор, где лежала огромная груда чурбаков. Помнится, меня поразило, что вслед за моим приятелем, подтягивая продранные штаны и с полубезумным криком "Не-е-е-ет!" - выскочил хозяин дома, который до этого мирно копался в движке бензопилы.
Лесник, расслабленный мирной жизнью, опоздал. Илья уже воздел колун и с хаканьем опустил его на самый толстый чурбак, который раскололся почему-то со стеклянным звоном. Дальше все вокруг густо запахло самогоном. Лесник оказался изобретателем похлеще сталинского конструктора сейфов Бекаури. В дупло изнутри чурбака он заначил от жены литр самогона, справедливо рассудив, что у бабы к дровам нет никакого интереса. Если бы не радостное усердие голема Ильи, зелье и дальше мирно лежало бы в природном футляре. Посмотрев после этого в глаза мужику, я понял, что здесь нам молока и хлеба уже не дадут, а дадут в лучшем случае крупной дроби. Когда мы беспорядочно отступали, Илья все еще продолжал недоуменно спрашивать меня, что случилось и почему люди такие злые. Я не отвечал, было не до того.
Однако же, все эти подвиги не наносили большого ущерба. Но был у меня еще один знакомый – назовем его Толиком - который такой ущерб создал. Толик был мужиком сидевшим, тертым жизнью, густо покрытым татуировками - и работал шабашником на строительстве конвейерного узла. Обладая большим самомнением, совета он ни у кого не спрашивал. В одно прекрасное утро, когда я еще только шел на работу, Толик решил, что просунуть трубу воздуховода в свежепробитую дыру - дело плевое. Он взял лом и начал действовать сообразно пониманию законов рычага. Это, доложу я вам, было посильнее "Фауста" Гете. Когда воздуховод (сваренный, кстати сказать, из довольно толстых труб), повинуясь рычагу, медленно, а потом все быстрее заскользил в дыру, Толик решил его малость придержать.
Опыт опытом, а вот хилое тело бывшего тюремного сидельца с полутонным грузом не справилось никак. Набрав первую космическую скорость, связка труб вылетела из отверстия, разворотив его до размеров ванны, и спикировала вниз. С высоты четвертого этажа. На стоящий внизу, только что распакованный блок германского конвейера фирмы "Шварц и Бауэр". Шестеренки, рычажочки и прочая никчемная буржуйская хитрость - все весело брызнуло в разные стороны.