- Убей вас Богг, вонючие ублюдки. Где остальные? Где эти предатели, мои вонючие другеры? Один из этой проклятой грязной братвы врезал мне цепкой по глазе-рам. Возьмите их, пока они не смылись. Это все их идея. Они меня заставили. Я не виноват, зарежь вас Богг.
Здесь они стали смеяться надо мной с крайней бесчеловечностью и толкнули меня к задней стенке, но я все говорил про этих моих, так называемых другеров, но потом усек, что с этого не будет толку, потому что все они уже снова в уютном "Герцоге Нью-Йоркском" льют кофе со сливками и двойное шотландское в послушные глотки тех вонючих старых цыпок, и те говорят: "Спасибо, ребятки. Благослови вас Бог, мальчики. Вы были здесь все время, ребятки. Мы вас все время видели".
Пока мы гнали, включив сирены, к роззовской лавочке, я был зажат меж двумя ментами, и эти невежи, смеясь, давали мне небольшие тычки и толчки. Тут я заметил, что могу малэнко приоткрыть глазеры и видеть проносящийся город, будто подернутый дымкой. Несмотря на боль в глазерах, я мог теперь видеть этих двух смеющихся ментов рядом со мной у задней стенки, шофера с тонкой шеей, а рядом с ним ублюдка с жирной шеей, который сказал мне с усмешкой:
- Ну, Алекс-бой, все мы надеемся провести с тобой хороший вечерок, не так ли?
Я сказал:
- Откуда вы знаете, как меня зовут, вонючие типы? Разрази вас Богг, грязные ублюдки, пидоры.
Они все засмеялись, а один из этих вонючих ментов, сидевших со мной сзади потянул меня за ухер. Тот, с жирной шеей, который не за рулем, ответил:
- Все знают малыша Алекса и его другеров. Такая знаменитость, наш мальчик Алекс.
- Это все те, другие, - заорал я. - Джорджи, Дим и Пит. Они мне не другеры, эти ублюдки.
- Ладно, - сказал этот, с жирной шеей, - у тебя целый вечер впереди, чтобы рассказать все о дерзких подвигах этих юных джентельменов и как они сбили с пути бедного маленького Алекса.
Тут послышался звук вроде другой полицейской сирены, пронесшейся мимо нас, но в другом направлении.
- Это за теми ублюдками? - спросил я. - Вы их возьмете, вы ублюдки?
- Это скорая помощь, - ответила толстая шея. - За старой леди, твоей жертвой, грязный негодяй.
- Это все они виноваты, - кричал я, моргая глазерами от боли. - Эти ублюдки сейчас пьянствуют в "Герцоге Нью-Йоркском". Заберите их, чтобы вы сдохли, пидоры вонючие.
В ответ опять был смэхинг и опять малэнкий толтшок, братцы, прямо в мой бедный большой ротер. Тут мы приехали в эту вонючую роззовскую шарашку, они высадили меня из авто пинками и тычками и толкнули к ступенькам наверх, и я знал, что мне придется провести хорошенькое время с этими вонючими грязными ублюдками, разрази их Богг.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Меня втащили в ярко освещенную контору с побеленными стенами; там стоял сильный запах - смесь больницы, сортира, пивного духа и дезинфекции - все это исходило из каталажки, тут рядом. Было слышно, как зэки в камерах ругаются и поют, и мне почудилось, что я слышу, как один орет:
"И я вернусь к тебе обратно, дорогая,
Когда тебя уже не будет здесь".
Но голоса мильтонов велели им заткнуться, и послышался звук, будто кое-кому дали вэри хор-роший толтшок, и потом: "Оуууууууууууу!"; это был вроде голос старой пьяной цыпы, не мужской. Со мной в кэнторе было четыре мента, все они громко хлебали чай /на столе стоял большой чайник/, сопели и рычали над своими большими грязными кружками. Мне не предложили. Зато дали мне, братцы, паршивое старое зеркало посмотреться, и правда, я был уже не ваш хорошенький Рассказчик, а настоящее страшилище: ротер распух, глазеры красные, да и сопатку немного раздуло. Тут был вэри хор-роший смэхинг, когда они заметили мой испуг, и один сказал: "Красив, как греза любви". Потом пришел главный мильтон со звездами на плоттерах /чтоб было видно, как высоко он забрался/ увидел меня и сказал: "Хм". И тут они начали. Я заявил:
- Я не скажу ни одного слова, пока здесь не будет мой юрист. Я знаю закон, ублюдки.
Ясно, тут все они вэри громко заржали, а главный мент со звездами сказал:
- Ол райт, мальчики, покажем ему, что мы тоже знаем закон, но что знание закона - еще не все.
У него был джентельменский голос, и говорил он очень устало. Он кивнул с другерской улыбкой одному вэри большому и толстому ублюдку. Этот большой жирный ублюдок снял свой китель, на котором был виден застарелый пот, потом не торопясь подошел ко мне, и я почувствовал запах молочного чая, который он пил, когда он открыл ротер в вэри усталой усмешке. Он был не слишком хорошо выбрит для розза, под мышками рубашки виднелись пятна засохшего пота, да и серой из ушей от него пахло, когда он подошел ближе. Потом он сжал свой вонючий красный рукер в кулак и врезал мне в живот, что было нечестно, а все прочие менты смеялись до упаду, кроме главного, который все улыбался этой усталой усмешкой, будто ему надоело. Мне пришлось прислониться к беленой стенке, пачкая белым шмотки, стараясь снова вздохнуть в страшной боли, а потом мне захотелось стошнить тем тягучим пирогом, что я съел до начала вечера. Но я не мог допустить такого - облевать весь пол и сдержался.
Потом я увидел, что этот жирный вышибала поворачивается к своим другерам-ментам, чтоб хор-рошенько посмеяться над тем, что он сделал, и тут я поднял правый ногер и прежде, чем они могли крикнуть ему и предостеречь, я здорово пнул его в голень. Он заорал, как зарезанный и я запрыгал вокруг.
Тут уж они все по очереди кидали меня от одного к другому, как живой мяч, братцы, и били кулаками по яблокам, и по ротеру, и в живот, и пинали, и наконец мне пришлось стошнить на пол, причем я, как дурмен, даже сказал: "Простите братцы, это получилось нехорошо. Простите, простите". Но они дали мне кусок старой газеты и заставили подтереть это и засыпать опилками. А потом сказали, почти как старые добрые другеры, чтоб я сел, нам надо спокойно поговорить. Тут вошел П.Р. Делтойд посмотреть, ведь его шарашка была в том же здании. Он выглядел очень усталым и грязным и сказал: "Итак, это случилось, Алекс, мальчик, да? Как я и думал. Ох-ох-ох, да." Потом обернулся к ментам и сказал:
- Добрый вечер, инспектор. Добр-вечер, сержант. Добр-вечер, ребята. Ну, это дело для меня закончено, да. Ого, а мальчик выглядит плохо, не так ли? Взгляните, в каком он виде.
- Насилие ведет к насилию, - ответил главный мент благочестивым голосом. - Он сопротивлялся законному аресту.
- Это дело закончено, да, - повторил П.Р. Делтойд. Он смотрел на меня вэри-холодно, как будто я стал вещью, а не избитым, измученным, окровавленным тшэлловэком. - Думаю, завтра мне надо быть на суде.
- Это не я, братец, то есть сэр, - сказал я, чуть не плача. - Поговорите за меня сэр, ведь я не такой уж плохой, меня завлекли и предали другие, сэр.
- Поет, как соловей, - сказал главный розз, усмехаясь. Здорово поет, ничего не скажешь.
- Я поговорю, - холодно ответил П.Р. Делтойд. - Я буду там завтра, не беспокойся.
- Если хотите дать ему по челюсти, сэр, - сказал главный мент, - не стесняйтесь. Мы подержим его. Думаю, что он для вас - еще одно большое разочарование.
Тут П.Р. Делтойд сделал такое, что, как я думал, не может сделать человек, обязанный превращать нас, испорченных, в вэри хор-роших малтшиков, да еще при всех этих роззах. Он подошел ближе и плюнул. Он плюнул мне прямо в фас, а потом вытер остатки слюны с ротера тыльной стороной руки. А я все вытирал и вытирал свой оплеванный лик окровавленным платком, говоря: "Спасибо сэр, большое спасибо, сэр, вы были так добры, сэр, спасибо". Потом П.Р. Делтойд вышел, не сказав больше ни слова.
Теперь менты сели, чтобы составить этот длинный акт, который я должен был подписать, а я подумал про себя, чтобы вы все подохли, если все вы, ублюдки, на стороне Богга, то я рад быть в лавочке на другой стороне. "Ол-райт, - сказал я им, - грязные выродки, вонючие пидоры. Получайте, получайте все. Я больше не хочу ползать тут на брюхе, грязные твари. Откуда начинать, скоты вонючие? С последней исправилки? Хор-рошо, хор-рошо, пусть будет так".
И я начал выкладывать, так что менту - стенографисту, тихому и робкому тшелловэку /он вовсе не был настоящим роззом/, пришлось писать страницу за страницей. Я выкладывал про насилие, про крастинг, про дратсинг, и насчет сунуть-вынуть, много всякого, до самой ночи. И я заверил их, что и мои, так называемые другеры, замешаны в этом по самые уши. Когда я кончил все это, мент-стенографист уже чуть в обморок не падал, бедный старый вэк. Главный розз мягко сказал ему:
- Ладно, сынок, теперь иди, выпей чаю, а потом зажми нос и перепечатай всю эту грязь и мерзость в трех экземплярах. Потом можно принести их нашему прекрасному юному другу на подпись. А тебе, - обратился он ко мне, - сейчас покажут твои брачные покои с водопроводом и всеми удобствами. Ол-райт, - сказал он своим усталым голосом двум настоящим, здоровенным роззам, - уберите его.
Итак, пинками, толчками и тычками меня проводили в камеру и запихнули вместе с десятью-двенадца-тью другими зэками. Среди них были жуткие вэки совершенно животного типа - у одного сопатка будто съедена и ротер открыт, как черная дыра; другой лежал на полу и храпел, а из его ротера все время брызгала какая-то слизь; а третий вроде бы наложил в штаны. Было еще двое вроде ненормальных, которым я понравился; один из них прыгнул мне на спину, и у меня был с ним весьма противный дратсинг, а от его запаха, вроде метúла и дешевого абсента, меня опять чуть не вырвало, но теперь мой желудок был пуст, братцы. Потом другой ненормальный начал меня лапать, и между ними пошла свара и драчка, так как оба хотели добраться до моего тела. Шум был вэри громкий, так что явилась пара ментов и принялась лупить этих, двоих дубинками, и после оба сидели смирно, глядя в пространство, а по фасу одного из них дрип-дрип текла кроффь. В камере были койки, но все занятые. Я забрался на одну из коек верхнего яруса /тут было четыре яруса/, там лежал старый пьяный вэк и храпел, его, наверное, подняли туда мильтоны. Ну, я сбросил его вниз, он был не очень тяжелый, и он грохнулся на одного толстого пьяного тшелловэка на полу, оба проснулись и начали кричать и яростно тузить друг друга.
Итак, я лег на вонючую постель, братцы, и почувствовал себя вэри усталым и измученным, и заснул. Но это был не просто сон, а вроде я перешел в другой, лучший мир. И в этом лучшем мире, братцы, я был вроде среди большого поля, которое было все в цветах и деревьях, и там был вроде козел с человеческим ликом, игравший на флейте. А потом поднялся, как солнце, сам Людвиг-ван со своим каменным фасом, галстуком и всклокоченными волосами, и я услышал Девятую, ее последнюю часть, с перепутанными словами, как будто они сами знали, что должны быть перепутаны, ведь это было во сне:
"Мальчишка, ты акула неба,
Ты рай ввергаешь в АД,
С сердцами, полными восторга,
Мы надаем тебе по морде,
И поддадим под зад".
Но мелодия была верная, как я понял, когда проснулся через десять минут, или двадцать часов, или дней, или лет, ведь часы у меня забрали. Тут стоял мильтон, будто на целую милю ниже меня, тыкал меня длинной палкой с острым концом и говорил:
- Проснись, сынок. Проснись, красавчик. Вернись на грешную землю.
Я сказал:
- Что? Зачем? Где я? Что это?
А мелодия оды "К радости" из Девятой все еще звучала во мне так прекрасно и хор-рошо.
Мильтон сказал:
- Спустись и очухаешься. Тут такие милые новости для тебя, сынок.
Так что я кое-как слез, все у меня затекло и болело, я еще не совсем проснулся, а этот розз, здорово вонявший сыром и луком, вытолкал меня из грязной храпевшей камеры и повел по коридорам; и все время мелодия искрилась во мне. Мы пришли в очень чистенькую кэнтору с пишущими машинками и цветами на столах, а за столом начальника сидел тот главный мент с вэри серьезным видом и холодно смотрел на мой заспанный фас. Я сказал:
- Ну-ну. Что поделываешь, братец, в этот прекрасный яркий полнтотш?
Он ответил:
- Даю тебе десять секунд, чтобы убрать эту дурацкую ухмылку. А потом я тебя послушаю.
- А что еще? - сказал я со смэххингом. - Тебе мало, что меня избили до полусмерти, плевали и заставили часами признаваться в преступлениях, а потом сунули в грязную клетку к этим дурменам и вонючим извращенцам? Придумал для меня новую пытку, ублюдок?
- Это будет твоя собственная пытка, - ответил он серьезно. - И даст Бог, эта пытка сведет тебя с ума.
И тут, прежде чем он рассказал мне, я все понял. Та старая цыпа, кошатница, отошла в лучший мир в одной из городских больниц. Видно, я слишком крепко ее стукнул. Так, так, все кончено. Я подумал про всех этих котов и кошек, которые просят молочка, но ничего уже не получат от своей хозяйки, старой трески. Все кончено. Наконец достукался. А ведь мне только пятнадцать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
- Ну, а что же дальше?
Я продолжаю, и эта достойная слез и даже трагическая часть моей истории начинается, друзья и братья, в Стэй-Джэй /то есть в Государственной Тюряге/ номер 84. Вам не доставило бы удовольствия слушать весь этот противный и жуткий разз-сказз о том, как мой потрясенный папаша грозил неправедному Боггу в Небесах своими разбитыми в кровь кулаками, а мама вопила в голос: "Оу-уууу, оуууу!" в материнской горести о своем единственном сыне и плоде чрева своего, который разочаровал всех так вэри хор-рошо.
Потом, тут был старый, очень мрачный магистрат в суде нижней инстанции, говоривший вэри сурово против Вашего Друга и Скромного Рассказчика, после той паршивой и грязной клеветы, которую изрыгали П.Р. Делтойд и роззы, убей их Богг. Потом пришлось торчать в омерзительной предварилке среди вонючих извращенцев и преступников. Потом был процесс в суде повыше, с судьями и жюри, где очень торжественно говорились вэри-вэри неприятные слова, а потом "ВИНОВЕН!", и моя мама зарыдала "У-у-у", когда сказали: "ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ", братцы. И вот я здесь, ровно два года после того дня, как за мной с лязгом закрылись двери Стэй-Джэй 84 Ф, одетый по последней тюремной моде, то есть в наряд из одного куска омерзительного цвета, вроде дрека, с номером, нашитым на груделях, чуть повыше старины тик-такера, и то же на спине, так, что, входя и выходя, я был теперь 6655321, а не ваш маленький другер Алекс.
- Ну, а что же дальше?
Меня отнюдь не учили уму-разуму в этой грязной дыре, этом человеческом зверинце, вот уже два года, среди пинков и толчков грубых охранников, под взглядами вонючих преступников, среди которых были настоящие извращенцы, истекавшие слюной при виде хорошенького малтшика, вроде Вашего Рассказчика. И еще приходилось ишачить в мастерской, делая спичечные коробки, и ходить на прогулку по двору, все кругом, кругом и кругом, а иногда по вечерам какой-нибудь старый вэк вроде профа толкал беседу о жуках, или Млечном пути, или Славных Чудесах Снежинки; на последней я имел хор-роший смэхинг, вспоминая насчет "чистейшего вандализма" и толтшков, что мы дали тому дьедду, шедшему зимней ночью из публичного библио, когда мои другеры еще не были предателями, а я был счастлив и свободен. Об этих другерах я узнал только одно, и это было, когда однажды мои ПЭ и ЭМ пришли навестить меня и рассказали, что Джорджи умер. Да, он мертв, братцы. Мертв, как собочий дрек на дороге. Джорджи привел тех двоих в дом вэри богатого тшелловэка, они дали хозяину толтшок и сбили его с ног, а потом Джорджи начал делать разз-резз подушкам и занавескам, а Дим - разбивать очень ценные украшения, статуэтки или что-то вроде, а этот избитый богатый тшелло-вэк разъярился, как безуммен, и бросился на них всех с вэри тяжелой железякой. Его раж-драж дал ему такую гигантскую силу, что Диму и Питу пришлось удирать в окно, а Джорджи запнулся о ковер и получил этой железякой жуткий удар с размаху, расколовший ему башку, и тут пришел конец предателю Джорджу. Старый убийца ни за что не ответил, ведь это была самозащита, и правильно и вполне справедливо. То, что Джорджи убит, хотя и через год после того, как меня сцапали менты, кажется мне правильным и справедливым, вроде как Судьба.
- Ну, а что же дальше?
Я был в Боковой Часовне воскресным утром, и тюремный ЧАРЛИ говорил Слово Господне. Это была моя работа - управлять старым стерео, пуская торжественную музыку до и после, да и в средине тоже, когда пели гимны. Я был в задней части Боковой Часовни /тут их было четыре в Стэй-Джэй 84 Ф/, около места, где стояла охрана или "чассо" со своими ружьями и своими погаными, большими, досиня выбритыми зверскими челюстями, и мог видеть всех зэков, сидящих внизу и слушающих Слово Господне в своих ужасных тюремных шмотках цвета дрека, и от них шел какой-то мерзкий запах, не то, чтобы они были немытые и грязные, но особый отвратительный запах, какой бывает только у преступников, братцы, какой-то пыльный, сальный, несмываемый запах. И я думал, что может и от меня так же пахнет, ведь я и сам стал настоящим зэком, хотя и очень молодым. Так что для меня было очень важно, братцы, выбраться из этого вонючего грязного зверинца как можно скорее. И как вы увидите, если прочтете дальше, мне это вскоре удалось.
- Ну, а что же дальше? - спросил тюремный чарли в третий раз. Прислушиваетесь ли вы к Слову Божьему и понимаете, что наказание ждет нераскаявшихся грешников и в будущем мире, как и в этом? Страсть к воровству, к насилию, стремление к легкой жизни - чего это стоит, когда мы имеем ясное доказательство, да, да, неопровержимое доказательство того, что ад существует? Я знаю, я знаю, мне были даны видения, что есть место, темнее чем темница, жарче чем жар огня человеческого, где души нераскаявшихся преступных грешников, подобных вам - и не скальтесь на меня, черт вас побери, не смейтесь - подобных вам, я сказал, вопиют в бесконечной и нестерпимой муке, их ноздри удушает запах мерзости, их рты набиты горящими нечистотами, их кожа лопается и гниет, огненный шар вращается в их вопиющих внутренностях. Да, да, да, я знаю.
В этом месте, братцы, какой-то зэк из задних рядов выдал губную музыку: "Прррррп!", и тут эти скоты-чассо принялись за свое дело, бросившись вэри скор-ро туда, где им послышался шум, здорово дерясь и раздавая толчки направо и налево. Потом они выудили одного беднягу, дрожащего зэка, вэри тощего, маленького и старого, и поволокли его прочь, а он все время кричал: "Это не я, этот вон тот, смотрите!", но все было напрасно. Его здорово отлупили и вытащили из Боковой Часовни, вопящего во всю мочь.
- А теперь, - сказал тюремный чарли, - послушайте Слово Господне.
Тут он взял большую книгу и стал ее перелистывать и, чтобы намочить пальцы, все время их облизывал со звуком "сплеш, сплеш".