И почему бы в книге об Испании не быть коннице, вброд пересекающей другую реку, и о том, как тень листвы падает на лошадей, - или пехоты, шагающей по утрамбованной белой глине во дворе школы пулеметчиков; если смотреть на солдат издалека, стоя у окна своего номера, то они кажутся очень маленькими, а за ними видны горы. А бывает, проснешься воскресным утром, когда улицы пусты, и вдруг слышится далекая команда, а потом стрельба. Это не редкость, если живешь достаточно долго и кочуешь с места на место.
При хорошей памяти, можно снова, сидя в машине, проехать лесом по берегу Ирати, где деревья как на картинке из книги сказок. Теперь их свели. Теперь вниз по реке сплавляют бревна, а рыбу выловили; в Галисии ее глушили и отравляли; результат один, так что в конечном счете здесь почти то же, что дома, кроме желтого дрока на горных лужайках и мелкого дождя. Тучи набегают с моря из-за гор, но, когда дует южный ветер, Навара вся золотится пшеницей, только она не растет на равнинах, а подымается и спускается по склонам, и прорезают ее дороги, окаймленные деревьями, и торчат колокольни деревушек, где пахнет овечьим пометом, а на площади привязаны лошади…
…В Мадриде хорошо пройтись пешком по городу, посидеть в кафе, где можно почерпнуть много полезных сведений о том, кто кому должен и кто кого и как надул, и почему он сказал ему, поцелуй меня в одно место, и у кого от кого дети, и кто женился на ком до всего, а кто после, и сколько на что нужно времени, и что говорит доктор. И как он радовался, что с доставкой быков вышла задержка, значит, их выгрузят только перед самым боем, и ноги у них, понятное дело, не успеют окрепнуть, и довольно будет помахать перед мордой мулетой, а потом раз - и готово, но пошел дождь, и бой отложили на целую неделю, и тут-то он и подхватил болезнь. И кто с кем когда и почему не стал драться, и что она… Да разве она?.. Ну, еще бы, дурень, неужели ты этого не знал? Да она поедает их живьем, одного за другим, что верно, то верно, - и еще много нужного и ценного вы узнаете в кафе. В кафе, где никто никогда не ошибается; где все матадоры храбрые; где на столиках скопляются блюдца и число выпитых рюмок записывают карандашом на мраморной доске между тарелками со скорлупой креветок, и царит бодрое настроение, потому что в кафе победы достаются легко, и к восьми часам каждый чувствует себя героем, если только есть кому заплатить по счету.
Что еще должно быть в книге о стране, которую очень любишь? Рафаэль говорит, что теперь все не то, и в Памплону он больше не поедет. "Ла Либертад", по-моему, уже сильно смахивает на парижскую "Тан". Это уж не та газета, через которую вы могли обратиться к карманнику, выкравшему у вас бумажник, как в те времена, когда республиканцы еще не были в почете, и Памплона, конечно, изменилась, но все же меньше, чем нас изменили годы. Я убедился, что стоит выпить, - и все опять становится почти таким, каким было всегда. Я знаю, что сейчас много перемен, и меня это не огорчает. Ведь и я уже не тот. Мы все уйдем из этого мира прежде, чем он изменится слишком сильно, и, если не случится нового потопа, и после нас на севере все так же летом будет лить дождь, и соколы будут вить гнезда под куполом собора в Сантьяго де Кампостела и в Ла-Гранха, где мы учились действовать плащом на длинных тенистых дорожках, посыпанных гравием, и не все ли равно, бьют там еще фонтаны или нет. Но мы уже больше не будем возвращаться из Толедо в темноте, глотая дорожную пыль и запивая ее фундадором, и не повторится та неделя в Мадриде и все, что произошло той июльской ночью. Мы видели, как это ушло, и еще многое уйдет на наших глазах. Самое главное - жить и работать на совесть; смотреть, слушать, учиться и понимать; и писать о том, что изучил как следует, не раньше этого, но и не слишком долго спустя. Пусть те, кто хочет, спасают мир, - если они видят его ясно и как единое целое. Тогда в любой части его, если она показана правдиво, будет отражен весь мир. Самое важное - работать и научиться этому. Нет. Это еще не настоящая книга, но кое-что нужно было сказать. Нужно было сказать о некоторых насущных и простых вещах.
Переводчик: В. Топер
12. Вино Вайоминга
Был жаркий полдень в Вайоминге; вдали виднелись горы и снег на вершинах, но они не отбрасывали тени, и в долине желтели пшеничные поля, на дороге стояла пыль от проезжающих машин, и все деревянные домики по окраине города пеклись на солнце. Я сидел за столиком на заднем крылечке у Фонтэнов, в тени высокого дерева, и мадам Фонтэн принесла с погреба холодного пива. Автомобиль, ехавший по шоссе, свернул на проселок и остановился перед домом. Двое мужчин вылезли из машины и прошли в калитку. Я спрятал бутылки под стол. Мадам Фонтэн встала.
- Где Сэм? - подойдя к затянутой сеткой двери, спросил один из мужчин.
- Его нет дома. Он на работе, в шахте.
- Пиво есть?
- Нет. Пива больше нет. Вот последняя бутылка. Все вышло.
- А он что пьет?
- Это последняя бутылка. Все вышло.
- Бросьте, дайте нам пива. Вы же меня знаете.
- Пива больше нету. Последняя бутылка. Все вышло.
- Поедем дальше, достанем где-нибудь и получше здешнего, - сказал другой, и они пошли к машине. Один из них пошатывался. Машина дернула, сделала крутой поворот, вынеслась на шоссе и скрылась из глаз.
- Поставьте пиво на стол, - сказала мадам Фонтэн. - Чего вы испугались? Зачем вы это? Нехорошо пить пиво из бутылки на полу.
- Я не знал, кто они такие, - сказал я.
- Пьяные, - сказала она. - В этом-то вся беда. Купят где-нибудь, а потом скажут, что здесь брали. Может быть, они, правда, не помнят. - Она говорила иногда по-французски, но чаще по-английски вперемежку с французскими словами.
- Где Фонтэн?
- Возится с вином. Mon Dieu, он обожает вино.
- Но вы любите пиво?
- Oui! Я люблю пиво, но Фонтэн обожает вино.
Мадам Фонтэн, уроженка города Ланс, была довольно полная старушка с приятным румяным лицом, вся седая, очень чистенькая и аккуратная; в доме ее тоже все блистало чистотой и опрятностью.
- Где вы обедали?
- В отеле.
- Кушайте у нас. Нехорошо manger в отеле или ресторане. Кушайте здесь.
- Мне не хочется затруднять вас. И в отеле кормят неплохо.
- Я никогда не обедаю в отеле. Может быть, там и неплохо кормят. За всю свою жизнь я только один раз обедала в Америке в ресторане. И знаете, что мне подали? Сырую свинину!
- Да что вы?
- Правда, правда. Свинину, недожаренную! А мой сын женат на américaine и ест только консервы из бобов.
- А они давно женаты?
- Oh, mon Dieu, я даже не знаю. Его жена весит двести двадцать пять фунтов. Она не работает. Она не стряпает, она кормит его консервами из бобов.
- Что же она делает?
- Читает. Только и делает что читает книги. Целый день валяется в постели и читает. И детей она больше иметь не может. Слишком толста. Для ребенка места нет.
- Что же это она?
- Целый день читает. Он хороший garçon. Много работает. Раньше он был шахтером, теперь работает на ранчо. Он никогда не работал на ранчо, но хозяин сказал Фонтэну, что у него еще не было такого хорошего работника. А когда он приходит домой после работы, она его не кормит.
- Почему же он не разведется с ней?
- У него нет денег на развод. И он обожает ее.
- Она красивая?
- Ему кажется, что красивая. Когда он привел ее, я чуть не умерла от горя. Он такой хороший garçon и всегда так много работает, не шатается зря и такой смирный. И вдруг поехал на нефтеразработки и привез эту Indienne, а весила она уже тогда ровно сто восемьдесят пять фунтов.
- Она индианка?
- Ну да, mon Dieu. Она всегда, tout le temps, говорит сукин сын, черт побери. И не работает.
- Где она сейчас?
- В театре.
- В театре?
- В кинотеатре. Только и делает что читает да в кино ходит.
- У вас есть еще пиво?
- Mon Dieu, oui. Конечно, есть. Приходите вечером, пообедаете с нами.
- Хорошо. А что принести с собой?
- Ничего не надо. Ничего не приносите. Может быть, у Фонтэна вино уже будет готово.
Вечером я обедал у Фонтэнов. Мы ели в столовой, и стол был покрыт чистой скатертью. Мы пробовали молодое вино. Оно было очень легкое, светлое и приятное, и в нем еще чувствовался вкус винограда. За столом, кроме меня, сидели хозяин, хозяйка и их младший сын Андрэ.
- Что вы сегодня делали? - спросил Фонтэн, сухонький старичок, изможденный работой на рудниках, с обвислыми седыми усами и ясным взором; родом он был из Сантра, близ Сент-Этьена.
- Работал над книгой.
- И все сошлось по вашим книгам? - спросила мадам Фонтэн.
- Он говорит про книгу, которую сам пишет. Он писатель, - объяснил Фонтэн.
- Папа, можно мне в кино? - спросил Андрэ.
- Можно, - сказал Фонтэн.
Андрэ повернулся ко мне.
- Как вы думаете, сколько мне лет? Можно поверить, что четырнадцать? - Он был худ и мал ростом, но по лицу видно было, что ему уже шестнадцать.
- Да. Можно поверить, что четырнадцать.
- Когда я хожу в кино, я весь съеживаюсь, чтобы казаться поменьше. - Голос у него был очень звонкий, ломающийся. - Если я плачу двадцать пять центов, мне сдачи не дают, но если плачу только пятнадцать, меня тоже пускают.
- Тогда я дам тебе только пятнадцать центов, - сказал Фонтэн.
- Нет. Дай мне все двадцать пять. Я разменяю по дороге.
- Только возвращайся домой tout de suite после кино, - сказала мадам Фонтэн.
- Хорошо, я сейчас же вернусь. - Андрэ вышел из комнаты. Вечер становился прохладным. Он оставил дверь открытой, и снаружи потянуло холодком.
- Mangez! - сказала мадам Фонтэн. - Вы совсем ничего не кушаете.
Я уже съел две порции курятины с жареным картофелем, три порции кукурузы, несколько огурцов и две порции салата.
- Может быть, он хочет кекса, - сказал Фонтэн.
- Надо было мне взять кекса для него, - сказала мадам Фонтэн. - Кушайте сыр. Это хороший, из сливок. Вы совсем ничего не кушаете. Надо было взять кексу. Américains всегда едят кекс.
- Но я наелся до отвала.
- Кушайте! Вы ничего не ели. Съешьте все. Мы никогда ничего не оставляем на завтра. Кушайте еще.
- Возьмите еще салату, - сказал Фонтэн.
- Я принесу еще пива, - сказала мадам Фонтэн. - Вы, наверно, проголодались за целый день на своей книжной фабрике.
- Она не понимает, что вы писатель, - сказал Фонтэн. Старик был деликатен в обращении, но хорошо помнил армейский жаргон и солдатские песенки, бывшие в ходу к концу девяностых годов, когда он отбывал воинскую повинность. - Он сам пишет книги, - объяснил он жене.
- Вы сами пишете книги? - спросила мадам Фонтэн.
- Случается.
- О! - воскликнула она. - О! Вы сами их пишете. О! Тогда вы, конечно, проголодались. Mangez! Я сейчас принесу de la bsêre.
Мы слышали, как она по лестнице спустилась в погреб. Фонтэн улыбнулся мне. Он очень снисходительно относился к людям, которые не обладали его опытом и знанием жизни.
Когда Андрэ вернулся из кино, мы втроем сидели на кухне и беседовали об охоте.
- В День Труда мы все поехали к Чистому Ручью, - сказала мадам Фонтэн. - Oh, mon Dieu, как жаль, что вас с нами не было. Мы все поехали на грузовике. Tout le monde est alle на грузовике. Это было в воскресенье. На грузовике Чарли.
- Мы ели, пили вино, пиво, а один француз, который тоже поехал с нами, привез абсенту, - сказал Фонтэн. - Француз из Калифорнии!
- Mon Dieu, как мы пели! Один фермер вышел посмотреть на нас, мы дали ему выпить, и он немного побыл с нами. А потом подошли Italiens, и они тоже хотели остаться. Мы спели смешную песенку про итальянцев, но они ничего не поняли. Они не понимали, что они нам мешают, а мы не стали с ними разговаривать, и они скоро ушли.
- А рыбы много наловили?
- Очень мало. Мы пошли удить рыбу, но ненадолго, а потом вернулись и опять принялись петь. Мы пели, понимаете, - сказал Фонтэн.
- А ночью, - сказала мадам Фонтэн, - все женщины спали в грузовике. Мужчины легли у костра. Среди ночи, слышу, подходит Фонтэн и хочет взять еще вина, а я говорю ему, mon Dieu, Фонтэн, оставь что-нибудь на завтра. Завтра нечего будет пить, и все будут огорчены.
- Но мы все выпили, - сказал Фонтэн. - И на завтра ничего не осталось.
- Что же вы делали?
- Рыбу ловили. По-настоящему ловили.
- Верно. Отличной форели наловили. Mon Dieu, oui. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
- Крупные?
- Полфунта и одна унция. Порционные. Все одинаковые, полфунта и одна унция.
- Вы любите Америку? - спросил меня Фонтэн.
- Видите ли, это моя родина. И я люблю ее, потому что это моя родина. Но едят в Америке неважно. Когда-то ели хорошо, а теперь нет.
- Oui, - сказала мадам Фонтэн. - Едят неважно. - Она покачала головой. - А потом здесь слишком много поляков. Когда я была маленькой, ma mere говорила мне. Ты ешь как les Polacks. Я не понимала, что это значит- Polacks. Тогда не понимала, а здесь, en Amérique, я поняла. Слишком много поляков. Et, mon Dieu, они грязные, les Polacks.
- В Америке прекрасная охота и рыбная ловля, - сказал я.
- Да. Это лучше всего. Охота и рыбная ловля, - сказал Фонтэн. - Какое у вас ружье?
- Духовое, двенадцатикалиберное.
- Это хорошо. - Фонтэн кивнул головой.
- Я тоже хочу на охоту, - сказал Андрэ звонким мальчишеским голосом.
- Тебе нельзя, - сказал Фонтэн. Он повернулся ко мне. - Они просто дикари, эти юнцы. Они рады застрелить друг друга.
- Я буду охотиться один! - с азартом крикнул Андрэ. - Совсем один.
- Тебе нельзя на охоту, - сказала мадам Фонтэн. - Ты еще маленький.
- Я буду охотиться один! - еще пронзительнее крикнул Андрэ. - Я хочу стрелять мускусных крыс.
- Что это такое - мускусные крысы? - спросил я.
- Вы никогда не видели их? Наверно, видели. Их еще называют ондатрами.
Андрэ обеими руками сжимал двадцатидвухкалиберное ружье, которое он достал из шкафа.
- Они дикари, - сказал Фонтэн. - Они рады застрелить друг друга.
- Я буду охотиться один, - упрямо повторил Андрэ. Он прицелился из ружья. - Я хочу стрелять мускусных крыс. Я знаю, где их много.
- Дай сюда ружье, - сказал Фонтэн. Он опять повторил, обращаясь ко мне. - Это дикари. Они готовы застрелить друг друга.
Андрэ крепко сжимал ружье.
- Я только целюсь. Что же тут такого? Я только целюсь.
- Он обожает охоту, - сказала мадам Фонтэн. - Но он еще маленький.
Андрэ спрятал двадцатидвухкалиберное ружье обратно в шкаф.
- Когда я вырасту, я буду стрелять зайцев и мускусных крыс, - сказал он. - Один раз я ходил с папой на охоту, и он только подстрелил зайца, а убил его я.
- Верно, - Фонтэн кивнул. - Он убил зайца.
- Но папа сначала подстрелил его, - сказал Андрэ. - А я хочу охотиться один и стрелять один. На будущий год мне уже можно будет. - Он уселся в угол и раскрыл книгу. Я заглянул в нее, когда мы после обеда перешли из столовой в кухню. Книга была библиотечная: "Фрэнк на борту канонерки".
- Он любит книжки, - сказала мадам Фонтэн. - Но это лучше, чем шататься по ночам с другими garçons и воровать.
- Книги - это хорошо, - сказал Фонтэн. - Monsieur сам пишет книги.
- Oui, c'est vrai. Конечно. Но слишком много книг - нехорошо, - сказала мадам Фонтэн. - En Amérique книги - это болезнь. Как и церкви. Здесь слишком много церквей. Во Франции только les catholiques et les protestants и очень мало protestants. Но здесь много, много разных церквей. Когда я приехала сюда, я все говорила, oh, mon Dieu, на что столько церквей?
- Верно, - сказал Фонтэн, - слишком много церквей.
- Недавно, - сказала мадам Фонтэн, - к нам приехала одна девочка, француженка, со своей матерью, родственницей Фонтэна, и она говорит мне: "En Amérique не надо быть catholique. Нехорошо быть catholique. Américains не любят, когда кто-нибудь catholique. Это как сухой закон". А я говорю ей: "Кем же ты хочешь быть, а? Раз уж ты catholique, то лучше уж и оставаться catholique". А она говорит: "Нет, нехорошо быть catholique в Америке". А я думаю, что если кто catholique, то лучше уж оставаться catholique. Нехорошо менять свою веру.
- Вы ходите в церковь?
- Нет. В Америке я не хожу в церковь, только иногда, очень редко. Но я все-таки остаюсь catholique. Нехорошо менять свою веру. Mon Dieu, non.
- Говорят, что Смит католик, - сказал Фонтэн.
- Так говорят, но кто его знает? - сказала мадам Фонтэн. - Вряд ли Смит catholique. В Америке очень мало catholiques.
- Мы католики, - сказал я.
- Oui, но вы живете во Франции, - сказала мадам Фонтэн. - Вряд ли Смит catholique. Он жил когда-нибудь во Франции?
- Поляки - католики, - сказал Фонтэн.
- C'est vrai, - сказала мадам Фонтэн. - Они идут в церковь, потом всю дорогу домой лезут друг на друга с ножами и весь воскресный день режут друг друга. Но они не настоящие catholiques. Они Polack catholiques.
- Все католики одинаковые, - сказал Фонтэн. - Католики все похожи друг на друга.
- Я не верю, что Смит catholique, - сказала мадам Фонтэн. - Это ужасно смешно, если он catholique. Я не верю.
- Он правда католик, - сказал я.
- Смит - catholique, - задумчиво повторила мадам Фонтэн. - Никогда бы не поверила. Mon Dieu, il est catholique.
- Принеси еще пива, Мари, - сказал Фонтэн. - Monsieur хочет пить, и я тоже.
- Oui, сейчас, - отозвалась мадам Фонтэн из соседней комнаты. Она спустилась в погреб, и мы слышали, как скрипят ступени. Андрэ сидел в углу и читал. Фонтэн и я сидели за столом, и он налил пива из последней бутылки в наши стаканы, оставив немного на донышке.
- Хороша в Америке охота, - сказал Фонтэн. - Я очень люблю стрелять уток.
- Во Франции тоже отличная охота, - сказал я.
- Верно, - сказал Фонтэн. - У нас там много дичи.
Мадам Фонтэн вернулась из погреба с бутылками пива в руках.
- Il est catholique, - сказала она. - Mon Dieu, Смит est catholique.
- Вы думаете, он будет президентом? - спросил Фонтэн.
- Нет, - сказал я.
На другой день я поехал к Фонтэнам- сперва в тени городских домов, потом по пыльной дороге, свернул на проселок и остановил машину у калитки. День опять был жаркий. Мадам Фонтэн вышла на заднее крыльцо. Она была точно бабушка Мороз - чистенькая, румяная, вся седая и походка вперевалочку.
- Bonjour, - сказала она. - Mon Dieu, какая жара. - Она пошла в комнаты за пивом. Я сидел на крылечке и сквозь сетку на двери и листву высокого дерева смотрел на дрожащий от зноя воздух и на далекие горы. Горы были бурые, в глубоких бороздах, а над ними высились три пика и покрытый снегом ледник, белеющий сквозь деревья. Снег был очень белый, очень чистый и казался ненатуральным. Мадам Фонтэн вышла на крыльцо и поставила на стол бутылки,
- На что это вы смотрите?
- На снег.
- Красивый снег.
- Выпейте со мной стаканчик.
- Ну что ж. За красивый снег. Она села на стул рядом со мной.
- Смит, - сказала она. - Как вы думаете, если он будет президентом, опять разрешат вино и пиво?