- Тебе что, сынок? - спросил доктор Уилкокс.
- Хочу, чтоб меня кастрировали, - сказал мальчик.
- Зачем? - спросил док Фишер.
- Я и молился, и чего только не делал - не помогает…
- Чему не помогает?
- Изгнать гнусную похоть.
- Гнусную похоть?
- То, что со мной творится. И никак не остановить. Всю ночь молюсь - не помогает.
- А что с тобой делается? - спросил док Фишер.
Мальчик объяснил.
- Слушай, мальчик, - сказал док Фишер. - Ничего плохого в этом нет. Все так, как надо. Ничего тут плохого нет.
- Нет, это плохо, - сказал мальчик. - Это грех против целомудрия. Грех против Господа и Спасителя нашего.
- Нет, - сказал док Фишер. - Все это естественно, так и надо, потом ты поймешь, что в этом - счастье.
- Ах, ничего вы не понимаете, - сказал мальчик.
- Выслушай меня, - сказал док Фишер и стал ему объяснять всякие вещи.
- Нет, не буду я вас слушать. Вы меня не заставите.
- Да ты выслушай, прошу тебя, - сказал док Фишер.
- Дурак ты, и больше ничего, - сказал доктор Уилкокс.
- Значит, не сделаете?
- Чего это?
- Не кастрируете меня?
- Слушай, - сказал док Фишер. - Никто тебя кастрировать не станет. Ничего плохого в твоем теле нет. У тебя прекрасное тело, и перестань об этом думать. А если ты верующий, так помни, что то, на что ты жалуешься, вовсе не греховное состояние, а средство принятия таинства.
- Никак не могу остановиться, - сказал мальчик. - Всю ночь молюсь и днем молюсь. Нет, это грех, вечный грех против целомудрия.
- Да иди ты… - сказал доктор Уилкокс.
- Когда так со мной говорят, я не слушаю, - сказал мальчик с достоинством доктору Уилкоксу. - Я вас очень прошу, сделайте! - обратился он к доку Фишеру.
- Нет, - сказал док Фишер. - Нет, мальчик, я уже тебе сказал.
- Гоните вы его отсюда! - сказал доктор Уилкокс.
- Я сам уйду! - сказал мальчик. - Не троньте меня! Я сам уйду.
Это было вчера, часов в пять.
- Так что же случилось? - спросил я.
- А то, что нынче, в час ночи, к нам привезли этого мальчика, - сказал док Фишер, - искалечил себя бритвой…
- Кастрировался?
- Нет, - сказал док Фишер, - он не понимал, что такое кастрация.
- Помрет, наверно, - сказал доктор Уилкокс.
- Почему?
- Крови много потерял.
- Наш добрый врачеватель, доктор Уилкокс, мой коллега, был на посту, но не смог найти указания на такой случай в своем справочнике.
- Идите вы к черту с вашими разговорчиками, - сказал доктор Уилкокс.
- Но я же выражаю лишь самое дружественное сочувствие, доктор, - сказал док Фишер, глядя на свои руки, - руки, причинившие ему столько неприятностей из-за его постоянной готовности помочь и полного пренебрежения к федеральным законам. - Вот и Хорейс подтвердит, что мои слова полны самых дружественных чувств. Дело в том, что юноша произвел себе ампутацию, Хорейс.
- Ну и нечего ко мне цепляться, - сказал доктор Уилкокс, - я бы вас попросил ко мне не цепляться.
- Цепляться к вам, доктор? Да еще в такой день - в день Рождества Господа нашего и Спасителя?
- Нашего Спасителя? Вы ведь, кажется, еврей? - сказал доктор Уилкокс.
- Верно, верно. Да, верно. Вечно я об этом забываю. Как-то не придаешь значения. Благодарю вас за напоминание, вы очень добры. Правильно. Ваш Спаситель, без всякого сомнения - именно ваш Спаситель, - тут и весь путь к светлому Христову воскресению.
- Больно вы умный, - сказал доктор Уилкокс.
- Блестящий диагноз, доктор. Всегда я был больно умный. Во всяком случае, для тех краев. Никогда не умничайте, Хорейс. Правда, особых наклонностей к этому у вас нет, но проблески иногда замечаются. Но какой диагноз! И притом - без справочника!
- Катитесь к черту в зубы! - сказал доктор Уилкокс.
- Все во благовремении, доктор, все во благовремении. Если есть ад, то я, непременно, посещу его. Я даже как-то туда заглядывал. Мельком, конечно. Сразу отвернулся, тут же. А знаете, что сказал этот юноша, когда наш добрый доктор привез его сюда? Он сказал: "Я же просил вас - сделайте сами! Я вас так просил…"
- Да еще на Рождество! - сказал доктор Уилкокс.
- Вряд ли торжественность этого дня имеет тут особое значение, - сказал док Фишер.
- Может, для вас и не имеет, - сказал доктор Уилкокс.
- Слышите, Хорейс? Доктор обнаружил мое уязвимое место, так сказать, мою ахиллесову пяту, и сумел обратить это в свою пользу.
- Больно вы умный, - сказал доктор Уилкокс.
Переводчик: Р. Райт-Ковалева
5. Перемены
- Ну, - сказал молодой человек. - Так как же?
- Нет, - сказала девушка. - Не могу.
- То есть не хочешь?
- Я не могу, - сказала девушка. - Не вкладывай другого смысла в мои слова.
- Смысл такой, что не хочешь.
- Что ж, - сказала девушка. - Пусть будет по-твоему.
- Это как раз не по-моему. А хотелось бы, чтобы было по-моему.
- До сих пор так и было, как тебе хотелось, - сказала девушка.
В этот ранний час в кафе, кроме бармена за стойкой, только эти двое сидели у столика в углу. Лето подходило к концу, и оба они были такие загорелые, что выглядели совсем не по-парижски. На девушке был твидовый костюм, ее гладкая кожа отливала темным золотом, белокурые волосы были коротко подстрижены и откинуты со лба, открывая его прекрасную линию. Молодой человек посмотрел на нее.
- Я ее убью, - сказал он.
- Не надо, прошу тебя, - сказала девушка. У нее были прелестные руки, и молодой человек перевел взгляд на них. Узкие, загорелые и очень красивые руки.
- Убью. Клянусь Богом, убью.
- Легче от этого тебе не станет.
- Ничего умнее ты не могла выдумать? Не могла впутаться в какую-нибудь другую историю?
- Видимо, нет, - сказала девушка. - Что же ты по этому поводу думаешь делать?
- Я уже говорил тебе.
- Нет, правда?
- Не знаю, - сказал он. Она посмотрела на него и протянула ему руку.
- Бедный мой Фил, - сказала она. Он посмотрел на ее руки, но той, что она протянула, не коснулся.
- Спасибо, не надо, - сказал он.
- Просить прощения не стоит?
- Не стоит.
- Может, объяснить - почему?
- Нет, уволь.
- Я очень люблю тебя.
- Да, доказательства налицо.
- Как жаль, - сказала она, - что ты не понимаешь.
- Я понимаю. В том-то и беда. Я все понимаю.
- Да, ты понимаешь, - сказала она. - И от этого, конечно, тебе тяжелее.
- Еще бы, - сказал он, глядя на нее. - И все время буду понимать. И днем и по ночам. Особенно по ночам. Буду, буду понимать. На этот счет можешь не беспокоиться.
- Прости, - сказала она.
- Если б это был мужчина…
- Зачем ты так говоришь? Мужчины бы не было. Ты это знаешь. Ты не веришь мне?
- Вот интересно! - сказал он. - Верить! Очень интересно.
- Прости, - сказала она. - Я, кажется, одно это и твержу. Но если мы понимаем друг друга, стоит ли притворяться, будто понимания нет.
- Верно, - сказал он. - Действительно, не стоит.
- Если хочешь, я вернусь к тебе.
- Нет. Не хочу.
Несколько минут они молчали.
- Ты не веришь, что я люблю тебя? - спросила девушка.
- Перестанем молоть чепуху, - сказал молодой человек.
- Ты правда не веришь, что я тебя люблю?
- А ты бы доказала это на деле.
- Ты раньше был не такой. Ты никогда не требовал от меня доказательств. Это невежливо.
- Смешная ты девочка.
- А ты нет. Ты хороший, и у меня сердце разрывается, оттого что я тебя бросаю и ухожу.
- Да ведь ты иначе не можешь.
- Да, - сказала она. - Не могу, и ты это знаешь.
Он замолчал, и она посмотрела на него и опять протянула ему руку. Бармен стоял у дальнего конца стойки. Лицо у него было белое, и такая же белая была куртка. Он знал этих двоих и считал их красивой парой. Ему много пришлось перевидать, как такие вот молодые, красивые расходились, потом сходились в новые пары и не так уж долго сохраняли свою красоту. Сейчас он думал не о них, он думал о лошади. Через полчаса можно будет послать через дорогу и справиться, не выиграла ли его лошадка.
- Отпусти меня, почему ты не сжалишься надо мной? - спросила девушка.
- А что я, по-твоему, собираюсь сделать?
В кафе вошли двое и остановились у стойки.
- Слушаю, сэр, - сказал бармен, приняв заказ.
- И ты не можешь простить меня? Когда все знаешь? - спросила девушка.
- Нет.
- По-твоему, все, что между нами было, все, что мы с тобой испытали, не научило нас понимать?
- Порока мерзостную харю, - с горечью сказал молодой человек, - та-та-та-та когда узришь. Потом что-то там еще и та-та в объятия заключишь. - Всех слов он не помнил. - Я не силен в цитатах.
- Почему же порок? - сказала она. - Невежливо так говорить.
- Извращение, - сказал он.
- Джеймс, - обратился к бармену один из вошедших. - Ты прекрасно выглядишь.
- Вы сами прекрасно выглядите, - сказал бармен.
- Старина Джеймс, - сказал другой. - Ты толстеешь, Джеймс.
- Так меня разносит, - сказал бармен, - страшное дело!
- Не забудь подлить коньяка, Джеймс, - сказал первый.
- Что вы, сэр, - сказал бармен. - Можете не сомневаться.
Двое у стойки посмотрели на тех двоих за столиком, потом опять на бармена. В этом направлении смотреть было спокойнее.
- Я тебя все-таки прошу не говорить таких слов, - сказала девушка. - Такие слова ни к чему.
- Как же прикажешь это называть?
- А никак не надо. Не надо давать этому название.
- Так это называется.
- Нет, - сказала она. - Мы слеплены из разных кусочков. Ты это знал. И пользовался этим, сколько хотел.
- Этого можешь не повторять.
- Я хочу, чтобы тебе было понятнее.
- Ну, хорошо, - сказал он. - Хорошо.
- Говоришь, хорошо, а думаешь, плохо. Да, я знаю. Это плохо. Но я вернусь к тебе. Я же сказала, что вернусь. Вот сейчас вернусь.
- Нет, не вернешься.
- Вернусь.
- Нет, не вернешься. Во всяком случае, не ко мне.
- Вот увидишь.
- Да, - сказал он. - В том-то и весь ужас. Очень может быть, что и вернешься.
- Конечно, вернусь.
- Тогда уходи.
- Правда? - Она не поверила ему, но голос у нее был радостный.
- Уходи. - Он сам не узнал своего голоса. Он смотрел на нее, на извилинку ее губ и на линию скул, на ее глаза и на то, как у нее были откинуты волосы со лба, и на кончик ее уха, и на шею.
- Нет, правда, можно? Какой ты милый, - сказала она. - Какой ты добрый.
- А когда вернешься, все мне подробно расскажешь. - Голос у него звучал странно. Он сам не узнал своего голоса. Она быстро взглянула на него. Что-то в нем устоялось.
- Ты хочешь, чтобы я ушла? - серьезно проговорила она.
- Да, - серьезно проговорил он. - Сейчас уходи. Сию же минуту. - Голос у него был чужой и во рту пересохло. - Немедленно, - сказал он.
Она встала и быстро пошла к двери. Она не оглянулась. Он смотрел ей вслед. До того как он сказал "уходи", лицо у него было совсем другое. Он поднялся из-за столика, взял оба чека и подошел с ними к стойке.
- Меня будто подменили, Джеймс, - сказал он бармену. - Перед тобой уже не тот человек.
- Да, сэр? - сказал Джеймс.
- Порок, - сказал загорелый молодой человек, - очень странная вещь, Джеймс. - Он выглянул за дверь. Он увидел, как она идет по улице. Поймав свое отражение в стекле, он увидел, что его действительно будто подменили. Двое у стойки подвинулись, освобождая ему место.
- Что верно, то верно, сэр, - сказал Джеймс.
Те двое подвинулись еще немного, чтобы ему было удобнее. Молодой человек увидел себя в зеркале за стойкой.
- Я говорю, меня будто подменили, Джеймс, - сказал он. Глядя в зеркало, он убедился, что это так и есть.
- Вы прекрасно выглядите, сэр, - сказал Джеймс. - Наверно, хорошо провели лето.
Переводчик: Н. Волжина
6. Какими вы не будете
Атака развертывалась по лугу, была приостановлена пулеметным огнем с дорожной выемки и с прилегающих строений, не встретила отпора в городе и закончилась на берегу реки. Проезжая по дороге на велосипеде и временами соскакивая, когда полотно было слишком изрыто, Николас Адамс понял, что происходило здесь, по тому, как лежали трупы.
Они лежали поодиночке и вповалку, в высокой траве луга и вдоль дороги, над ними вились мухи, карманы у них были вывернуты, и вокруг каждого тела или группы тел были раскиданы бумаги.
В траве и в хлебах вдоль дороги, а местами и на самой дороге было брошено много всякого снаряжения: походная кухня, - видимо, ее подвезли сюда, когда дела шли хорошо; множество ранцев телячьей кожи; ручные гранаты, каски, винтовки - кое-где прикладом вверх, а штык воткнут в грязь: в конце концов здесь принялись, должно быть, окапываться; ручные гранаты, каски, винтовки, шанцевый инструмент, патронные ящики, ракетные пистолеты с рассыпанными вокруг патронами, санитарные сумки, противогазы, пустые коробки от противогазов; посреди кучи пустых гильз - приземистый трехногий пулемет, с выкипевшим пустым кожухом, с исковерканной казенной частью и торчащими из ящиков концами лент, трупы пулеметчиков в неестественных позах, и вокруг в траве все те же бумаги.
Повсюду молитвенники, групповые фотографии, на которых пулеметный расчет стоит навытяжку и осклабясь, как футбольная команда на снимке для школьного ежегодника; теперь, скорчившиеся и раздувшиеся, они лежали в траве; агитационные открытки, на которых солдат в австрийской форме опрокидывал на кровать женщину: рисунки были весьма экспрессивные и приукрашенные, и все на них было не так, как бывает на самом деле, когда женщине закидывают на голову юбки, чтобы заглушить ее крик, а кто-нибудь из приятелей сидит у нее на голове. Такого рода открыток, выпущенных, должно быть, накануне наступления, было множество. Теперь они валялись вперемешку с порнографическими открытками; и тут же были маленькие снимки деревенских девушек работы деревенского фотографа; изредка карточка детей и письма, письма, письма. Вокруг мертвых всегда бывает много бумаги, так было и здесь после этой атаки.
Эти были убиты недавно, и никто еще ничего не тронул, кроме карманов. Наших убитых, отметил Ник, или тех, о ком он все еще думал как о наших убитых, было до странности мало. У них тоже мундиры были расстегнуты и карманы вывернуты, и по их положению можно было судить, как и насколько умело велась атака. От жары все одинаково раздулись, независимо от национальности.
Ясно было, что в конце боя город обороняли только огнем с дорожной выемки и почти некому из австрийцев было отступать в город. На улице лежало только три австрийца, видимо, подстреленных на бегу. Дома вокруг были разрушены снарядами, и улица вся завалена штукатуркой и мусором, и повсюду исковерканные балки, битая черепица и много пробоин, некоторые с желтой каемкой от горчичного газа. Земля была вся в осколках, а щебень усеян шрапнелью. В городе не было ни души.
Ник Адамс не встретил никого от самого Форначи, хотя, проезжая по густо заросшей низине и заметив, как струится воздух над листьями, там, где солнце накаляло металл, он понял, что слева от дороги - орудия, скрытые тутовой листвой. Потом он проехал улицей, удивляясь тому, что город пуст; и выбрался на нижнюю дорогу, проходившую под откосом берега, у самой воды. На окраине был большой открытый пустырь, по которому дорога шла под гору, и Нику видна была спокойная поверхность реки, широкий изгиб противоположного низкого берега и белая полоска высохшего ила перед линией австрийских окопов. С тех пор как он был здесь в последний раз, все стало очень сочным и чрезмерно зеленым, и то, что место это вошло в историю, ничуть его не изменило: все то же низовье реки.
Батальон расположился вдоль берега влево. В откосе высокого берега были вырыты ямы, и в них были люди. Ник заметил, где находятся пулеметные гнезда и где стоят в своих станках сигнальные ракеты. Люди в ямах на береговом склоне спали. Никто его не окликнул. Ник пошел дальше, но когда он обогнул высокий илистый намыв, на него навел пистолет молодой лейтенант с многодневной щетиной и налитыми кровью воспаленными глазами.
- Кто такой?
Ник ответил.
- А чем вы это докажете?
Ник показал ему свою тессеру; удостоверение было с фотографией и печатью Третьей армии. Лейтенант взял ее.
- Это останется у меня.
- Ну, нет, - сказал Ник. - Отдайте пропуск и уберите вашу пушку. Туда. В кобуру.
- Но чем вы мне докажете, кто вы такой?
- Мало вам тессеры?
- А вдруг она подложная? Дайте ее сюда.
- Не валяйте дурака, - весело сказал Ник. - Отведите меня к вашему ротному.
- Я должен отправить вас в штаб батальона.
- Очень хорошо, - сказал Ник. - Послушайте, знаете вы капитана Паравичини? Такой высокий, с маленькими усиками, он был архитектором и говорит по-английски?
- А вы его знаете?
- Немного.
- Какой ротой он командует?
- Второй.
- Он командует батальоном.
- Превосходно, - сказал Ник. Он с облегчением услышал, что Пара невредим. - Пойдемте к батальонному.
Когда Ник выходил из города, он видел три высоких шрапнельных разрыва справа над одним из разрушенных зданий, и с тех пор обстрела не было. Но у лейтенанта было такое лицо, какое бывает у человека под ураганным огнем. Та же напряженность, и голос звучал неестественно. Его пистолет раздражал Ника.
- Уберите это, - сказал он. - Противник ведь за рекой.
- Если б я думал, что вы шпион, я пристрелил бы вас на месте, - сказал лейтенант.
- Да будет вам, - сказал Ник. - Пойдемте к батальонному. - Этот лейтенант все сильнее раздражал его.
В штабном блиндаже батальона в ответ на приветствие Ника из-за стола поднялся капитан Паравичини, замещавший майора, еще более сухощавый и англизированный, чем обычно.
- Привет, - сказал он. - Я вас не узнал. Что это вы в такой форме?
- Да вот, нарядили.
- Рад вас видеть, Николо.
- Я тоже. У вас прекрасный вид. Как воюете?
- Атака была на славу. Честное слово. Превосходная атака. Я вам сейчас покажу. Смотрите.
Он показал по карте ход атаки.
- Я сейчас из Форначи, - сказал Ник. - По дороге видел, как все это было. Атаковали хорошо.
- Атаковали изумительно. Совершенно изумительно. Вы что же, прикомандированы к полку?
- Нет. Мне поручено разъезжать по передовой линии и демонстрировать форму.
- Вот еще выдумали.
- Воображают, что, увидев одного американца в форме, все поверят, что недолго ждать и остальных.
- А как они узнают, что это американская форма?
- Вы скажете.
- А! Понимаю. Я дам вам капрала в провожатые, и вы с ним пройдете по линии.
- Словно какой-нибудь пустобрех-министр, - сказал Ник.
- А вы были бы гораздо элегантней в штатском. Только в штатском выглядишь по-настоящему элегантным.
- В котелке, - сказал Ник.
- Или в мягкой шляпе.