- Из вас, господа, никому не приходилось разводиться? - спросил Джонсон. Он уже перестал умышленно коверкать слова и говорил теперь на хорошем французском языке.
- Нет, - сказал носильщик, назвавший "Sportsman". - Здесь разводы бывают редко. Попадаются, конечно, разведенные мужья, но их немного.
- У нас иначе, - сказал Джонсон. - Почти все разводятся.
- Это верно, - подтвердил носильщик. - Я читал об этом в газетах.
- Я сам немножко запоздал, - продолжал Джонсон, - развожусь только первый раз. А мне тридцать пять.
- Mais vous êtes encоrе jeune, - сказал носильщик. - Monsieur n'a que trente cinq ans, - пояснил он двум другим. Те закивали в ответ.
- Он совсем молодой, - сказал один из них.
- И вы в самом деле разводитесь в первый раз? - спросил носильщик.
- В самом деле, - сказал Джонсон. - Откройте, пожалуйста, бутылку, mademoiselle.
- А дорого стоит развестись?
- Десять тысяч франков.
- Швейцарских?
- Нет, французских.
- Ага. Значит, на швейцарские деньги две тысячи. Все-таки не дешево.
- Да.
- Зачем же это делать?
- Потому что этого требуют.
- А для чего требуют?
- Чтобы выйти замуж за кого-нибудь другого,
- Да ведь это же глупо.
- Вполне согласен, - сказал Джонсон.
Кельнерша налила всем четверым вина. Они подняли стаканы.
- Prosit! - сказал Джонсон.
- A votre santé, monsieur, - сказал носильщик.
Двое других прибавили: - Salut.
Шампанское было на вкус точно сладкая фруктовая водица.
- Это что, швейцарский обычай - отвечать всегда на другом языке? - спросил Джонсон.
- Нет, - сказал носильщик. - По-французски выходит вежливее. Кроме того, ведь здесь французская Швейцария.
- Но вы говорите по-немецки.
- Да, в моей деревне говорят по-немецки.
- Понимаю, - сказал Джонсон. - Так вы, значит, никогда не разводились?
- Нет. Это слишком дорого. И потом, я никогда не был женат.
- Вот как! - сказал Джонсон. - А эти господа?
- Они женаты.
- Вы довольны, что женаты? - спросил Джонсон второго носильщика.
- Как вы сказали?
- Вам нравится быть женатым?
- Oui. C'est normal.
- Именно, - сказал Джонсон. - Et vous, monsieur?
- Ça va, - сказал третий носильщик.
- Pour moi, - сказал Джонсон, - ça ne va pas.
- Monsieur собирается развестись, - объяснил первый носильщик.
- О, - сказал второй носильщик.
- Ага, - сказал третий.
- Ну, - сказал Джонсон, - тема, по-видимому, исчерпана. Вам неинтересно слушать о моих огорчениях, - обратился он к первому носильщику.
- Нет, почему же, - возразил носильщик.
- Давайте говорить о чем-нибудь другом.
- Пожалуйста.
- О чем же нам поговорить?
- Вы занимаетесь спортом?
- Нет, - сказал Джонсон. - Вот жена моя спортсменка.
- А вы как развлекаетесь?
- Я - писатель.
- Это хорошо оплачивается?
- Нет. Но потом, когда приобретешь известность, - да.
- Интересно.
- Нет, - сказал Джонсон, - совсем неинтересно. Очень сожалею, господа, но я должен проститься с вами. Прошу вас распить и вторую бутылку.
- Да ведь поезд придет не раньше чем через три четверти часа.
- Я знаю, - сказал Джонсон.
Подошла кельнерша, и он уплатил за вино и за свой обед.
- Вы уходите, сэр? - спросила она.
- Да, - сказал Джонсон. - Хочу немного пройтись. Чемоданы я оставлю здесь.
Он надел кашне, пальто и шляпу. На платформе густыми хлопьями валил снег. Он оглянулся назад и в окно увидел трех носильщиков, которые все еще сидели у стола. Кельнерша выливала им в стаканы остатки вина из начатой бутылки. Неоткупоренную бутылку она унесла обратно. На этом они заработают по три с лишним франка на душу, подумал Джонсон. Он повернулся и пошел вдоль платформы. Когда он сидел в буфете, ему казалось, что боль притупится, если он будет говорить об этом; но она не притупилась; только на душе у него стало скверно.
III. СЫН ЧЛЕНА ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА В ТЕРРИТЭ
В буфете на станции Территэ было слишком тепло: буфет был ярко освещен, и чистенькие столики отполированы до блеска. На столиках стояли корзинки с соленым печеньем в бумажных пакетиках и лежали картонные подставки для пивных кружек, чтобы мокрые донышки не оставляли следов на дереве. Стулья были деревянные, резные, с залоснившимися от времени, но очень удобными сиденьями. На стене висели часы, в глубине комнаты была буфетная стойка, а за окном шел снег. За столиком под часами какой-то старик пил кофе и читал вечернюю газету. Вошел носильщик и сказал, что Восточно-симплонский экспресс идет из Сен-Мориса с часовым опозданием. К столу мистера Гарриса подошла кельнерша. Мистер Гаррис только что кончил обедать.
- Экспресс на час опаздывает, сэр. Может быть, выпьете кофе?
- Если вам угодно.
- Простите? - переспросила кельнерша.
- Да, будьте добры, - сказал мистер Гаррис.
- Пожалуйста, сэр, - сказала кельнерша.
Она принесла из кухни кофе. Мистер Гаррис положил сахар в чашку, раздавил его ложечкой и, повернувшись к окну, стал смотреть, как падает снег на освещенную платформу.
- Вы говорите еще на каких-нибудь языках, кроме английского? - спросил он кельнершу.
- Как же, сэр! Я говорю по-немецки, по-французски и на местных диалектах.
- Какой язык вам больше всех нравится?
- Они очень похожи, сэр. Я не могу сказать, что тот или другой мне нравится больше.
- Хотите что-нибудь выпить - вина или чашку кофе?
- Нет, что вы, сэр! Нам не разрешается пить с посетителями.
- Может быть, сигару?
- Нет, что вы, сэр! - Она засмеялась. - Я не курю, сэр.
- Я тоже, - сказал Гаррис. - Я не согласен с Дэвидом Беласко.
- Простите?
- Беласко. Дэвид Беласко. Его легко узнать, потому что воротнички на нем всегда задом наперед. Но не согласен с ним. К тому же он умер.
- Я могу идти, сэр? - сказала кельнерша.
- Безусловно, - сказал Гаррис. Он наклонился вперед и стал смотреть в окно.
Старик, сидевший за дальним столиком, сложил свою газету. Он поглядел на мистера Гарриса, потом взял свою чашку с кофе и направился к его столу.
- Прошу извинить за навязчивость, - сказал он по-английски, - но мне пришло в голову - не состоите ли вы членом Национального географического общества?
- Присаживайтесь, пожалуйста, - сказал Гаррис.
Старик сел за столик.
- Может быть, выпьете еще чашку кофе или ликеру?
- Нет, благодарю вас, - ответил старый джентльмен.
- Тогда разрешите угостить вас рюмкой кирша?
- Пожалуй. Но только уж разрешите мне вас угостить.
- Нет, позвольте мне. - Гаррис подозвал кельнершу.
Старый джентльмен вынул из внутреннего кармана кожаный бумажник, перетянутый широкой резинкой. Сняв резинку, он вытащил несколько карточек, выбрал из них одну и протянул ее Гаррису.
- Вот моя членская карточка, - сказал он. - Вы знавали в Америке мистера Фредерика Дж. Русселя?
- Как будто нет.
- Я полагал, что он очень известное лицо.
- А откуда он? Из какого города?
- Из Вашингтона, конечно. Разве не там находится главный совет Общества?
- Кажется, там.
- Кажется? Вы не уверены в этом?
- Я давно уже не был в Штатах, - сказал Гаррис.
- Так, значит, вы не член Общества?
- Нет. Но мой отец состоит в нем много лет.
- Тогда он, наверно, знает Фредерика Дж. Русселя. Это один из руководителей Общества. Позволю себе упомянуть, что именно мистер Руссель рекомендовал меня.
- Очень приятно слышать.
- Как жаль, что вы не член Общества! Но ваш отец мог бы дать вам рекомендацию.
- Наверно, - сказал Гаррис. - Как только я вернусь, нужно будет заняться этим.
- Очень, очень вам советую, - сказал старик. - Журнал вы, конечно, читаете?
- Безусловно.
- Видали вы номер, посвященный североамериканской фауне, с иллюстрациями в красках?
- Да. Он у меня есть, в Париже.
- А номер с панорамой вулканов Аляски?
- Совершенно изумительно.
- Я с большим удовольствием смотрел там фотографии диких животных, сделанные Джорджем Шайресом-третьим.
- Да. Шикарные зверюги.
- Простите, как вы сказали?
- Превосходные фотографии. Этот миляга Шайрес…
- Вы зовете его "миляга"?
- Мы с ним старые друзья.
- Ах, вот как! Вы знакомы с Джорджем Шайресом-третьим? Вероятно, очень интересный человек?
- Еще бы! Таких интересных людей не часто приходится встречать.
- А Джорджа Шайреса-второго вы тоже знаете? Что, он такой же интересный человек?
- Нет, он не такой интересный.
- А я думал, что он, наверно, очень интересный.
- Представьте - нет. Знаете, даже странно. Он совсем не такой интересный. Я часто удивлялся, почему это так.
- Гм, - сказал старый джентльмен, - казалось бы, в этой семье все должны быть интересными людьми.
- А вы помните панораму пустыни Сахары? - спросил Гаррис.
- Пустыни Сахары? Да это было лет пятнадцать назад.
- Совершенно верно. Она особенно нравилась моему отцу.
- Разве более поздние номера ему меньше нравятся?
- Нет, наверно, не меньше. Но эту панораму Сахары он очень любил.
- Она была прекрасно выполнена. Но я нахожу, что ее художественные достоинства значительно превышали ее научную ценность.
- Вот не знаю, - сказал Гаррис. - Этот песчаный вихрь, и этот араб со своим верблюдом, на коленях, лицом к Мекке…
- Мне помнится, араб там стоял, держа верблюда под уздцы…
- Ах, вы правы, - сказал Гаррис. - Я спутал с книгой полковника Лоуренса.
- Книга Лоуренса посвящена как будто Аравии?
- Безусловно, - сказал Гаррис. - Араб мне напомнил о ней.
- Полковник, должно быть, очень интересный человек.
- Несомненно.
- Что он сейчас делает, вы не слыхали?
- Он поступил в Королевский воздушный флот.
- Зачем он это сделал?
- Захотелось.
- Вы не знаете, он состоит в Национальном географическом обществе?
- Вот этого не могу вам сказать.
- Он был бы очень полезным членом Общества. Как раз такие люди там нужны. Я с радостью рекомендовал бы его, если вы думаете, что его кандидатура встретит одобрение.
- О, я уверен в этом.
- Я рекомендовал одного ученого из Веве и одного своего лозаннского коллегу, и оба были избраны. Думаю, это встретит одобрение, если я рекомендую полковника Лоуренса.
- Превосходная мысль, - сказал Гаррис. - Часто вы бываете здесь, в станционном буфете?
- Я прихожу сюда пить кофе после обеда.
- Вы преподаете в университете?
- Я уже отошел от практической деятельности.
- А я жду поезда, - сказал Гаррис. - Еду сейчас в Париж, а потом через Гавр в Штаты.
- Я ни разу не был в Америке. Но мне бы очень хотелось туда попасть. Может быть, еще придется бывать на заседании Общества. Буду очень рад познакомиться с вашим отцом.
- Он, наверно, был бы в восторге от этого знакомства, но он умер в прошлом году. Застрелился, представьте себе.
- Весьма прискорбно слышать. Не сомневаюсь, что это была тяжелая утрата - как для семьи, так для научного мира.
- Научный мир стойко перенес эту потерю. Вот моя карточка, - сказал Гаррис. - Мои инициалы Э. Д., а его были Э. Дж. Я уверен, что он был бы в восторге от знакомства с вами.
- Это и для меня было бы чрезвычайно приятно.
Старый джентльмен достал из бумажника карточку и подал ее Гаррису. На карточке стояло:
Д-Р СИГИЗМУНД ВАЙЕР,
Д-Р ФИЛОСОФИИ
Член Национального географического общества
Вашингтон, Колумбия, США
- Я буду очень бережно хранить ее, - сказал Гаррис.
Переводчик: Е. Калашникова
10. Ожидание
Мы еще лежали в постели, когда он вошел в комнату затворить окна, и я сразу увидел, что ему нездоровится. Его трясло, лицо у него было бледное, и шел он медленно, как будто каждое движение причиняло ему боль.
- Что с тобой, Малыш?
- У меня голова болит.
- Поди ляг в постель.
- Нет, я здоров.
- Ляг в постель. Я оденусь и приду к тебе.
Но когда я сошел вниз, мой девятилетний мальчуган, уже одевшись, сидел у камина - совсем больной и жалкий. Я приложил ладонь ему ко лбу и почувствовал, что у него жар.
- Ложись в постель, - сказал я, - ты болен.
- Я здоров, - сказал он.
Пришел доктор и смерил мальчику температуру.
- Сколько? - спросил я.
- Сто два.
Внизу доктор дал мне три разных лекарства в облатках разных цветов и сказал, как принимать их. Одно было жаропонижающее, другое слабительное, третье против кислотности. Бациллы инфлуэнцы могут существовать только в кислой среде, пояснил доктор. По-видимому, в его практике инфлуэнца была делом самым обычным, и он сказал, что беспокоиться нечего, лишь бы температура не поднялась выше ста четырех. Эпидемия сейчас не сильная, ничего серьезного нет, надо только уберечь мальчика от воспаления легких.
Вернувшись в детскую, я записал температуру и часы, когда какую облатку принимать.
- Почитать тебе?
- Хорошо. Если хочешь, - сказал мальчик. Лицо у него было очень бледное, под глазами темные круги. Он лежал неподвижно и был безучастен ко всему, что делалось вокруг него.
Я начал читать "Рассказы о пиратах" Хауарда Пайла, но видел, что он не слушает меня.
- Как ты себя чувствуешь, Малыш? - спросил я.
- Пока все так же, - сказал он.
Я сел в ногах кровати и стал читать про себя, дожидаясь, когда надо будет дать второе лекарство. Я думал, что он уснет, но, подняв глаза от книги, поймал его взгляд - какой-то странный взгляд, устремленный на спинку кровати.
- Почему ты не попробуешь заснуть? Я разбужу тебя, когда надо будет принять лекарство.
- Нет, я лучше так полежу.
Через несколько минут он сказал мне:
- Папа, если тебе неприятно, ты лучше уйди.
- Откуда ты взял, что мне неприятно?
- Ну, если потом будет неприятно, так ты уйди отсюда.
Я решил, что у него начинается легкий бред, и, дав ему в одиннадцать часов лекарство, вышел из комнаты.
День стоял ясный, холодный; талый снег, выпавший накануне, успел подмерзнуть за ночь, и теперь голые деревья, кусты, валежник, трава и плеши голой земли были подернуты ледяной корочкой, точно тонким слоем лака. Я взял с собой молодого ирландского сеттера и пошел прогуляться по дороге и вдоль замерзшей речки, но на гладкой, как стекло, земле не то что ходить, а и стоять было трудно; мой рыжий пес скользил, лапы у него разъезжались, и я сам растянулся два раза, да еще уронил ружье, и оно отлетело по льду в сторону.
Из-под высокого глинистого берега с нависшими над речкой кустами мы спугнули стаю куропаток, и я подстрелил двух в ту минуту, когда они скрывались из виду за береговым откосом. Часть стаи опустилась на деревья, но большинство куропаток попряталось, и, для того чтобы снова поднять их, мне пришлось несколько раз подпрыгнуть на кучах обледенелого валежника. Стоя на скользких, пружинивших сучьях, стрелять по взлетавшим куропаткам было трудно, и я убил двух, по пятерым промазал и отправился в обратный путь, довольный, что набрел на стаю около самого дома, радуясь, что куропаток хватит и на следующую охоту.
Дома мне сказали, что мальчик никому не позволяет входить в детскую.
- Не входите, - говорил он. - Я не хочу, чтобы вы заразились.
Я вошел к нему и увидел, что он лежит все в том же положении, такой же бледный, только скулы порозовели от жара, и по-прежнему, не отрываясь, молча смотрит на спинку кровати.
Я смерил ему температуру.
- Сколько?
- Около ста градусов, - ответил я. Термометр показывал сто два и четыре десятых.
- Раньше было сто два? - спросил он.
- Кто это тебе сказал?
- Доктор.
- Температура у тебя не высокая, - сказал я. - Беспокоиться нечего.
- Я не беспокоюсь, - сказал он, - только не могу перестать думать.
- А ты не думай, - сказал я. - Не надо волноваться.
- Я не волнуюсь, - сказал он, глядя прямо перед собой. Видно было, что он напрягает все силы, чтобы сосредоточиться на какой-то мысли.
- Прими лекарство и запей водой.
- Ты думаешь, это поможет?
- Конечно, поможет.
Я сел около кровати, открыл книгу про пиратов и начал читать, но увидел, что он не слушает меня, и остановился.
- Как по-твоему, через сколько часов я умру? - спросил он.
- Что?
- Сколько мне еще осталось жить?
- Ты не умрешь. Что за глупости!
- Нет, я умру. Я слышал, как он сказал сто два градуса.
- Никто не умирает от температуры в сто два градуса. Что ты выдумываешь?
- Нет, умирают, я знаю. Во Франции мальчики в школе говорили, когда температура сорок четыре градуса, человек умирает. А у меня сто два.
Он ждал смерти весь день; ждал ее с девяти часов утра.
- Бедный Малыш, - сказал я. - Бедный мой Малыш. Это все равно как мили и километры. Ты не умрешь. Это просто другой термометр. На том термометре нормальная температура тридцать семь градусов. На этом девяносто восемь.
- Ты это наверное знаешь?
- Ну конечно, - сказал я. - Это все равно как мили и километры. Помнишь? Если машина прошла семьдесят миль, сколько это километров?
- А, - сказал он.
Но пристальность его взгляда, устремленного на спинку кровати, долго не ослабевала. Напряжение, в котором он держал себя, тоже спало не сразу, зато на следующий день он совсем раскис и то и дело принимался плакать из-за всякого пустяка.
Переводчик: Н. Волжина