Торжественно изложив суть вопроса, Экхард вливается в общее обсуждение, а я начинаю размышлять над странной задачкой, которую придумали себе эти люди. Неожиданно до меня доходит, что в нашем обществе такими вопросами люди давно не задаются. Если один партнер не устраивает другого, считается, что они не пара и должны поискать счастья с кем-нибудь другим. Сама мысль, что кто-то должен стать для кого-то привлекательным, мне вообще поначалу показалась устаревшей и жутковатой. Что под этим подразумевается? Расчетливое угодничество? Принужденная любезность? Но потом, по мере размышлений, задавая самому себе вопросы и отвечая на них, я неожиданно вспоминаю историю, которую рассказывал нам отец. Это была история о Великом Бензиновом Бунте. В те времена, когда мы с Кэт были еще детьми, родители пользовались одной машиной на двоих. В основном на ней ездила мать, поскольку папа большую часть времени проводил дома и писал книги. И каждый раз, когда отец садился за руль – по крайней мере так он утверждал, – выяснялось, что бак пуст. На панели мигал желтый огонек индикатора топлива. Приходилось ехать на заправку, и, стоя в очереди, папа думал: "Как же так? Почему она так поступает? Неужели не видно, что мигает индикатор?" И это происходило снова и снова – по его словам, раз сто, – и все время, заливая бак, он исполнялся к жене ненавистью. Отец открыто не демонстрировал своего негодования: понимал, что пока он пишет свои замечательные труды, которые оказывались не столь замечательными, на мать ложились все заботы и хлопоты. Но однажды чаша гнева переполнилась, и содержимое выплеснулось через край.
В один прекрасный зимний денек отец направился к автомобилю и в который раз увидел злосчастный индикатор. Папа тут же забыл, куда ему надо было ехать, вернулся в дом и принялся орать и топать ногами. Он обвинил жену в лености и непредусмотрительности и сказал, что если только ему придется еще хоть раз заправлять машину, он всех к чертовой матери убьет, и пусть она застрянет в этой чертовой железке посреди трассы и идет домой пешком. Мама не ожидала такого поворота. Согласилась, что частенько на авось добирается домой с полупустым баком, но понятия не имела, что супруг так болезненно все воспринимает, и, конечно же, будет заправляться, не откладывая на потом. И действительно, мать сдержала свое слово: с тех пор она стала вести себя по-другому – и все: проблема исчезла. Суть рассказа сводилась к тому, что папа все эти долгие годы вел себя как последний осел, как он сам выразился, потому что надо было поговорить с женой с самого начала. Ему просто не приходило в голову, что все можно так легко решить.
Впрочем, он все равно от нас ушел.
О причинах я у него не допытывался. После поездки в "бьюике", когда мы были еще детьми, удобного случая так и не представилось. Кое в чем отец оказался прав: особой разницы мы не заметили. Сам его уход никогда по-настоящему не начинался и не заканчивался. Он и раньше частенько уезжал в Лос-Анджелес то по делам, то на съемки. Не было сцен, скандалов – просто этот человек стал чуть меньше бывать дома и чуть дольше находиться в отъезде. Так, постепенно, люди расстаются с мечтами. Нынешнее его жилье поначалу задумывалось как кабинет: он удалялся в эту квартиру, чтобы спокойно поработать в тишине. Ходу оттуда до нас всего ничего, да только если перестаешь куда-то ходить, то и короткий путь становится длинным. Не скажу, что у них там случилось, – не знаю. Теперь вот сижу у очага, грею в руках бокал вина, гляжу в искренние лица беседующих, а самому стыдно из-за того, что я не имею представления о родительских проблемах. У нас дома о таких вещах разговаривать не принято. Я просто боялся задать этот вопрос, боялся увидеть, как несчастье матери обретает форму, боялся узнать, что я каким-то образом навлек на семью эту беду. Все дело в тщеславии. Оно имеет множество воплощений. Мое тщеславие – это не самолюбование и не тяга к зеркалам, это тщеславие вины, тщеславие страха, тщеславие, благодаря которому я оказываюсь центром чужого несчастья. Нелепость, ясное дело. Да, отец ушел из дома, но при чем здесь я? Как я могу быть тому причиной? Почему мне кажется, что окутывающая отца аура несчастья сплелась из разочарованности во мне? Единственное и самое тяжелое разочарование – разочарование в себе. Мой несчастный улыбчивый отец, видимо, страстно нуждался в чем-то таком, что может предложить лишь новая, молодая, красивая возлюбленная. И это не секс, а нечто куда более сложное. Или простое. Вера в себя, может быть.
Мы слишком мало разговариваем друг с другом. Телевизор – это не общение, интернет – тоже; как ни странно, то же самое можно сказать и про телефон. Экхард, Илона, ее семейство и их друзья – вокруг меня собрались люди, которые общаются по-настоящему. Общение подразумевает слова, интонации, лица и улыбки; паузы, жесты, движения ног; уходы-приходы, будни и прозу жизни. Почему мы перестали ценить разговоры? Почему нам все время хочется, чтобы звуки были громче, цвета – ярче, напитки – крепче, наркотики – забористее? Почему мы ведем себя так, словно поговорить с друзьями уже не модно, словно это для старых, бедных и обиженных жизнью? Вырваться из замкнутого круга тщеславия так сложно, и беседа с другом – один из немногих путей, одни из немногих врат, через которые можно войти в Круг иных.
В последнем абзаце своей книги Вицино пишет следующее:
"Если вы меня спросите, в чем же тогда заключается суть хорошо прожитой жизни, я нарисую вам картину. В теплой комнате за столом собралась компания старых друзей. Они вкусно поели и допивают вино, отодвинув стулья и вытянув под столом ноги. Плавно течет беседа. Возможно, они обсуждают суть хорошо прожитой жизни".
Свадьба назначена на полдень следующего дня. Здесь все знакомое, родное, и даже беды отступают на второй план: не верится, что еще недавно моя жизнь подвергалась смертельной опасности. Скоро меня проводят до границы, а сегодня, этим утром, праздник для всех.
Молодожены облачились, как пристало жениху и невесте: на Экхарде темно-синий костюм; если бы не цветок в петлице, я бы принял его за низкооплачиваемого конторского служащего. На Илоне – длинное, по щиколотку, платье и короткая вуалька. Одежда на ней сидит своеобразно: я бы сказал, что все предметы гардероба ей чуть-чуть маловаты, но все вокруг принимают это как должное и восторгаются – наверное, в здешних краях так модно.
Вся семья в сборе. Гостей, похоже, не будет. Для кого тогда напекли столько пирогов?
В дверях слышатся тягучие напевы, всхлипывает скрипка, собравшиеся улыбаются, кивают, и дверь распахивается. На пороге, наигрывая залихватскую мелодию, возникают скрипач с аккордеонистом. Из парадных дверей на сельскую улицу выходят Экхард с Илоной, музыканты же направляются в другую сторону. Мы двигаемся следом, чуть приседая в такт музыке и сами того не замечая. Открывается дверь соседского дома, наружу высыпает по-праздничному разодетое семейство и тут же пристраивается к нашей процессии. То же самое происходит у второго дома, у третьего и так далее. Ход, возглавляемый скрипачом и аккордеонистом, становящийся все более многолюдным, сворачивает на соседнюю улицу, собирая гостей отовсюду, из каждого дома, из каждого переулка. К церкви мы подходим всем селом, народ весело притопывает в такт простому живенькому мотивчику.
Церковные врата распахнуты, звонят колокола. Музыканты удаляются. Первыми в Божий храм заходят жених с невестой и направляются к священнику, который уже готов к венчанию. Следом под каменные своды вливается поток гостей, медленно растекаясь по скамьям справа и слева от центрального ряда. Молодые произносят клятву верности под гомон собравшихся, а потом, взявшись за руки, обращаются лицом к гостям и принимают восторженные рукоплескания. Церемония прошла по-деловому и радостно. Мы выходим, молодые вторично возглавляют процессию, люди встают со своих мест и постепенно стекаются в единый хвост, который волочится за нами, раскручиваясь, точно садовый шланг.
Аккордеонист со скрипачом ждут нас в сельском клубе. К ним присоединился третий член ансамбля, контрабасист. Под звуки гимна во славу молодых мы заходим в большую залу. Вдоль стен – устеленные яркими скатертями столы, на них почетным караулом возвышаются блюда с пирогами. Позади – бутылки с винами, уже раскупоренные, бокалы из толстого стекла и высокие кувшины с водой. "Дили-дили, ди-ли-ли" – бойко выводит трио, и молодые пускаются в пляс. Обратившись друг к другу лицом, они начинают забавно откаблучивать, словно два петушка-фазана, топчущиеся друг перед другом, и в завершение берутся за руки и начинают кружиться. В круг входят гости: шаг назад, шаг вперед, и на месте поворот. Я тоже притопываю ногами, пью вино и уже чувствую, что захмелел. И тут ко мне подступает сестра невесты, вытянув навстречу руки и увлекая в веселую сутолоку – эх, сколько той жизни! Пускаюсь в пляс.
Мы проталкиваемся между танцующими, меня подбадривают улыбками. Расплясался – аж в пот бросило. Расстегиваю пальто, швыряю его под стол. Удивительное дело: партнершу мою особой красавицей не назовешь – обычное лицо, но от танца и веселья она распалилась, залилась румянцем и превратилась в настоящую милашку. Удивительно, как неожиданно порой воспринимаются совершенно обычные вещи. А Илона-то, Илона! Так и светится от счастья, глаз не отведешь, как и полагается настоящей невесте.
После танцев приглашают к столу; выпиваем, закусываем, а потом приходит время тостов. Пили много кругов, своего я не упускал и потому совершенно захмелел. В какой-то момент я замечаю, что все смотрят на меня, и Экхард держит в руках ту самую потрепанную книжонку в голубом переплете, сборник английской поэзии. Настал мой час.
Стихотворение Эдгара По, которое я буду декламировать, называется "К Елене" и посвящается не какой-то конкретной женщине, а Елене Троянской – той самой, чей лик "тысячи судов гнал в дальний путь и башни Илиона безверхие сжег некогда дотла", как сказал поэт. Она вроде как поэтическая бляденка – о ней писали все кому не лень. Какое это имеет отношение к Экхарду с Илоной, которым теперь предстоит зубами выгрызать себе некое подобие достойной жизни в этой изможденной, нищенской стране в состоянии чрезвычайного положения?
Понятия не имею.
На пьяную голову читается с удовольствием.
Елена, красота твоя,
Как челн никейский, легкокрыла,
К морям благоуханным я
Плыву в отцовские края! -
Ты древность для меня открыла.
Твои античные черты
С игривой прелестью Наяды
Для нас классически чисты:
К величью Рима и Эллады
Скитальца возвращаешь ты.
Тебя я вижу в блеске окон
С лампадой в мраморной руке,
И гиацинтовый твой локон
Созвучен певческой тоске
О райском далеке.
Я умолкаю в полной тишине. Много ли здесь тех, кто понял хотя бы одно слово? Трудно сказать. Но тут оцепенение проходит, и по залу прокатывается волна одобрительного ропота и даже гордости. Подозреваю, что этот самый обычный стих – связующее звено, что оживило в душах этих людей все те сказания, мечты и желания, которые заставляли биться сердца всей Европы многие столетия. Лампада Елены на миг запылала и в сельском клубе, подарив этой земле ощущение рая. Величье Рима и Эллады на миг посетило и этих людей. Не в виде родовой принадлежности чужих народов, а как общее наследие, трепетно хранимое каждым новым поэтом, который прикоснулся к сокровищнице, чтобы внести в нее свою замечательную лепту. Здесь и сейчас Елена Троянская воплотилась в деревенской жительнице Илоне, и обе жизни обогатились и заиграли, как драгоценные камни.
Снова грянула музыка, и все пускаются в пляс. Гости и не думают расходиться: праздник в самом разгаре. Дети забираются под столы, устраиваются спать на одеялах, сложенных в несколько слоев. Старики остаются за столами и ведут чинные беседы, а те, кто помоложе, включая меня, лихо отплясывают в центре зала. Мы притопываем, вертимся, голова идет кругом, лица раскраснелись от хмеля, и кажется, что так протанцевал бы всю ночь, и следующий день, и всю оставшуюся жизнь.
Вдруг я замечаю, что музыка стихла. Осматриваюсь. Танцы прекратились, все смолкли, лица обращены к двери. Сквозь гулкое гудение в голове и угарную атмосферу залы улавливаю какую-то опасность: стряслось неладное. Яркий свет за окнами, какие-то люди в дверях, озабоченный ропот.
Меня подхватывают под руки и тащат прочь из толпы, люди расступаются, пропуская нас к неприметному черному ходу. Это друзья Экхарда пришли на выручку: уводят меня от какой-то опасности. В лицо хлынул стылый ночной воздух, хмель как рукой сняло.
– Стойте! Нет! – кричу я.
Люди с фонарями пришли по мою душу. Если они меня не найдут, то пострадают невиновные – те, с кем я танцевал и делил чашу. Нет, только не это. Героизм, самопожертвование – ни при чем здесь моральные планки; одно мной двигало: инстинктивное чувство справедливости. Прыгать, бежать и прятаться, прислушиваясь к голосам идущих по следу, – это теперь не для меня. Внезапное отрезвление в морозной ночи, и я уже не способен противостоять себе:
– Пустите, они за мной! Им нужен я!
С этими словами я вырываюсь и бегу в дом. Проталкиваюсь к ярко освещенному дверному проему, где стоит группа вооруженных людей: кто-то в форме местной полиции, кто-то в черных коротких куртках службы безопасности. Только я их не вижу, не вижу лиц: мой взор приковала серая машина за дверью, серый "мерседес" с включенным двигателем и яркими фарами. Там, в темном салоне, сидит человек.
Я сдаюсь: поднимаю руки в общепринятом жесте капитуляции. Из зала доносится крик Экхарда:
– Стой! Ты не понимаешь!
Нет уж, я-то как раз все прекрасно понимаю. Я мужчина и должен отвечать за свои поступки.
Полицейский направляет мне в глаза слепящий луч, я зажмуриваюсь. Кто-то гаркает приказ, и меня в который раз хватают под руки. Швыряют к выходу, я лечу вперед, ударяюсь о машину, меня обшаривают – впустую: мое пальто давным-давно под столом, и на нем, как на подушке, мирно посапывает трехлетний малыш.
Меня заталкивают в полицейскую машину. Я взмахиваю рукой в сторону гостей – так хотелось с ними попрощаться, сказать что-нибудь доброе, поблагодарить хозяев за радушие и пожелать здорового ребеночка. Но тут я получаю мощный удар в солнечное сплетение и на какое-то время борюсь с удушающим спазмом. За мгновение до смерти вновь обретаю способность дышать и замечаю, что мы уже в пути, машина мчится по дороге, набирая скорость. Впереди нас едет серый "мерседес" с пассажиром, и мне виден его затылок.
С пугающей ясностью до меня доносятся слова Петры: "Тебя может спасти только Движение: в одиночку умрешь. Сначала будешь мучиться, а потом умрешь".
Глава 12
Меня заперли в какой-то комнате без единого окна, которая, впрочем, не имеет ничего общего с тюремной камерой. Я нахожусь в помещении квадратной формы, где стены выкрашены оранжевой краской, а на полулежат сине-серые квадраты коврового покрытия. Прямо передо мной висят две картины в розовато-лиловых и коричневых тонах в стиле Марка Ротко, на которые я смотрел дольше, чем они того заслуживают – подделка под модернизм шестидесятых. Возле журнального столика из многослойной фанеры стоят четыре стула из гнутого дерева с изумрудного цвета обивкой. Над дверью – красная лампа. Все это – обстановка, картины – должно бы указывать на некое назначение комнаты, да вот только особых идей не приходит в голову, а потому не остается ничего другого, как только сидеть и ждать. Окрестим это помещение "перевалочным пунктом".
Боязно мне, и какая-то странная опустошенность внутри: я уже махнул на себя рукой и готов ко всему. И, как назло, время будто остановилось. В конце концов сдвигаю два стула и, кое-как свернувшись клубочком, забываюсь беспокойным сном.
Она сидит, наблюдает за мной и несет тарабарщину, обращаясь непонятно к кому. Кивает, будто получив ответ. На вид ей лет тридцать пять, довольно симпатичная: загорелая, ухоженная, и одежда на ней, сразу видно, дорогая, хотя и без претензий.
– Итак. – Теперь она заговорила по-английски и ясно обращается ко мне. – Вы проснулись.
Принимаю сидячее положение, голову ведет – пробуждение тяжкое.
– Вам принесут кофе с тостами – я уже распорядилась.
Приглаживаю помятую со сна одежду – бесполезный номер. Сейчас бы зубы почистить, умыться; в туалет тоже не помешало бы, и надеть что-нибудь свеженькое. Н-да, мечтать не вредно.
– Хотите в уборную?
Киваю. Она кого-то окликает, открывается дверь, на пороге возникают двое громил.
– Прямо по коридору и налево.
В сопровождении "опекунов" следую указанным маршрутом. Стены коридора увешаны черно-белыми фотографиями с ухмыляющимися мужчинами и женщинами, кое-кто из них с гитарами.
Вот я и в уборной. Мочусь во славу Англии. Боже, какое облегчение! Потом от всей души намыливаю руки: странное дело, чтобы извлечь воду, надо надавливать на краники, а вот затычку в раковину никто сунуть не додумался. И каким образом прикажете ополаскиваться? Боитесь, что кто-нибудь воду таскать начнет? Вообще-то я понимаю, как так случилось. Нас, конечно, всех приучили мыть руки после туалета, но мало кто сильно в этом деле усердствует – тем более если сходил по-маленькому. А тут вроде бы плеснул из краника, и в плане гигиены к тебе претензий нет.
Тут есть держатель для бумажных салфеток и дозатор для жидкого мыла, да только вот незадача: они пусты – ни мыла, ни салфеток. На стене висит автомат с презервативами. Готов поспорить, что и он не заправлен. Здешняя обстановка задумана с расчетом производить впечатление – мол, и мы так можем, и у нас не хуже; да вот только все это такая же пустышка, как и поддельные картины в "перевалочном пункте". Одно ясно наверняка: это не полицейский участок и не тюрьма…
В сопровождении громил возвращаюсь в оранжевую комнату. Со стен улыбаются люди с гитарами, в конце коридора, за моей комнатушкой – тяжелая железная дверь. Над ней висит табло, которое по идее должно зажигаться, но сейчас не горит. Моя собеседница стоит в комнате в той же позе, вцепившись в бумажную папку, и опять разговаривает с воздухом. Вот и завтрак на подносе: кофе и тосты, как обещано. Не прерывая беседы, молодая особа кивком указывает на пищу: ешь, пей.
Я поел, и она прекратила разговоры.
– Что ж, – говорит, – идемте, нас ждут.
Распахивает передо мной дверь – там поджидают верные "опекуны". На этот раз мы поворачиваем вправо по коридору. Перед глазами светится табло. Моя провожатая толкает дверь, за ней еще одну – и тут все становится на свои места: я оказался на провинциальной телестудии. Тоскливый глянец, отживший лоск, поблекшие цвета, жаждущие внимания лица исполнителей с вышедшими из моды стрижками, гостинично-аэропортовский декор, популярный четверть века назад. Если нынешний дизайн не менять еще лет десять, у него есть все шансы выйти на повторный виток моды. Жаль, что этого не случится: кто-нибудь непременно подсунет здешнему начальству контрабандный номер каталога современных интерьеров, и эти стены лишатся своей невинности. Такие мысли помогают немного отойти от реальности – легче притвориться сторонним наблюдателем. На самом деле я страшно напуган – происходящее попросту не укладывается в голове.